Текст книги "Короленко"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

О людях, которых можно сломать, но согнуть нельзя

На пасху к тюрьме подошла большая группа рабочих Морозовской фабрики. Часовые не подпустили их близко, и рабочие, стоя поодаль, что-то кричали, махали руками, приветствуя узников. А заключенные собрали в «большой» камере хор, поставили его перед окнами и грянули:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
 

Рабочие заволновались, что-то нестройно прокричали в ответ, в воздух полетели шапки. Толпа стала медленно приближаться к тюремной ограде. Но тут навстречу двинулась караульная команда с примкнутыми штыками, и рабочие вынуждены были удалиться.

Среди заключенных вышневолоцкой тюрьмы было несколько человек рабочих, в числе их сосед Короленко по камере. Карл Адамович Иванайнен мало кому рассказывал, что в свои двадцать пять лет он уже успел побывать и за границей и в ссылке. С двумя товарищами за год он пешком исходил почти всю Германию, Швейцарию, Италию, посидел в европейской тюрьме, работал на разных заводах, очень интересовался деятельностью Интернационала. В Россию Иванайнен вернулся с окрепшей верой в великие силы, таящиеся в русском рабочем. Трудно было предположить в скромном, застенчивом, очень сдержанном человеке огромную нравственную силу и железную волю. Став однажды на путь революционера, такие люди уже не сходят с него до самой своей смерти. Слушая беседы Иванайнена со студентом Сергеем Швецовым – новым обитателем их камеры (он был приговорен за революционную деятельность к каторге) – Короленко не мог не удивляться начитанности и уму рабочего. В Иванайнене чувствовался человек, на которого можно положиться во всем. В Пудоже он решительно выступил против администрации и угодил сюда.

Мысли переходят на Улановскую, которая сейчас отсиживает в глазовской тюрьме, тоже наказанная за пудожский «бунт». Вспоминается ее рассказ, письма ее к матери. Дочь просила не унижаться перед тюремщиками, звала терпеть, надеяться, ждать. Вспоминается его собственный крестный путь ссыльного в Глазов, Починки, возвращение оттуда, рассказ молодого, еще не замордованного службой жандарма-конвоира о том, как он возил в ссылку неизвестную юную революционерку. Он жалел ее и все-таки вез. Он отдал дань мужеству и стойкости девушки, уверовавшей в правду, непонятную и чуждую ему, и все же он беспрекословно, слепо выполнял жестокое дело. Виноват ли он? «Да», – скажут одни. «Нет! – скажут другие. – Ему еще надо показать правду этой девушки, и, кто знает, что он станет делать тогда…» Вспоминается Короленко и спор с Улановской о народе, ее резкое, несправедливое суждение о пудожских мужиках. Если народ не оправдал возлагавшихся на него надежд, надо принимать его таким, каков он есть, надо искать к нему пути, а не отгораживаться глухой стеной презрительного недоверия.

В «большой» камере разговоры и шум, но Короленко уже ничего не видит и не слышит. Быстрее стучит сердце – пришел знакомый, желанный и страшный миг начала творчества.

…Далеко-далеко, в места, где метели шипят злобно и вкрадчиво, где длинны и бесчисленны версты от жилья к жилью, везли девушку-революционерку, больную, худенькую, одинокую. Делали это люди, не ведающие, какое зло они совершают своим пассивным подчинением чужой, бесконечно жестокой воле, – добрые люди на плохих местах. Привезли, оставили, уехали за другими. А она пожила, пожила и – умерла. Умерла непокоренная, протестующая – маленькая храбрая русская девушка, может быть, даже и не такая уж красивая, может быть, скуластенькая, как Улановская, с такой же коричневою родинкой у края губ, такая же быстрая, неугомонная, скорая в поступках. И не только в сердцах товарищей по борьбе и по судьбе, но и в жандарме, вчерашнем мужике, вызвала она скорбь и преклонение перед величием своего подвига. Революционерку можно было сломать, убить, но согнуть не удалось никому!

