Текст книги "Короленко"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Обер-прокурор против обер-прокурора

На всех разбирательствах мултанского дела имя могущественнейшего обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева не было, разумеется, упомянуто, но тень его присутствовала на них незримо – тень мрачного, непримиримого душителя свободы.

Мултанское дело – если бы обвинителям удалось доказать виновность удмуртов – как нельзя лучше подтвердило бы тезис Победоносцева, что только крутые правительственные меры приемлемы для «обуздания» «темных и кровожадных язычников-каннибалов», ибо общение с русским народом в течение нескольких столетий не оставило никакого следа в них, и накануне двадцатого столетия они приносят человеческие жертвы своим страшным богам.

12 ноября 1895 года Короленко посетил в Петербурге Анатолия Федоровича Кони.

Кони, один из выдающихся судебных деятелей России пореформенной поры, был человеком незаурядных способностей, большого благородства, независимым в своих взглядах. 24 января 1878 года, в тот день, когда Кони получил пост председателя столичного суда, прозвучал выстрел Веры Засулич в Трепова. Правящие круги, уверенные в том, что приговор присяжных будет обвинительным, решили на этот раз не выносить дела в особое присутствие. Спустя два месяца суд присяжных под председательством Кони вынес Засулич оправдательный вердикт. Столь неожиданный исход дела был отнесен на счет «либерального поведения» председателя суда, который в своем напутственном слове присяжным мастерски собрал все факты, могущие послужить к оправданию подсудимой. На время карьера Кони прервалась, и только с 1885 года он продолжил службу на посту обер-прокурора уголовно-кассационного департамента сената.

Долго рассказывал Короленко во всех подробностях о деле, о процессе в Елабуге.

– Все, что вы мне поведали, Владимир Галактионович, – сказал Кони, – предельно интересно и важно, это, как говорим мы, юристы, вновь открывшиеся обстоятельства, и сенат не вправе пройти мимо них. Мы потребуем нового пересмотра дела. Что же касается вашего желания выступить защитником, то я не вижу причин, могущих помешать этому. В добрый час!

– Кто знает, – задумчиво говорил Кони, – может быть, истоки этого дела надо искать в одном событии из нашей недавней истории… 8 марта 1881 года, через неделю после того, как бомба Гриневицкого освободила трон новому царю, состоялось заседание Государственного совета. И вот со своего кресла встал обер-прокурор синода. Бледный, взволнованный, дрожащий, он вдруг воздел руки, и все содрогнулись, услышав пронзительный вопль; «Finis Rossiae! Конец России!» И принялся в истерическом тоне бранить все учреждения, которые казались ему «красными». «Что такое конституция? – кричал Победоносцев. – Орудие всякой неправды, источник всяких интриг». «К чему привело освобождение крестьян? К тому, что исчезла надлежащая: власть, без которой не может обойтись масса темных людей… Бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем попечения, стал пить и лениться на работе…» Царь одобрительно кивал, мракобесы ликовали. Но Победоносцев не смотрел на них – его расчет был верен. За стеклами очков металось выражение злобного торжества. Ведь в случае успеха Победоносцев получал от царя власть первого министра и полную свободу действий на все дела, подобные мултанскому делу. «Что такое новые судебные учреждения?» – спрашивал он и отвечал: «Новые говорильни адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления, несомненные убийства и другие тяжкие злодеяния остаются безнаказанными…» Он добился своего: его влияние на Александра III, а теперь на молодого царя, безгранично, и вот мы стали свидетелями факта, как вотяки вдруг объявлены каннибалами. Так завтра вдруг станет известно, что в России существуют антропофаги…

– Нет, – твердо сказал Короленко, – этому не бывать! Надо вырвать из их лап этих несчастных и реабилитировать вотский народ. Я лично настроен очень воинственно. Опояшемся же мечами и – в бой!

Они обменялись крепким рукопожатием, и Короленко уехал.

