Текст книги "Короленко"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Второе дыхание народной бури

В пустынном, продуваемом всеми ветрами городском саду, под мокрым снегом и дождем, поставлен у летнего театра, превращенного в цейхгауз, часовой. Он стоит тут со вчерашнего вечера, и его не меняют. Стоит в старых сапогах и куцей шинели, в грязи, слякоти.

– Можно постоять с вами? – Короленко уже кончил прогулку и направлялся домой.

Разговорились. Служивый оказался уроженцем Полтавской губернии. Есть семья, дети. Все время был на фронте.

Прощаясь, писатель кладет руку на мокрый мятый погон парня, который годится ему в сыновья.

– До свидания, брат! Желаю вам поскорее вернуться к своим. Когда-нибудь эта война кончится…

– Давно бы можно кончить, – живо откликается солдат. Он говорит теперь быстро, даже со скрытым вызовом. Вопрос этот, видно, ему давно ясен. – Стояли мы на фронте в окопах. А его окопы близко. Сойдемся, бывало, разговариваем. Думаете, он хочет воевать? «Мы бы, – говорит, – давно замырылыся. Ваши временные не хотять…»

– Послушайте, ведь это же хитрость, – возражает Короленко. – Не мы, а немец не хочет. Он много захватил чужой земли…

– Нет, – говорит солдат с непоколебимой уверенностью. – Если бы наши не стали летом наступать, давно бы мы уже заключили мир… окопный, солдатский…

Да, это у него нечто от большевизма, хотя это настолько глубоко и непосредственно, что одной агитацией не объяснишь. Короленко растолковывает: Россия связана договором с союзниками, порознь немец побил бы всех. Временное демократическое правительство…

Но теперь уже солдат возражает с враждою в голосе.

Короленко уходит. Солдат остается. Он уже стоит на посту не меньше двенадцати часов, позабытый всеми, как и тогда в окопах, в наступлениях. Никто уже не верит, что Временное правительство в состоянии решить вопросы о земле и о войне. Народ все более склоняется на сторону большевиков.

Вскоре Петроград, а затем и Москва заставили всколыхнуться и всю большую Россию и истекающие кровью фронты. Пришла весть о том, что питерские рабочие и солдаты гарнизона поднялись на Временное правительство. Стало известно, что переворот произошел почти без жертв, что железнодорожники не пустили в столицу карателей.

II съезд Советов принял декреты о мире и о земле, создал Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным. У здания Полтавского Совета и в местах, где были расклеены долгожданные декреты, стояли толпы людей. Приезжали крестьяне из уездов, переспрашивали, не верили, потом радостные уезжали, на смену им появлялись другие, и толпы не редели. Каждый хотел сам увидеть, услышать, удостовериться.

Полтавский Совет рабочих и солдатских депутатов образовал Совет революции. Решительно, смело действовали большевики. Власть в городе перешла к ним. Комиссары Центральной рады были изолированы от народа, отстранены от руководства, им остался лишь путь политических авантюр – и они стали на него.

Большевики начали в Бресте мирные переговоры с немцами, а в это время Рада завязала с австрийцами тайные переговоры. Короленко с удивлением и негодованием увидел, что в качестве национального героя у сторонников Рады все яснее выступает фигура изменника гетмана Мазепы.

В конце января 1918 года пришло сообщение о прекращении войны с Германией и ее союзниками, подписанное именем Совета Народных Комиссаров Российской Федеративной Республики. Не успела улечься радость, как поползли по городу черные слухи. Зажиточные обыватели передавали их с радостью, со злорадством. Известно почти достоверно, что австрийцы предъявили большевикам ультиматум: очистить Украину в десятидневный срок, ибо у них-де заключен с Центральной радой мир и они желают обеспечить его действенность. Писатель негодовал: вот оно, настоящее мазепинство – предание интересов Украины, как части России, в руки вчерашних врагов. Рассказывавшие ликовали: вот вам, большевики, ответ на вашу социализацию капиталов. Хоть под защитой у чужеземного штыка, но карман будет целехонек.

Это было до конца буржуазное отношение к родине, и у русского писателя и патриота заныло, перевернулось в груди больное сердце: что же будет?..

