Текст книги "Солдат Иван Бровкин"

Автор книги: Георгий Мдивани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Ваня, как ужаленный, вскакивает со скамейки и становится смирно.

– Вы что это, – сердито обращается к нему сержант, – в деревне на гулянке или в строю? Кто вам разрешил сесть?

– Я… товарищ сержант… я…

– Никаких «я», – грозно обрывает его Буслаев.

– Извините… я…

– Стать в строй! – снова командует Буслаев.

Ваня, отчеканивая шаг, становится на место.

– Направо равняйсь! – Буслаев смотрит на ручные часы. – Вольно! – и он уходит от строя.

В строю по команде «вольно» стоят возмущённый Ваня, Абдурахманов, Кашин и другие солдаты. Некоторые из них, глядя на Ваню, откровенно смеются.

– С командиром не спорят, Бровкин! – советует Кашин.

– А чего он ко мне придирается, – сердится Ваня.

– Ничего не придирается, – вступает в разговор Абдурахманов. – Правильно придирается.

Кашин, хитро подмигнув товарищам, говорит серьёзным тоном:

– Вообще наш сержант новичков не любит. Трудно тебе будет, Бровкин!

Абдурахманов, сердито посмотрев на Кашина, искренне негодует:

– Что ты врёшь! Наш сержант хороший. – Он повернулся к Ване. – Не слушай ты Кашина, Бровкин! Сержант очень хороший. Он солдат любит.

– А я попрошу командира роты перевести меня в другое отделение, – упорствует Бровкин.

– Ты думаешь, здесь, как в колхозе, пришёл к председателю и попросил: переведите меня в другую бригаду? Нет, браток, здесь армия, – не без ехидства говорит Кашин и добавляет: – На гауптвахту попасть можешь, а в другое отделение… не выйдет.

– В другое отделение нельзя, – подтверждает Абдурахманов и снова обращается к Ване: – А ты Кашину не верь. Сержант у нас очень сердечный.

– Да, сердечный, чёрта с два! – ухмыляется Кашин.

К строю подходит Буслаев и командует:

– Становись! Равняйся! Смирно! Налево! Бегом! – и солдаты продолжают бег.

В стороне от своего отделения легко бежит Буслаев, всё время сердито оглядываясь на Ваню, который изо всех сил старается не отстать от товарищей.

– Выше голову, Бровкин! – командует Буслаев и неодобрительно смотрит на Ваню.

Бровкин, стараясь держать выше голову, бежит всё быстрее и быстрее.

Вечер. Казарма. Солдаты отделения Буслаева слушают Ваню, который играет на гармони и поёт популярную лирическую песню.

Ваня, замечая, как его песня доходит до сержанта Буслаева, всячески старается усилить впечатление: гармонь чуть не плачет в его опытных руках и голос звучит ещё нежнее и задушевнее.

Кончается песня Вани. Наступает тишина.

Буслаев, покачивая головой и неловко улыбаясь, говорит:

– Душу растревожил! – он дружески хлопает Ваню по плечу. – Молодец, Бровкин! А ну, давай ещё!

И Ваня, чтобы окончательно пленить сержанта, поёт ещё одну лирическую песню, ловко перебирая пальцами по ладам гармони.

Всё больше и больше солдат из других отделений собирается вокруг гармониста.

Сладко звенит голос Вани.

Довольный, улыбающийся Буслаев, обняв рукой за плечи Ваню, слушает песню; он даже закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

Абдурахманов, видя эту трогательную сцену, шепчет Кашину:

– Пропал наш сержант… Совсем пропал.

– Молодец Бровкин, – хитро улыбается Кашин. – Нашел ключ.

По цели из автомата стреляет Кашин. Он делает три выстрела подряд.

– Двадцать два очка! – фиксирует результат Буслаев и, покачав головой, добавляет: – Плохо, Кашин!

Кашин отходит в сторону.

По той же цели из автомата стреляет Бровкин.

– Четыре очка! – объявляет Буслаев.

Бровкин стреляет второй раз.

– Десять очков! Молодец, Бровкин! – восклицает Буслаев.

Бровкин стреляет в третий раз.

– Одно очко! – говорит Буслаев. – Всего пятнадцать… Для новичка, Бровкин, неплохо, – и, взглянув на Кашина, добавляет: – А для старого солдата двадцать два очка плохо, Кашин, очень плохо.

Буслаев сам берёт автомат и, почти не целясь, подряд без передышки делает три выстрела.

Все три пули точно ложатся в самый центр мишени.

– Все тридцать! – улыбаясь, фиксирует результат Абдурахманов.

Ваня удивлённо смотрит на Буслаева.