Жизнь краткая, жизнь яркая, полная душевного огня и светлых порывов, кончилась, погасла. Но все ли кончилось с нею? В душе ее невольного палача отложилась, затеплилась крохотная частица негасимого, вечного огня, и пусть никогда – никогда! – в другом человеке, доселе не ведавшем об этом огне, он не погаснет, да, не погаснет!..

О событиях нынешнего смутного, тревожного и сомневающегося времени нельзя повествовать эпически спокойно. Нужен иной тон – лирически-взволнованный, не чуждый и публицистического накала, ибо автор – участник событий – должен высказать свое отношение к происходящему и к героям, своим современникам. И еще необходима – при всей верности жизненной правде и типичности образов – романтическая приподнятость их. Героическое в человеке – это отражение героизма массы, в котором он черпает свою силу. Новое время требует новых, бодрых, героических песен, и в них должно органически слиться реалистическое, жизненное, привычное с романтическим, устремленным в будущее, еще не изведанным, завтрашним.

Несколько дней Короленко не участвовал в собраниях и диспутах, на прогулках ходил задумчивый, рассеянный, отвечал невпопад. Хотя никому, кроме внимательного Швецова, он ничего не рассказывал о своих беллетристических опытах, товарищи оставляли его в покое. Сидя с ногами на кровати, Короленко клал на колени книгу и писал в самодельной тетрадке, которую смастерил из тайком переданных с воли листов бумаги. Писать было неудобно, каждую минуту мог зайти кто-нибудь из тюремщиков, но он писал и писал, почти без помарок, не отрываясь, как будто весь рассказ «Чудная», до последнего слова и последней запятой, вылился в готовой форме, а не вынашивался многими днями раздумий.

Он читал его всей тюрьме на одном из собраний в «большой» камере. Трудно было бы найти более подходящее для этого время, чем начало 1880 года, и место, чем тюрьма, где собрались революционеры-пропагандисты и люди, им сочувствующие. Впечатление рассказ произвел огромное. Стало так тихо, словно в камере не сорок человек, а один внимательный, чуткий слушатель.

Было решено в ближайшее же свидание передать рукопись жене Анненского, известной детской писательнице, хорошо знакомой с Глебом Ивановичем Успенским.

Александра Никитична, как обычно, явилась на свидание с маленькой племянницей Таней, которую удочерили бездетные Анненские. Девочка прошла за решетку к заключенным. Обнимая дядю Володю, она незаметно спрятала свернутую трубочкой тетрадку. Едва Лаптев, ходивший по проходу, который отделял заключенных от посетителей, отвернулся, Анненская положила тетрадь в сумку и успокаивающе кивнула головой: «Всё в порядке». Она уже знала, что на свет явилась «Чудная».

В начале мая состоялась отправка в Сибирь первой партии. С ней уходили Анненский, Павленков, Швецов. Короленко очень жалел, что его разлучают с товарищами. «Может быть, это связано с ревизией князя Имеретинского?» – предположил он. Член Верховной распорядительной комиссии генерал Имеретинский посетил тюрьму и опросил Короленко в числе других ее обитателей. Видимо, на него произвело впечатление горячее убеждение молодого человека в своей невиновности. Впрочем, все смотрели на это посещение скептически, не ожидая положительных результатов.

Окруженную конвоем партию выстроили во дворе. Остающиеся прильнули к решеткам, кричат, прощаются. На кого-то в нарушение всех правил и законов надели наручники, и он высоко подымает над головой скованные руки, и трясет ими, и кричит слова прощания. Тюрьма протестующе гудит. Вот колонна уже идет по шоссе, скрывается вдали.

Только 17 июля Короленко отправили со второй партией.

Две версты до станции в тучах пыли, по жаре. Поезд, вагоны с решетками, масса провожающих. Дорогое заплаканное лицо сестры Вели у окна.

– Прощай, Волочек! – кричит кто-то из вагона. – Прощай, Россия!

– Нет, нет! – раздается другой голос. – До свидания, Россия, до свидания!..