И вот в конце марта 1918 года полтавчане услышали грохот орудий, ружейную и пулеметную перестрелку – к городу подходили оккупанты. К вокзалу прошла последняя красноармейская цепь – усталые, плохо одетые, плохо вооруженные люди. Может быть, среди них был и тот солдат, что когда-то стоял, позабытый, у склада?..

Стихла стрельба. Появились чужие шинели, зазвучал чуждый говор. Засновали гетманцы в своем опереточном одеянии.

Далеко на восток ушла Красная Армия.

«Тьма часто сгущается перед рассветом…»

В окнах звякнули стекла, и маленькая Сонюшка вздрогнула и прижалась к Короленко.

– Ой, дедя, стеяют! Ето даеко?

– Далеко, деточка.

Стреляют! У гетманцев всегда стреляют. В прохожих в ночные часы, в арестованных в ночные и дневные часы… В отличие от гетманцев немцы в городе стараются показать свою культурность, на улицах кланяются обывателям – и не стесняются откровенным грабежом деревни. Под их прикрытием выползают из щелей «бывшие» – от губернатора до чиновников особых поручений. Собрания рабочих запрещены, профсоюзы – тоже. В деревнях растет озлобление: под угрозой оружия берут все – гусей, кур, свиней, яйца, хлеб. Гетманцы организуют карательные экспедиции, отбирают бывшее помещичье добро и порют, порют… Кажется, пора отложить в сторону единственную отраду в это тяжелое время – «Современника» – и приняться за работу, которую Короленко делал когда-то в пору засилья царских чиновников, истязателей, палачей.

И вот в местной газете появилось несколько статей с протестом против действий немецко-гетманских властей. Тотчас приняли ответные меры – пришел в сопровождении немецких солдат гетманский офицерик для производства обыска. Крамольную газету, в которой были напечатаны статьи писателя, закрыли. По ложному обвинению арестовали и выслали в немецкий концлагерь зятя Ляховича. Как в «старое доброе время», посыпались анонимные угрозы. Передавали: заплечных дел мастера высказывают сожаление, что Короленко не попадает им в руки: «Вот мы бы натешились!» Все равно скрываться он не станет – много чести негодяям.

Массу душевных сил требовала в подобных условиях работа над «Историей моего современника». Летом 1918 года Владимир Галактионович читал домашним законченный 2-й том и отдельные главы из начатого 3-го тома. «До Иркутска еще не доехал. Пока пребываю в Вятской губернии, приближаюсь к Вышнему Волочку», – писал он Ромасю.

Однажды, когда свояченица Короленко Прасковья Семеновна писала под диктовку автора очередную главу, в дом вбежала какая-то женщина. «Дело дуже серьезное, касается Владимира Галактионыча, и отложить его нияк неможно».

– Я пришла сказать вам, – проговорила она, увидев писателя, – что вы должны немедленно скрыться. Приговорены к смерти двенадцать человек, и вы в том числе… Уезжайте куда-нибудь поскорее!

Короленко попросил свою доброжелательницу достать список остальных обреченных: надо предупредить их. Он ничего не сказал домашним. «Так, приходила по одному делу…» Никуда, разумеется, и не подумал скрываться. Если они осмелятся поднять на него руку, он сумеет достойно встретить все, что ему будет уготовано. Никто и ничто не сможет у него отнять веры в жизнь, в русский народ, даже в нынешние тяжелые, бурные и туманные времена. Тьма часто сгущается перед рассветом, и рассвет встает мглистый и бурный. И нельзя забывать старый клич одного из величайших представителей русской интеллигенции:

 
«Да здравствует солнце, да скроется тьма!..»
 

Тронуть старого писателя гетманцы не осмелились.

В Полтаве, как и в других городах Украины, образовалась Лига спасения детей, и Короленко избрали ее почетным председателем. В «Киевской мысли» писатель выступил с призывом «На помощь русским детям». Обращение перепечатали многие газеты.