22 декабря, когда он уже был в Нижнем, при большом стечении публики состоялось рассмотрение сенатом новой жалобы неутомимого защитника мултанцев Дрягина. Заключение по делу давал Кони.

Сенат, признав существенное нарушение судом в Елабуге прав защиты, отменил его приговор и решение присяжных и постановил дело передать для нового рассмотрения в Казанский окружной суд, данному же составу присутствия сделал замечание.

Вторичная отмена обвинительного приговора наделала много шума в официальных сферах. При первой же встрече с Кони министр юстиции Муравьев выразил ему свое недоумение и неудовольствие из-за излишне строгого отношения сената к допущенным судом нарушениям. Всесильный Победоносцев не мог примириться с возможностью оправдания удмуртов и ясно дал понять Муравьеву, что синод прямо заинтересован в их обвинении.

Вовлеченный Короленко в активную борьбу за мултанцев и в конечном счете в борьбу против произвола и мракобесия царского суда, правящей клики во главе с Победоносцевым, Кони оказался одним из немногих, если не единственным, человеком из среды высшей судебной бюрократии, который осмелился открыто и мужественно отстаивать демократические начала в царском бессудном судилище.

Лагерная стоянка в Мамадыше

В начале января 1896 года Короленко переехал в Петербург, а в мае перебралась туда и вся семья писателя. Но недолго пришлось ему побыть с близкими. 14 мая он отвез жену и дочерей на дачу в Куоккалу, а уже через неделю отправился на третье разбирательство мултанского дела в Мамадыш. С тяжелым сердцем Владимир Галактионович оставлял семью – была больна девятимесячная Оля.

В Москве писатель услышал о страшном несчастье, которое произошло здесь три дня назад, 18 мая, на Ходынском поле, во время празднеств по случаю коронации Николая II.

Мамадыш оказался таким же глухим и захолустным городом, как и Елабуга. Почти половина его жителей была неграмотна. Зато, как и в Елабуге, полный простор самым невероятным слухам.

Номеров в городе не оказалось, пришлось всем защитникам снять квартиру. Вообще характерной чертой третьего процесса явилось усиление защиты. Она была теперь представлена не одним Дрягиным. Ему на помощь пришли Короленко, присяжный поверенный из Казани П. М. Красников, известный петербургский адвокат Н. П. Карабчевский. Дрягин взял на себя фактическую часть дела, Красников – судебно-медицинскую, Короленко – этнографическую.

Объединяющая роль досталась Николаю Платоновичу Карабчевскому, за что он и получил от писателя прозвище «бодзим-восясь» (главный жрец). Хотя защите было отказано в вызове экспертов, это не помешало приехать ученым из Харькова, Томска и других городов. Маленькую колонию сторонников мултанцев, обосновавшуюся здесь в тревожные, полные борьбы дни процесса, Короленко любовно называл мамадышской лагерной стоянкой. Приехали на суд журналисты, юристы, врачи из Казани и Нижнего. Приехали удмурты из ближних и дальних сел и деревень. Забитые, неграмотные, полные тревоги за исход дела, эти люди понимали, что в случае третьего обвинительного приговора торжествующая полиция, судейские, попы – все начальство – навсегда приклеят им ярлык каннибалов, человекоубийц.

Маленькая колония готова была дать бой.

«Нет, не виновны!»

28 мая. 9 часов утра. Тесное помещение уездного съезда переполнено. Судьи в мундирах, с цепями на шеях. Около главного обвинителя Раевского еще один прокурор – он будет выступать специально против Короленко по этнографической части дела. За ним сидит сам прокурор Казанской судебной палаты А. А. Чернявский, а перед ним знакомая писателю книжка в темном переплете – отчет трех корреспондентов о суде в Елабуге. Прокурор специально командирован на процесс министром юстиции – Петербург явно встревожен перспективой оправдания мултанцев.

За перегородкой подсудимые: серые арестантские халаты, серые, измученные лица, и в глазах – недоумение и смертельная тоска.