Из Европы в Азию и обратно…

В Нижнем Новгороде, где железная дорога прерывалась, партию погрузили на баржу. Присоединились «административные» и каторжане из мцеисхой тюрьмы. Дальше путь лежал по Волге и Каме до Перми.

Путешествие на барже по рекам – самая приятная часть пути. Политические, которых на барже около ста человек, держатся вместе. Уголовные – их раза в четыре больше – с большой почтительностью относятся к своим товарищам по судьбе и в спорных случаях обращаются к ним за третейским судом.

Когда происходят стычки «политиков» с жандармами и конвойные держат ружья наизготовку, уголовные стихают и смотрят, смотрят с удивлением и уважением, как худые, изможденные люди, сверкая глазами, бесстрашно доказывают свою правду и не отступают даже перед силой штыков.

Раздражали обыски под предлогом осмотра багажа. Особенно напряженные отношения с конвоем складывались у вышневолоцкой партии. Через несколько дней приплыли в Пермь. Здесь всех пересадили в арестантские вагоны и повезли в Екатеринбург, где был опять произведен обыск.

Появился незнакомый жандармский чин. Он собирался обревизовать конвой и произвести новый обыск. Энергичные уговоры старосты партии Грабовского не помогли: партия категорически заявила, что обыска не допустит.

Жандарм настаивал, заключенные яростно протестовали.

Выл вызван внутрь тюрьмы усиленный конвой. Гремя сапогами, бежали по гулким коридорам солдаты, запыхавшись, выстраивались с винтовками наперевес. Команда. Жандарм кричит высоким срывающимся голосом. Вот сейчас начнется страшное, непоправимое, потому что никто уже не владеет собой.

Около своего лица Короленко видит чье-то бледное как мел лицо.

Сейчас раздадутся выстрелы, стоны, хруст костей под прикладами…

Кто-то должен выйти вперед и своей грудью прикрыть товарищей от штыков, должен спокойным мужеством снять накал минуты, доказать тюремщикам, что они не правы… или первым принять удар.

Короленко вышел вперед и стал впереди всех – невысокий, плотный, внешне спокойный, главное – спокойный!

– Господин офицер, господин офицер, вы готовы совершить сейчас насилие над ни в чем неповинными людьми. Остановитесь, еще не поздно… велите увести солдат… Мы безоружны – не потому ли вам кажется, что вы правы…

Он говорил это голосом, проникнутым глубоким убеждением и искренностью. Жандармские офицеры понемногу пришли в себя. Капитан, требовавший нового обыска, повернулся к начальнику конвоя:

– Что же вы стоите?.. Уведите их!..

Опять затопали солдатские сапоги – теперь уже отдаляясь. Стало легче дышать.

Партию, не задерживая, отправили далее – на Тюмень. Ехали на телегах – двое заключенных, двое конвоиров, ямщик.

Вот она, Сибирь! Официальная граница Европы и Сибири – приземистый каменный столб с гербами Пермской и Тобольской губерний. Некоторые тройки останавливаются. Люди завязывают в платки горстки земли. У всех щемящее чувство, словно по их судьбам сейчас будет проведена какая-то грань.

В Тюмени партию опять погрузили на баржу, и она поплыла по Туре, Тоболу, Иртышу, Оби к Томску.

Здесь, на арестантской барже, плывущей из Тобольска в Томск, в начале августа 1880 года Короленко написал очерк «Ненастоящий город». Это было уже четвертое произведение молодого автора – после «Эпизодов из жизни «искателя», «Полосы» и «Чудной». В нем отразился все тот же мучительный вопрос, над которым билось его поколение, – о народе и об отношении к нему интеллигентных «искателей». Только теперь в «Ненастоящем городе» Короленко поставил вопрос в связи с развитием новых отношений, которые нес с собою капитализм.