Матери голодного Петрограда решились отправить детей в неведомо-опасный путь. Это была единственная надежда на спасение. Детям надо помочь! Эта работа, кроме спасения тысяч жизней, способна внести в нынешнюю ожесточенную политическую работу светлую струю того, что несомненно, непререкаемо, вечно. Пусть эта помощь русским детям станет откликом Украины братьям по крови, с которыми она делила горе и радость, волю и неволю, тягости и надежды в течение трех столетий. Неужели кто-нибудь на Украине возразит на это: «Геть. Це вражi дiты…», или: «У нас есть и свои голодающие дети…» Минуют же, наконец, когда-нибудь эти тяжкие дни. Пройдет и война, и междоусобие, и взаимная вражда братьев. История скажет свое слово о спорных вопросах, их разделявших. Но что бы она ни сказала о предмете спора – одно можно предсказать безошибочно; если Украина приютит и поможет умирающим от голода детям северной столицы, то этот факт сам по себе такой простой и ясный, засветится над ужасами и тьмою этого мрачного времени. И его истинное значение ни для кого не станет спорным…

Так писал Короленко.

Выступить против деятельности Лиги по спасению «большевистских детей» не решились даже гетманцы.

В конце ноября пришли известия о германской революции. Вскоре оккупанты стали покидать Украину.

В декабре 1918 года незадачливый «гетман всея Украины» Павло Скоропадский бежал вслед за немцами. Власть перешла к директории во главе с Симоном Петлюрой, бывшим воспитанником Полтавской духовной семинарии. Первый приказ от своего имени он начал так: «Мы, божьей милостью…»

От смены властей легче жить не стало. Петлюровцы завели сечение по приговорам, их контрразведка не уступала в свирепости гетманской.

К Короленко пришла девушка с запиской. На ней адрес: «Мало-Садовая, писателю Короленко». Пишет малознакомая женщина – Чижевская, умоляет спасти от расстрела, у нее малые дети.

Девушка подтвердила: в Гранд-отеле у петлюровцев содержатся арестованные контрразведкой. В одном номере люди сидят, в другом их судят, а в третьем – порой и расстреливают. Женщина сидит вместе с крестьянином и студентом – их, наверное, расстреляют.

Идти писателю тяжело. Гранд-отель в самом конце Александровской улицы. Когда-то по ней ходили с палками погромщики, и он уговаривал их одуматься. Теперь, тринадцать лет спустя, он, старый и больной, идет просить их духовных преемников не проливать невинную кровь.

На улицах много петлюровских войск. Они тянутся к Южному вокзалу, торопятся. Красная Армия наступает.

В одной из комнат Короленко встречает молодой офицер аристократического вида, с бритой головой и «оселедцем» – начальник контрразведки. Он обещает отпустить Чижевскую.

– Есть еще крестьянин и студент.

– Крестьянин отпущен, а студент – опасный большевик, ничего не могу, нич-чего… Его расстреляют.

– Но ведь вы говорите: суда еще не было.

– Но у нас есть против него ужасные улики…

Короленко, превозмогая дурноту, задыхаясь от волнения, принялся говорить офицеру о том, что жестокость должна быть прекращена и настоящим победителем будет тот, кто это сделает первый. Увлекшись, он даже взял руку офицера, но тут увидел ледяные глаза, бесстрастное лицо. Человек этот ждал, чтобы его оставили в покое.

Через два дня стало известно, что студент расстрелян и новые партии в Гранд-отеле ждут своей участи. Снова пошел Короленко в конец Александровской улицы.

По просьбе Владимира Галактионовича его допускают в камеру. Некоторые заключенные так избиты, что на них страшно смотреть. Короленко умоляет контрразведчиков отправить всех в тюрьму – этим они хоть уберегутся от скорого расстрела. Волоча ноги, с трудам спускается писатель по лестнице. Неизвестно, что будет с арестованными.

В конце 1918 года окрепшая, закаленная в боях Красная Армия начала изгнание с Украины интервентов, белогвардейцев, петлюровцев, 19 января 1919 года Полтава вновь стала советской.

Короленко с радостью узнал, что красноармейцы захватили здание Гранд-отеля прежде, чем петлюровцы успели казнить арестованных.