Столик защитников. Короленко первый раз в жизни приходится наблюдать судебную процедуру со скамьи защиты.

Он очень волнуется и очень озабочен тем, чтобы это волнение никто не заметил.

С тетрадочками и записными книжками в руках примостились на своих скамьях корреспонденты. Две стенографистки, приглашенные защитой, приготовили карандаши.

Чаще всего Короленко поглядывает на присяжных. Двенадцать сфинксов. Особенно зловещим кажется ему огромный сельский торговец. Этот явно имеет готовое решение – «закатать».

Присяга. Священник призывает свидетелей содействовать суду, «не увлекаясь ни дружбой, ни родством, ниже ожиданием выгод».

Начинается судебное заседание.

Выступают нескончаемо длинной чередой свидетели обвинения – приставы, урядники, земский начальник, старосты, десятские, сотские. Бойко, гладко, заученно, как и в Елабуге, выпаливают они свои показания. Прокурор судебной палаты следит по отчету. Все сходится почти слово в слово. Свидетели хорошо выучили заданное. Чернявский откладывает книжку.

Урядник Жуков пересказывает содержание проповеди священника Тукмачева, в которой тот якобы упрекал свою паству – удмуртов – в убийстве нищего. Присяжные негодуют. Защита просит допустить Тукмачева: он в Мамадыше. У Короленко в кармане его письмо с опровержением показаний Жукова. Тукмачев, более сорока лет проживший среди удмуртов, – единственный из местного духовенства, кто осмелился не поверить в их вину. Защита просит позволения представить письмо старого священника. Председатель суда В. Р. Завадский наклоняет свою седеющую голову направо к одному из судей, потом налево к другому. Защите в просьбе решительно отказано.

Карабчевский спокоен. Его вопросы свидетелям сразу сбивают с них уверенность, они начинают путать, грубить. Карабчевский так же спокойно просит занести все это в протокол. Короленко, наоборот, горячится, – тогда он чувствует, как «бодзим-восясь» легонько дергает его.

На второй день суда защите удалось разоблачить полицию и ее методы ведения следствия.

Ночами Короленко почти не спит. Дорого обходится боевому адвокату эта борьба. Но настроение все подымается, усталости как будто и не чувствуется. Часто по ночам Карабчевский слышит его шаги в соседней комнате, отделенной тонкой перегородкой.

– Владимир Галактионович, спать надо! – кричит он.

Стук сапог в комнатушке писателя прекращается, он разувается и продолжает ходить в одних носках. Ходит долго, напряженно размышлял, ищет новых способов борьбы в этом трудном и непривычном для него состязании. А наутро опять заседание, и защитник Короленко занимает свое место в дружной четверке.

И понемногу гнилые нитки, которыми более четырех лет пытались скрепить мултанское дело, расползались.

На четвертый день стала всем ясна гнусная и жалкая роль эксперта Смирнова. Короленко не без пользы тщательно проштудировал его книгу об удмуртах. Смирнов привел неверную цитату. Короленко потребовал указать ее источник. Профессор долго искал нужное место и не нашел. В голове Короленко словно загорелась какая-то лампочка (так он объяснял потом свое состояние), и он засыпал Смирнова цитатами из его же книги – прямо наизусть, с указанием страниц.

Блестящий анализ дела сумел дать эксперт Верещагин. Сам удмурт, глубоко знающий обычаи и верования родного народа, Верещагин горячо и решительно, со слезами на глазах, отрицал какую бы то ни было возможность у удмуртов человеческих жертвоприношений. И все присутствующие были поражены страстностью его выступления, ясностью и силой его доказательств.

В комнату защитников впервые за время процесса зашли прокурор палаты и председатель суда. Ветер явно менял направление. Но Короленко, едва взглянув на присяжных, вновь и вновь задумывался: «Сфинксы, сфинксы…»

В начале процесса писатель, возмущенный поведением председателя, несколько раз порывался в знак протеста покинуть зал. Опытный Карабчевский в этих случаях хватал горячего и неопытного товарища «за фалды». Они долго спорили.