Недоразвитые отношения, застойная жизнь починковцев заставили задуматься: если нет «настоящей» жизни, «истинного» народа в деревне, то, быть может, он есть в городе? То, что думалось прошлым летом на берегу Чепцы, теперь легло в очерк – автор писал и о тоске по «настоящему» делу Семена Нестеровича, и о глухой вражде безработной слободки к не менее жалким купцам без торговли, и об отсутствии промышленности, без которой жизнь становится прозябанием. Вспомнился Шевченко; великий поэт помог найти обобщенный художественный образ:

 
Если счастья жалко, боже,
Дай хоть долю злую!
 

Да! Хоть злую долю, зато настоящую. Но «злая доля» – это простор для деятельности тоскующих хищников, будущих «настоящих» купцов, фабрикантов, хозяев, это окончательная погибель непредприимчивым глазовским нестерычам. А для него самого – в недавнем прошлом правоверного народника– признание преимуществ «злой доли» перед «ненастоящим» существованием, измена заветам… Пусть так, зато он не пойдет против жизни, против истины, которая гласит: доля злая, но настоящая, народу нужнее – она принесет с собой борьбу, и движение, и новых людей.

Бедная, унылая природа, дожди действовали угнетающе. Несколько человек пришли к Короленко с просьбой: партия хочет, чтобы он принял на себя обязанности старосты; Грабовский бессилен наладить отношения с конвоем, люди озлоблены. Дело может кончиться плохо.

Владимир Галактионович согласился, но предупредил, что он против вызывающих демонстраций. Его выбрали единогласно. С сопровождающим партию жандармским полковником Владимировым новый староста был холоден, но сумел удерживать товарищей от выходок. Установленный Короленко режим обоюдной терпимости устраивал обе стороны, и партия благополучно подплывала к Томску.

Незадолго до прибытия в город полковник Владимиров покаялся Короленко:

– Ну вот, все хорошо и кончилось… А я, признаться, боялся вас после переизбрания старосты, ждал столкновений. Ведь о вас Вятка дала ужасные отзывы…

И Владимиров показал Короленко его «статейный список», из которого Владимир Галактионович узнал о подлоге вятской администрации. Его ссылали за побег, им не совершенный.

В Томске в тюрьму явился губернаторский чиновник. Верховная комиссия Лорис-Меликова сочла возможным государственного преступника В. Г. Короленко возвратить в пределы Европейской России для отдачи под надзор полиции.

Партия двинулась дальше, а Короленко, взобравшись на погреб неподалеку от ворот, махал рукой товарищам до тех пор, пока последняя телега не скрылась вдали. Через неделю маленькая группа отправилась в обратный путь. Перед отъездом из Томска Короленко неожиданно вызвали в канцелярию, и он попал в объятия матери и сестры. Эвелина Иосифовна и Мария с ребенком ехали в Красноярск к Николаю Лошкареву.

За отсутствием в тобольской тюрьме мест Короленко поместили в подследственном отделении. Здесь были заняты только три камеры – с табличками «Умалишенный». Самым интересным человеком оказался сосед из камеры № 5, которого все здесь называли «Яшка-стукальщик». Когда по коридору проходил кто-нибудь из тюремного начальства, Яшка принимался колотить в дверь руками и ногами.

– Беззаконники! – неистово кричал он. – Пошто держите, пошто морите меня? Сказывайте, слуги антихристовы!

Вечером, когда ушла поверка и заключенный затих, Короленко подошел к его дверям. Яков стоял у глазка. Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, широкий в плечах. Взглянув в глаза его, Короленко понял: перед ним не сумасшедший.

– Скажи, Яков, зачем ты стучишь? – спросил Владимир Галактионович.

– Стою за бога, за великого государя, за Христов закон, за святое крещение, за все отечество и за всех людей.

Яков отвечал быстро, заученно. Старая обрядная важность, в которой было немало слепого упрямства и высокомерия неистовых раскольников, покоробила Короленко. Яков заметил это.

– Начальников неправедных обличаю, – сказал он уже обычным голосом, – стучу…

– Какая же от этого польза?

– Польза? Есть польза, есть…

– Какая тут польза? – усмехаясь, проговорил слушавший разговор надзиратель. – Стучит без толку, один вред себе. Сколько в карцере перебывал, нарукавники надевали… Настучишь себе – в сумасшедший дом свезут.