О чем не говорили комиссары…

Весною 1919 года пришли два известия – печальное и радостное. Первое о том, что еще в прошлом году вместе с другими частными журналами и газетами закрыто «Русское богатство», помещение и бумага реквизированы. Второе известие было от Авдотьи Семеновны, пять месяцев назад уехавшей в Одессу на лечение и отрезанной от Полтавы войной.

Теперь, когда Красная Армия освободила Одессу и Крым, она смогла добраться, наконец, до дому. Приехала поздним вечером.

Как он живет? По-прежнему. Часто ходит в Чека и исполком с ходатайствами за арестованных. Советские товарищи очень внимательны к его просьбам, многие из них исполняют. При исполкоме образован Совет защиты детей, с которым Лига работает теперь вместе. На Полтавщине в колониях сейчас около семи тысяч детей, готовятся к отправке для московских и петроградских ребят два поезда с продовольствием. Вот и все новости.

Авдотья Семеновна взволнованно рассказывала: в Одессе при «добровольцах» и союзниках, сменивших немцев, народ голодал, а среди этих «поборников цивилизации» царила безумная роскошь. Собрались реакционеры со всей России – от бывшего полтавского губернатора Багговута до палача Меллера-Закомельского. Последний пользовался у англичан и французов большим влиянием. Свирепствовала деникинская контрразведка. Были расстрелы, оргии. Но лишь большевики нажали, «храбрые» союзники бросили «добровольцев» и сдали Одессу. Однажды она ехала в поезде, соседями по вагону оказались деникинские офицеры. Один рассказывал, как они взорвали мост вместе с поездом большевистского Красного Креста. Негодяй игриво передавал, как в воздухе мелькали юбчонки сестер милосердия. И никто не протестовал; другие деникинцы рассказывали подобные же истории.

– Звери, – произносит с болью Короленко.

И, конечно, в оправдание этих своих поступков они тут же выдумают страшные истории о зверствах большевиков. Ни на союзников, ни на «добровольцев» я никаких надежд не возлагаю. Большевистской утопии будущего они противопоставляют утопию самодержавную. А хирурги Антанты, «добровольцы», колчаковцы России не помогут.

– Я верю, Душа моя родная, – страстно говорит Владимир Галактионович, – Россия не погибнет, а расцветет, хотя мы с тобой этого, быть может, не увидим. Но увидят наши дети, увидит Сонюшка… Нам многое предстоит пережить, кризис будет тяжелый и бурный, но Россия – страна не только большая, но и с великими возможностями. Натура у русского человека хорошая!

Тяжелая для молодой Советской республики складывалась обстановка к лету 1919 года. Антанта и белогвардейцы наступали с Урала, от Мурманска и Эстонии, из Польши и Средней Азии. На юге Деникин занял Крым, нацеливался на Донбасс и Харьков.

В конце июня в Полтаве стало известно, что в связи с приближением деникинцев из города начинается частичная эвакуация советских учреждений.

29 июня, под вечер, у дома Короленко появились два каких-то мрачных субъекта. Семья встревожилась. В связи с эвакуацией большевиков из Полтавы, Совет защиты детей оставлял Лиге продукты и деньги на нужды детских колоний Полтавщины. В ночь с 28-го на 29 июня, когда все советские учреждения работали без перерыва, ответственная от совета молоденькая девушка коммунистка Дитятева храбро принесла из банка в совет два миллиона рублей для передачи Короленко. Владимир Галактионович очень волновался за судьбу денег, от которых зависело здоровье и даже жизнь почти семи тысяч русских детей.

Софья Владимировна считала опасения отца преувеличенными. С молодой отчаянной беззаботностью она отправилась за деньгами в совет и принесла их в маленьком чемоданчике. Но оказалось, что опасения Короленко были не напрасны.

Еще не стемнело, как в парадное постучали. Ничего не объясняя, втиснулись два человека, с револьверами у пояса, подвыпившие. Им нужен Короленко… поговорить наедине… Один из них почему-то прошел с женщинами в квартиру, другой, черный, курчавый, остался с Короленко в прихожей.

– Мы деникинские дружинники, – сказал он. – Вы получили два миллиона. Отдайте нам деньги.