– Не могу «выносить таких надругательств над людьми, над истиной, не могу! – шагая по комнатушке защитников, говорил Короленко.

Карабчевский, огромный, уверенный, спокойный, урезонивал:

– Владимир Галактионович, дорогой мой, поймите одно: ваш уход обрадует эту свору с цепями на шеях, а нашим подзащитным только навредит. Наконец, уйти вы всегда успеете. А уйдя, уже вернуться нельзя будет.

Короленко остался и вскоре понял, что гнусное, явно пристрастное поведение председателя даже помогло подсудимым. Понял это и председатель – и поспешил изменить тон.

Судебное следствие закончено. Утром 2 июня начались прения порой.

Длинная речь прокурора была прервана только однажды. В раскрытое окно влетел белый голубь и словно – внес в душный, мрачный зал частицу синего неба, яркого солнечного света – жизни, побеждающей тьму и ложь. Голубь покружил над подсудимыми, над опешившим Раевским и – улетел прочь.

Театрально повышая и понижая голос, Раевский рисовал картину, как Матюнина вели в шалаш, подвешивали, кололи. Кровь лилась, как из водопроводной трубы…

– Господа присяжные! – закончил прокурор речь. – Своим обвинительным приговором вы заставите общество обратить внимание на эту темную массу, для которой так важно и необходимо просвещение, вы заставите внести свет в эту среду, которой так необходимо христианское учение; своим обвинительным приговором вы смоете с подсудимых оставшуюся на них кровь невинной жертвы.

Этому лживому казенному пафосу защита противопоставила свое оружие – факты и горячую уверенность в полной невиновности подсудимых.

После речей защитников Дрягина и Красникова выступает Короленко.

– Я не профессиональный адвокат, – разносится в тишине зала звучный, проникновенный голос

Владимира Галактионовича, – я не юрист и выступаю в первый раз в жизни защитником, единственно из полного убеждения невиновности этих подсудимых. Может быть, я взялся не за свое дело, может быть, по временам своей горячностью и несдержанностью я мешал спокойному течению процесса, за что и приношу свои извинения, и вы поставьте это в вину мне, а не переносите на людей, которых я защищаю с глубоким убеждением в их невиновности.

Стенографистки, корреспонденты торопливо записывают, боясь проронить хоть слово.

Заканчивая речь, Короленко указывает на массу противоречий и нелепостей обвинительного акта:

– …И такое дело четыре года слеплялось из кусочков!.. Дайте мне двух таких господ, как следователь, пристав Шмелев, пять его помощников и семейку лжесвидетеля Мурина, и я берусь доказать не в четыре года, а в два месяца, что ведьмы летают на помеле, и покажу вам старика, который видел все это собственными глазами.

– Вся Россия потрясена мултанским делом, – предупреждает писатель. – Взвесьте все, что здесь слышали, и – берегитесь, чтобы своим обвинительным приговором не принести в жертву этих семерых подсудимых.

Речь потрясла слушателей. Во время перерыва с комплиментами подошел даже прокурор палаты:

– Если бы наш суд почаще слышал такие речи, то он бы не развратился до такой степени, как теперь…

Затем выступал Карабчевский и беспощадно громил обвинение.

Еще раз обвинители пытались увлечь присяжных. Тогда Карабчевский и Короленко выступили вновь. Опять загремел могучий голос петербургского адвоката, потом раздался глубокий, страстный голос Короленко.

Со слезами на глазах говорил он свою последнюю речь. Она не записана никем: корреспонденты, стенографистки отложили свои тетрадки, бросили карандаши – такова была сила этой речи.

Волнение не давало писателю говорить. Он хотел прочитать трогательную удмуртскую молитву, обращенную не к злому духу Курбону, а к богу.