– Хоть куда отдавай, все едино меня не испугаешь, от прав-законов не отступлю…

Короленко задумался. Яшка стучит во имя бога. Разумеется, бог тут ни при чем. «Великий государь»?

– Великий государь в старом прав-законе пребывает, а царь польский, король финляндский – тот, значит, в новом, неправом… Старый-то суд меня оправдал, они новым, тихим, выпихнули…

Старый суд для него – это гласный; новый, административный – «тихий»…

Короленко начал работу над рассказом о Якове. Возвращаясь после бесед с ним в свою камеру, Короленко записывал их содержание почти дословно, часть разговоров он потом воспроизвел по памяти (благо память на лица, события, факты у него была исключительная).

Яков не просто стучит в пространство – пусть слышит неправедное «начальство», что он не смирился, он протестует. Яков не сумасшедший, он – подвижник, настоящий народный крестьянский бунтарь. Его появление говорит о том, что в народе зреет своеобразный протест против неправды жизни. Несмотря на весь трагизм своего положения, Яков немножко смешон – он одинок, да и стучание его пока не достигает цели. Пока! Но до каких пор?.. На этот вопрос Короленко еще не нашел ответа.

Якова увезли через несколько дней. Он не давался, кричал страшно, словно перед смертью:

– Володимер, Володимер!..

Короленко что есть силы застучал в свою дверь.

– Что такое, что вам угодно? – спросил суровый старик смотритель.

– Что тут творится, что вы делаете с Яковом?

– Ка-к-ко-е вам дело? Вас не касается. Получено предписание от начальства: номер пять в дом сумасшедших.

А на следующий день Короленко с товарищами повезли дальше.

Отказ от присяги

В сентябре 1880 года Короленко был водворен на жительство в губернский город Пермь.

Губернатор Енакиев, старик с внешностью и манерами екатерининского вельможи, решил оставить его в городе, предварительно заручившись словом, что бежать он не станет. Слово Короленко дал, ибо о побеге и не помышлял. Но он намеревался потребовать ответа от вятской администрации за ложное обвинение в побеге. С этой целью он описал свои злоключения последних месяцев и отправил заметку в петербургскую газету «Молва».

О том, что заметка появилась в печати, Короленко узнал от знакомого. Сразу же Енакиев вызвал его и, передавая нераспечатанными письма из Красноярска от матери и сестры, спросил:

– Вы, господин Короленко, разве о двух головах? В письме, помещенном двенадцатого октября в «Молве» за вашей полной подписью, вы публично обвиняете вятскую администрацию в злоупотреблении высочайшим указом и даже… в подлоге. Я уверен, что последует опровержение, и вы подвергнетесь тяжелой ответственности.

– А я уверен, господин губернатор, что опровержения не последует. Возбуждению этого дела по суду я был бы только рад.

Енакиев, человек неглупый и честный, внушал Короленко доверие – это был один из не очень многочисленных добрых людей на плохих местах, без которых жизнь в этих плохих местах стала бы совсем невыносимой. Енакиев недоумевал: что же происходит сейчас в России? Эти страшные покушения на государя, на близких к нему слуг престола… Короленко отвечал откровенно. Террор он объясняет невыносимым правительственным гнетом. Террористами стали люди, ранее о терроре и не помышлявшие. На виселицах гибнут лучшие из лучших русских людей. Нет сомнения, что правительство, обратившее против себя такое отчаяние и такое самоотвержение, идет ложным и гибельным путем.

Он не счел нужным говорить с губернатором о другой стороне вопроса: о том, что, отдавая должное героизму террористов, не может согласиться сих методами. Насилие, террор Короленко не принимал никогда.