– Обождите здесь, – властно ответил Владимир Галактионович и, отстранив человека, быстро пошел в комнаты.

В ту же секунду в квартире раздался выстрел: это стрелял первый бандит, До него было шага три-четыре. Короленко бросился к нему прямо от двери и схватил за руку, держащую пистолет. Несколько секунд прошли в жуткой напряженной борьбе. Бандит старался повернуть оружие дулом к Короленко, но старик, сильный и гневный, сжал его руку так, что молодой здоровенный детина не мог с ним справиться, Грохнул еще выстрел, и пуля ударила в дверь, никого не задев.

Авдотья Семеновна не испугалась, не отпрянула, она схватила бандита за другую руку, вбежала Наташа – и тоже кинулась на него.

Курчавый бандит, все же вошедший вслед за Короленко, выпучив глаза на борющихся, схватился за кобуру. Но руки дрожали, и он никак не мог достать оружие. Прими он участие в борьбе, обороняющимся пришлось бы плохо: их можно было бы перестрелять всех поодиночке.

Но теперь дело бандитов было проиграно, и они это поняли. Каждую минуту в дом, привлеченные выстрелами, могли войти люди. Даже убив всю семью, в спешке деньги отыскать было бы невозможно.

Первый бандит вдруг рванулся к двери. Толчок был такой неожиданный и сильный, что его выпустили, и он стремглав вылетел в прихожую, вслед за ним кинулся курчавый. Короленко бросился вслед. В нем проснулась гневная вспыльчивость его отца. У него сейчас было одно желание – догнать стрелявшего, раздавить, смять. Жена и дочь едва успели запереть перед ним дверь. Когда-то Владимир Галактионович жалел, что у него нет сына. Его женщины оказались мужественными и находчивыми. Соня унесла деньги, без Авдотьи Семеновны и Наташи он мог и не справиться с бандитом.

Советские власти узнали о происшедшем. Началось расследование.

Но писатель этим уже не интересовался. Он непрестанно ходил в исполком, в Чрезвычайную комиссию, Революционный трибунал, став кем-то вроде бессменного ходатая перед властями за арестованных. Ему выдали специальный пропуск для беспрепятственного прохода в Чека. Не было случая, чтобы старому писателю отказали в приеме, не выслушали, не навели бы справок о человеке, за которого он просил. Нередко ручательства Владимира Галактионовича являлись основанием для освобождения арестованных.

– Товарищ Короленко, – окликает писателя заведующий губернским отделом юстиции Сметанич. – Вы, ко мне? Прошу!

У Сметанича красивое интеллигентное лицо. Они часто видятся, и всякий раз молодой человек неизменно приветлив и почтителен. Выслушав очередную просьбу Короленко об арестованных, Сметанич мягко замечает:

– За два с половиной года гражданской войны положение выяснилось. Сейчас не может быть нейтральных – идет такая борьба…

– Я с вами не согласен, – возражает Короленко. – Могут быть нейтральные. Вот вам: я – нейтральный.

– Нет! – энергично отрубает Сметанич. – Вы ближе к нам, чем к деникинцам.

Да, он, конечно, не деникинец, отвечает писатель. Он не знает, как они будут держать себя, а их приход в Полтаву дело, быть может, близкого будущего. И тогда он, который теперь заступается перед большевиками за их противников, переменит фронт и будет защищать интересы арестованных большевиков. Это и есть нейтральность. Минувшей весною ему пришлось беседовать с ответственным товарищем из Всеукраинской чека, который сказал, что их действия – в том числе и расстрелы – направлены на благо народа. Но он, Короленко, очень энергично выразил сомнение в этом: нельзя даже и для блага народа расстреливать людей.

Когда Короленко говорит об этом, он начинает нервничать и задыхаться. Сметанич тоже взволнован.

Пусть Владимир Галактионович послушает его возражения: смотрит старый писатель очень односторонне. Большевики не только разрушают старое, они и творят новое, как это ни трудно сейчас…

– Четыре дня назад, – устало говорит Короленко, – около часу ночи мы всей семьей стояли на балконе. И вот услышали два залпа и за каждым из них одиночный выстрел, как будто приканчивали расстрелянных…

– Это было в ночь на двадцать девятое июня? – спрашивает Сметанич.