– Послушайте, послушайте, господа, что в этой молитве говорится! Темный, забитый вотяк нашел единственную инстанцию, куда мог он апеллировать без страха за свое земное существование. «Великий боже! Избавь нас от длинных рук взяточников и длинных языков клеветников. Мы, как маленькие дети, ничего не знаем, ничего не понимаем…»

Больше Владимир Галактионович говорить не мог – он заплакал и быстро вышел из зала. Потрясены были все – публика, присяжные, даже судьи. Несколько минут длилось молчание.

Эта речь была последней.

Встал председатель с напутственным словом присяжным. Они получили вопросный лист и вышли.

Все обитатели лагерной стоянки пошли на квартиру защитников. Сидели. Молчали. Ждали.

Прошло полчаса, сорок минут, пятьдесят. Вот бежит сторож из суда: «Пожалуйте, скоро выйдут…»

Гуськом входят присяжные и становятся тесной группкой. Старшина читает приговор:

– Виновен ли такой-то в том, что в ночь на 5 мая 1892 года…

Все замерли. Страшный миг, а за ним либо огромное горе, либо огромная радость.

– Нет, не виновен! – слышат все окрепший голос старшины.

Чей-то слабый вскрик. И семь раз в сердцах отзывается: не виновен, не виновен…

Аплодисменты. Поздравления. Слезы. К Короленко проталкивается прокурор палаты.

– Уж я этих подлецов полицейских не выпущу из рук…

Освобожденные из-под стражи мултанцы целуют руки своих защитников. Восьмидесятилетний Акмар схватил руку Короленко и не выпускает:

– Бога, бога даст, даст бога!

Незнакомые люди окружили «сфинксов» – присяжных.

У ворот суда большая толпа русских и удмуртов, местных и приезжих, у всех радостные, праздничные лица. Кровавый кошмар, наконец, рассеялся. Во все концы России понеслись из Мамадыша телеграммы: «Оправданы! Оправданы!»

Спустя полчаса после того, как конвойный громыхнул об пол прикладом и отошел в сторону, давая обвиняемым свободу, семеро удмуртов пришли на квартиру защитников. Акмар, маленький, седенький, с наивными, как у ребенка, глазами, уже переодетый из арестантского халата в домотканый кафтанчик, подошел к Владимиру Галактионовичу, обнял его и долго гладил сморщенной старческой рукой плечо своего избавителя, а из глаз лились, не переставая, слезы.

А еще позже из окна своей комнаты Короленко и Карабчевский увидели одного из «сфинксов», тех, кого им удалось переубедить. Пять дней этот присяжный сидел на своей скамье, уперев руки в колени, разостлав по груди волнистую русую бороду, неподвижный, враждебный, наперед уверенный, что удмурты «замолили» нищего. Только на шестой день он «сдвинулся», стал что-то понимать по-иному.

Голубоглазый богатырь, увидев защитников, снял шапку, отвесил глубокий поклон и, подавая в окно свою огромную руку, сказал:

– Ну, спасибо, господа! Вот я поеду к себе в деревню, расскажу. Ведь я, признаться сказать, ехал сюда, чтобы осудить вотяков. О-осудить, и кончено. Из деревни наши провожали. Ну, выпили, конечно (он и сейчас, на радостях, был слегка выпивши). Соседи и говорят: «Смотри, брат, не упусти вотских. Пусть не пьют кровь». – Провел широким жестом по своей груди и сказал, прощаясь: – Теперь сердце у меня легкое.

После второй речи, еще до объявления приговора, Короленко подали телеграмму из дому. Там не было слова «смерть», но он понял, что все кончено: Оли нет. (Девочка умерла 29 мая.)

Последние трое суток Короленко спал не более трех часов. Резкая бессонница была вызвана колоссальным нервным напряжением и темным предчувствием неизбежного семейного горя. Трудно сказать, что было бы с ним, если бы мултанцев не оправдали. Теперь же его личное несчастье утонуло в громадной волне радости за семерых неродных и незнакомых людей.