Что же касалось его собственной нынешней деятельности, то он, пересматривая свои наивно-народнические воззрения, понял: выбор профессии сапожника для него, интеллигента, неудачен, потому что очень уж много в этом «опрощении» искусственного, ненужного, И хотя вырезанный из бумаги сапог по-прежнему красовался на окне его комнаты и он понемногу шил нехитрую, но прочную обувь жителям подгородней слободки, литературный труд становился все более насущной его потребностью. Когда в ноябрьском номере «Слова» появился его «Ненастоящий город», Короленко уже работал над рассказом о Яшке-стукальщике.

Теперешнее переходное время все чаще показывает на множестве примеров, что такие люди, как Яшка, одушевленные идеей, которой они преданы до конца, не сгинут бесследно. Близится час, когда из почвы «как грибы после дождика пойдут Яшки за Яшками», легионы Яшек, все такие же, как и он, неуклонные, непримиримые, все отрицающие, и громко постучат в двери общественной жизни. О, тогда, они не будут смешны перед неумолимым судом истории!..

Когда рассказ о протестанте из народа был написан, Короленко все же решил убрать свое обращение к читателю о легионах Яшек – о «настоящем народе» – все равно не пропустит цензура.

Рассказ «Временные обитатели «подследственного отделения» появился во втором номере «Слова» за 1881 год.

В Перми Короленко поначалу работал на железной дороге табельщиком. На эту должность его устроил Александр Капитонович Маликов, служивший в управлении Уральской горнозаводской железной дороги. В свое время Маликов привлекался по каракозовскому делу, был заметным человеком в народнических кругах, потом вдруг стал «богоискателем», побывал даже в Америке, где пытался основать «свободную коммуну». С умным, талантливым Маликовым Короленко быстро сошелся и стал частым гостем в его доме.

В Перми оказался Волохов и некоторые другие ссыльные, из которых составился кружок интересных людей.

К молодому ссыльному потянулись местные гимназисты, семинаристы, учителя. Сходились по вечерам, читали и обсуждали «нелегальщину», Писарева, «Политическую экономию» Джона Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского, «Исторические письма» Лаврова.

Стояла суровая уральская зима, и в маленькой будке табельщика у ворот мастерских замерзали чернила, жестоко стыли руки и ноги. Короленко посоветовался с товарищами и перешел на работу письмоводителя статистического отделения службы тяги.

Во время непродолжительной работы табельщиком Короленко близко познакомился с новой для него средой железнодорожных рабочих, и впечатление было сложное и сильное: это были люди «настоящей» жизни, рабочие-пролетарии.

…Известие об убийстве царя произвело на писателя ошеломляющее впечатление. Не было особенной радости, но было чувство какого-то облегчения и были тревожные предчувствия. Очень хотелось знать, как отнесутся к событию Федоры Богданы, Санниковы, рабочие Перми, мещане, крестьяне. Это была трагедия умирающего самодержавного произвола, а вместе с тем и трагедия террористического движения. «Что же будет дальше?» – этот вопрос тревожил и Короленко, и его пермских знакомых, и всю Россию.

Через несколько дней состоялась обязательная для служащих панихида о старом и молебствие о новом царе и наследнике. Отслужив, священник прочел манифест Александра III, затем текст присяги. Церемония коллективной присяги прошла быстро, но Короленко пришла в голову мысль: «А что, если бы это была не простая формальность?»

Через несколько дней полицмейстер вручил ему присяжный лист с требованием присягнуть отдельной вернуть с удостоверением приходского священника.

– Чье это распоряжение?

– Губернатора.

От него требовали сепаратной присяги, как от ссыльного. Надо будет вслед за попом, ханжой и лицемером, повторять и вот это: «Обещаюсь и клянусь… о ущербе его величества интереса и убытка, как скоро в том поведаю, не только благовременно объявить, но и всякими мерами отвращать…» Это уже не пустая формальность – он должен стать еще и шпионом, соглядатаем; «объявлять», «отвращать»… Никогда! – он прямо объявит, что никаких авансов деспотия от него не дождется. Лгать он не желает – он не верноподданный царя, присяги не примет. Так требует его совесть.