– Да.

– Тогда было расстреляно семь бандитов, – жестко творит молодой человек – Они были присланы из волости, где наводили панику на мирных жителей. Вы часто бываете у нас и в Совете и знаете, как редки расстрелы по политическим мотивам. Но бандитам пощады не было и не будет. Вы ведь помните убийство еврейской семьи восьмого апреля?..

Теперь бледнеет Короленко. Да, он помнит. Какие-то люди, нет, не люди – звери, пришли вечером в дом, убили отца, пили водку и насиловали его жену и дочь, а потом, уже под утро, зарезав женщину и девочку, спокойно ушли и до сих пор не разысканы.

– Против смертной казни таких зверей я не возражаю, – глухо творит писатель. – Отпустить таких – значит обречь на смерть еще несколько семей.

– Но до этого случая вы протестовали против расстрелов вообще… – мягко напоминает Сметанич. – Вы ходатайствовали за тех восьмерых, которых расстреляли в апреле. Среди них были те, кого вы называете зверьми.

– Среди них были и политические.

– Были, – твердо говорит Сметанич. – Левченко, например, бывший адъютант губерниального старосты, участник карательных экспедиций. У него был обнаружен склад оружия… Шкарупиев, кулак, живодер, волостной голова, торговец, ездил при гетманцах в Берлин… Теперь вспомните последние события. В Подольской губернии врагами убито три тысячи евреев, столько же ранено. Заодно вырезано пятьдесят рабочих – русских и украинцев… В апреле в Миргороде расстреляно четверо наших лучших товарищей… В июне в Ромнах мешочниками зверски убит представитель губнарпрода рабочий Ялинич.

– Если бы я был в Подолии, или в Миргороде, или в Ромнах, – отвечает Короленко, – более чем вероятно, что я постарался бы встать между палачами и их жертвами, между расстреливающими и вашими товарищами… как теперь пытаюсь встать между вами и вашими противниками… Жестокости с одной стороны не оправдывают, а только вызывают жестокости с другой…

И они расстаются непримиренные, не понимающие друг друга, словно говорят на разных языках.

Год назад Короленко писал в своей статье, что в лагере большевиков он встречает и искреннее убеждение и человечность. Говоря это, он имел в виду прежде всего Долгополова, председателя Полтавской губчека. Жители отзывались о нем, как о человеке мягком по натуре и очень искреннем. Бывший железнодорожник, Долгополов был человеком малоинтеллигентным, простым, добродушным. Полное, круглое лицо его, громадная фигура, большие тяжелые руки нравились писателю – рабочий человек, серьезный, спокойный, строгий.

– Товарищ Короленко, – сказал тридцатилетний Долгополов во время одного из первых их разговоров и тут же как-то очень по-хорошему смутился и поправился: – Нет, простите! Я понимаю, что я вам не товарищ… Отец Короленко!

Так и стал он обращаться с тех пор к Владимиру Галактионовичу, так странно и трогательно – «отец Короленко».

Как-то Короленко пришел просить за отставных генералов, арестованных Чека. Глядя прямо в глаза (он всегда смотрел прямо в глаза), Долгополов объяснил писателю, что деникинцы, взяв Харьков, устроили резню рабочих, и заложники генералы удержат их от дальнейших репрессий.

– Деникина отобьем, всех их отпустим, – говорил Долгополов, – а станем отходить, увезем с собой…

– А если Деникин и здесь кого-нибудь расстреляет из ваших, тогда вы генералов убьете? Это жестоко…

– Теперь приходится делать много жестокостей…

Председатель Чека помолчал, потом лоб его разгладился, лицо прояснилось.

– Но когда мы победим… – проговорил он незнакомым, задушевным и мечтательным голосом. – Отец Короленко! Вы ведь читали что-нибудь о коммунизме?

Писатель, не привыкший к таким резким переходам, взволнованный отказом в его просьбе, ответил:

– Вы еще не родились, когда я читал и знал о коммунизме.