7 июня Владимир Галактионович приехал в Нижний, а оттуда поспешил к семье в Петербург.

Вопреки «видам правительства»

Хотя процесс окончился победой правды и справедливости, Короленко не считал, что на этом можно прекратить борьбу. Тем более, что в зарубежной прессе уже появилось несколько искаженных сообщений о деле. «…Во время большого русского голода несколько вотских крестьян принесли в жертву злому духу Курбону человека», – сообщали английские газеты. После вторичного обвинения мултанцев эту версию повторили уже десятки газет, «злой дух Курбон» проник даже в доклады ученых.

Лондонские фольклорное и антропологическое общества, некоторые ученые в Германии и других странах признали изгнанника из России, «усыновили» его, и в научных трудах, отчетах, в статьях прессы «злой дух Курбон» надолго свил себе уютное гнездышко.

Виновные за мултановское дело не понесли никакого наказания. Прокурор Раевский даже получил повышение и был переведен в Петербург, в министерство юстиции; «подвиги» пристава Шмелева подошли под амнистию; урядники-истязатели к суду вовсе не привлекались. Короленко собирался бороться за полное разоблачение изнанки дела – полицейской инквизиции, высшей администрации, покровительствовавшей и покрывающей суд и полицию. Только болезнь помешала писателю осуществить это намерение.

В свою очередь, реакция тоже не хотела признавать свое поражение. Незадачливый эксперт

Смирнов попытался выступить в печати. Однако и здесь его постигла неудача. Даже реакционная пресса не решилась его поддержать – так сильно скомпрометировал он себя в глазах общества.

Противники Короленко искали другие кандидатуры для диверсии.

И вот осенью 1898 года реакция нашла то, что искала. 28 октября «Новое время» радостно сообщило своим читателям; «…Уже после этого первого очерка отца Блинова трудно сомневаться в том, что вотяки приносят людей в жертву богу Будде, или Булде».

Человек, которому поспешила поверить газета, был вятским священником. Блинов утверждал, что человеческие жертвоприношения у удмуртов – реальность. «Факты, сообщенные отцом Блиновым, – подхватили версию «Московские ведомости», – весьма красноречивы, и надо удивляться только стараниям нашего либерализма закрывать глаза на всякие преступления, если только они совершаются инородцами…»

Пока шла борьба вокруг мултанцев и сторонники обвинения одолевали, церковь не выказывала своего отношения к делу. Это было зловещее молчание – молчание настороженное, выжидающее, таившее в себе скрытые угрозы. Церковь ждала эпилога: если мултанцев осудят – ее молчание будет золото, оправдают – она заговорит.

Мултанцев оправдали.

Тогда церковь в лице попа-изувера Блинова выступила с «новыми фактами», которые должны были, вопреки приговору, доказать наличие каннибализма у удмуртов.

Блиновскую диверсию Короленко расценивал как теорию той практики, которой держались полиция и судебные власти в деле мултанцев. Две статьи Короленко по поводу запоздалых клевет «ученого попа» сделали свое дело – Блинов вынужден был замолчать.

После убедительной победы в Мамадыше реакции оказалось, не под силу вновь раздуть дело. Небылицам об инородцах никто уже не верил. «Здесь дело нечисто», – отзывались крестьяне на новые попытки создать ритуальные дела. И только полиция и духовенство были тверды и последовательны в поисках все новых способов и путей клеветы на удмуртский народ. Полиция – из желания выслужиться перед начальством, церковь – из усердия перед своим «черным папой», обер-прокурором Святейшего синода Победоносцевым.

Министр юстиции Муравьев требовал от суда, чтобы он согласовал свою деятельность с «видами правительства». В мултанском деле это предписание было нарушено отнюдь не по воле подведомственных Муравьеву чиновников – в дело вмешалась прогрессивная общественность России, поднятая Короленко на борьбу с произволом и реакцией.