В заявлении губернатору, перечислив беззакония и несправедливости, совершенные по отношению к его семье, к нему самому и многим людям, с которыми пришлось ему встречаться в тюрьмах и на этапах, Короленко писал: «…Законным властям дано опасное право, – право произвола, и жизнь доказала массой ужасающих фактов, что они злоупотребляли этим правом. Произвол вторгается во все отправления жизни, часто самые честные и законные, и, задушив эти стремления в лучших проявлениях, – отклоняет жизненные течения с пути идейной переработки и закона на путь личных столкновений. Он порождает тот разлад между законным требованием и требованием совести, который я решаюсь выразить в настоящем случае.

Ввиду всего изложенного выше – я заявляю отказ дать требуемую от меня присягу…»

Енакиев, прочитав заявление Короленко, побледнел. Вся суровость сошла с него.

– Пусть это будет разговор не губернатора с поднадзорным, – тихо сказал он. – Я мог бы быть вашим отцом… Послушайтесь совета старшего годами: не делайте этого. Свод законов не предусматривает такого преступления, и кто знает, что придумают в административном порядке…

– Я настаиваю на приеме моего заявления, ваше превосходительство, – произнес Короленко.

Тогда губернатор отвечал уже официальным тоном:

– Я должен был бы арестовать вас и отправить в тюрьму, но если вы продолжите действие данного вами слова не бежать, я оставлю вас на свободе до получения распоряжения свыше.

Слово Енакиев получил.

Короленко по-прежнему ходил на службу, исписывал требуемое количество бумаги, получал жалованье, радовался, что напечатал рассказ о Яшке-стукальщике, печалился, что нет писем от Иллариона, просил Юлиана отнести «Чудную» к Щедрину в «Отечественные записки» – словом, делал все, что делает человек, когда над ним не висит дамоклов меч царского неправосудия. Он все, что надо, делал, и он – ждал.

Ему передали через знакомых, что «один человек» хочет его видеть. Сегодня под вечер. За оврагом, против дома, где он живет.

Человек был молод, лет тридцати, с приятным и умным лицом.

– Здравствуйте. Я – Юрий Богданович.

Кто тогда не знал этого имени! Народник-пропагандист, потом террорист, «мещанин Кобозев», владелец сырной лавчонки, откуда народовольцы вели подкоп. Его именем полны газеты, его голову оценили, а он только сбрил бороду и ходит чуть не на виду у полиции и жандармов.

Богданович знает, что Короленко отказался от присяги и ждет ареста. Он предлагает бежать, кстати, предстоит дело, для которого нужны решительные и смелые люди. Короленко решительно отказывается. Он дал слово Енакиеву, к тому же он не верит в. террор. Богданович все же убеждает его взять фальшивый паспорт: может быть, он убежит с дороги, когда уже не будет связан словом.

Они прощаются, и Богданович уходит – суровый, мужественный человек, настоящий революционер, для которого и отказ от присяги и его последствия слишком малы перед масштабом битвы, которую ведет «Народная воля» с самодержавием.

А машина между тем пришла в движение. 23 июня Енакиев послал донесение об отказе ссыльного Короленко от присяги, а месяц спустя директор департамента полиции Плеве представил министру внутренних дел доклад, который через несколько дней был утвержден. В докладе значилось: «Принимая во внимание предыдущую вредную деятельность Владимира Короленко и вредное направление, обнаруженное им ныне отказом от принятия присяги на верность подданства, полагалось бы необходимым выслать Короленко на распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири для водворения его на жительство во вверенном ему крае под надзор полиции».

И вот ранним утром 11 августа 1881 года к Владимиру Галактионовичу постучался полицмейстер и объявил об аресте. Он может сходить на службу и покончить все дела, но его будет сопровождать городовой. К вечернему поезду он должен собраться, за ним явятся жандармы.

Владимир Галактионович побывал на службе и у знакомых. Рассчитался. Распрощался. Правление дороги демонстративно наградило письмоводителя Короленко за недолговременную, но отличную службу. Друзья и сослуживцы не побоялись прийти на вокзал для проводов «неприсяжника» и «государственного преступника»…