Сказал и – пожалел: сказано не то и не так, как надо. Долгополов сжал от обиды толстые добрые губы, потускнел:

– Ну, я простой человек. Признаться, я ничего не читал о коммунизме. Но знаю, что тогда каждый будет получать то, что ему нужно. Все равно, над чем бы он ни работал. Ах, знаете, отец Короленко! Когда я однажды рассказывал о коммунизме в одном собрании, поднялся какой-то поп и крикнул: «Если вам это удастся сделать, то я брошу священство и пойду к вам!»

Как юноша, рассказывающий о своей любви, забыв об обиде, Долгополов весь зажегся внутренним огнем, преобразился, словно уже увидел воочию то, о чем только что говорил.

Короленко шел домой растревоженный. Он не сомневался, что видел человека, искренне верящего, что в России уже положено начало счастливой жизни. И он вс имя этого подписывает суровые приговоры. Много ли таких людей горячей, искренней веры найдется на той стороне?..

По неведомой ассоциации писатель подумал о себе и своей нынешней деятельности. Много странного дает ему сейчас на разрешение жизнь, словно испытывая, что он сделает в самых сложных случаях. Весною ему пришлось просить в Чека за Дейтриха и Бразоля, совсем недавно за Козуба. Дейтрих был помощником финляндского генерал-губернатора негодяя Бобрикова. Бразоль, полтавский губернский предводитель, как и Дейтрих, не отличался особенным ретроградством, но при нем была и сорочинская трагедия и готовился в Полтаве погром. Обоих обвиняли в пособничестве карательным отрядам немцев и гетманцев. Козуб – злобная черносотенная фигура. После убийства Филонова этот погромщик приходил к нему, Короленко, на квартиру с угрозами.

Он просит за арестованных потому, что считает неправильным преследовать их за прошлую деятельность. Большевики на сей счет иного мнения, и Чека арестует вчерашних погромщиков, жандармов, полицейских, помещиков, военных и штатских генералов, охранников. И он, Короленко, ходатайствует за них – за тех, от кого столько вынес в прошлом, против кого он всю жизнь боролся. Странная превратность судьбы!..

28 июля. По улицам, направляясь к Киевскому вокзалу, проходят отступающие части Красной Армии. Идет кавалерия. Где-то затрещали пулеметы, неподалеку разорвались снаряды. Команда – и конница пошла вскачь' в облаках пыли. Что еще предстоит испытать этим людям с красными звездами на фуражках?..

В исполкоме суета, шум, беспрестанно звонит телефон. Короленко находит Алексеева, заместителя председателя Совета. У него серое от бессонницы лицо, высокий чистый лоб нахмурен, его непрерывно окликают. Писатель просит за Дейтриха и Бразоля. Алексеев терпеливо выслушивает, обещает отпустить их с вокзала или с промежуточной станции.

Короленко волнуется; войска уходят, почему не уезжают исполкомовцы? Алексеев снимает кепку и крепко жмет писателю руку:

– Не поминайте нас лихом, Владимир Галактионович, – говорит он растроганным голосом.

У него рыжие волосы, светлые строгие глаза – таким он и остается в памяти взволнованного прощанием писателя.

На лестнице Короленко встречает Сметанича. Молодой человек озабочен, торопится. На прощание сообщает, что семья его остается в городе. За работой не было времени позаботиться о них, увезти… Короленко с грустью протягивает руку:

– До свидания, товарищ Сметанич. Желаю вам всего хорошего.

Теперь ему выпадает задача охранять и эту семью – в числе других комиссарских семей – от преследований деникинцев.

Комиссары! Это слово очень подходит ко всем этим строгим симпатичным ему людям: Алексееву, Долгополову, Сметаничу, Дитятевой. В их безукоризненном отношении к нему он чувствует какую-то недоговоренность– они словно хотят и «е решаются сказать главное: «Товарищ Короленко, почему вы не с нами?..» Им, воодушевленным идеей, в которую они сами так горячо верят, непонятно, как это старый честный русский писатель не с ними. Он хорошо понимает это чувство, но пусть поймут и его – он желает оставаться в этой борьбе нейтральным, чтобы отстаивать права человека всюду, где они, по его мнению, попраны.