– Крепче держать винтовку! – командует Буслаев.

На учебном казарменном плацу. С винтовкой наперевес Ваня бежит по направлению к чучелам.

Он с силой направляет штык в чучело, но обороняющий чучело Кашин длинной палкой отбивает штык и отбрасывает Ваню, чуть не сбив его с ног.

– Ты что, Кашин, драться вздумал? – окликает его Буслаев.

– Я, как приказано, товарищ сержант, – оправдывается Кашин.

– Отойди в сторону! – сердито говорит Буслаев и, взяв из рук Кашина палку, становится в позицию у чучела и командует: – Начинай, Бровкин!

Ваня, маневрируя штыком и прикладом, прокалывает чучело.

– Хорошо! – одобрительно отзывается Буслаев. – Ещё раз! Сначала!

Абдурахманов, хитро улыбаясь, шепчет Кашину:

– Смотри, сержант у Бровкина… шёлковый ходит.

К тренирующимся солдатам подходит капитан Шаповалов, худой, невысокий человек лет тридцати с улыбающимися, чуть прищуренными глазами.

– Как новичок, сержант? – спрашивает Шаповалов, оглядывая Ваню с головы до ног.

– Порядок, товарищ капитан, привыкает, – отвечает Буслаев.

– Говорят, он на гармони хорошо играет?

– Отлично, товарищ капитан.

– Что ж, послушаем, – и Шаповалов идёт дальше по плацу.

Отделение Буслаева отдыхает: кто читает, кто пишет, кто играет в домино, кто в шашки. Ваня с Кашиным разыгрывают шахматную партию.

К столу подходит связист и, вызывая солдат по фамилиям, раздаёт письма.

– Кашин, Абдурахманов, сержант Буслаев, Трофимов.

Солдаты берут письма, вскрывают конверты и углубляются в чтение.

Связист уходит. Ваня догоняет его.

– Слушай, Зайцев, – с волнением в голосе обращается к нему Ваня. – Неужели мне опять ничего?.. Не может этого быть… Два месяца ни одного письма…

– Что ты, Бровкин? – удивляется почтальон. – Ты ведь только позавчера получил письмо?

Ваня, замявшись, с грустью в голосе отвечает:

– Это от матери.

– А, от матери… – замечает почтальон и спрашивает: – А от нее… ни одного? Ты хоть скажи, как её звать?

– Это всё равно, – так же грустно отвечает Ваня.

– Ничего не поделаешь, Иван, – говорит связист. – А может, она разлюбила гармониста, а? – и он улыбается.

– Не может этого быть! – невольно вырывается у Вани.

– Ну, брат, в жизни все бывает! Нам, почтальонам, это известно, – и связист продолжает свой путь.

В раздумье стоит Ваня.

Правление колхоза. Коротеев, сидя за столом, что-то записывает в блокнот.

Входит Самохвалов с кипой писем в руках.

– Тимофей Кондратьевич! – обращается он к Коротееву. – Вот письма, адресованные вашей дочери. – И он протягивает председателю четыре запечатанных конверта.

– Письма? Любаше? – удивлённо спрашивает Коротеев. – От кого?

– Конечно, от непутёвого, – пожимает плечами Самохвалов.

– Почему «конечно»? – сердится Коротеев.

– Значит… любовь, – ехидно отвечает Самохвалов.

Коротеев, вырвав письма из рук Самохвалова, рассматривает адреса, в сердцах разрывает один конверт и вынимает письмо.

– «Дорогая моя Любовь Тимофеевна, – читает он вслух, – пишет тебе твой любимый солдат Иван Бровкин»…

– Слышите, «любимый»!.. – вставляет Самохвалов.

У Коротеева от злости перекосилось лицо. Он отрывисто читает:

«Вот уже три месяца, как я пишу тебе каждый день»…

– Хорош жених! – скорчил насмешливую мину Самохвалов.

– Я ей покажу! – гневно цедит сквозь зубы Коротеев, комкая в руках нераспечатанные письма и разрывая их на клочки.

– При чём здесь Любовь Тимофеевна? – недоуменно спрашивает Самохвалов.

– Как это так… «при чём»? Она же с ним в переписке состоит. Факт! – сердится председатель, показывая разорванные письма, которые продолжает держать в руках.

– Не извольте беспокоиться, – отвечает обрадованный Самохвалов. – Любовь Тимофеевна ни одного письма не получила…

– То есть как это – не получила? – удивляется Коротеев. – Куда же они девались?

– Они попадали ко мне, – услужливо объясняет Самохвалов, – и я, оберегая честь вашей семьи, я их, так сказать, не доводил до сведения адресата.

Коротеев на миг остолбенел и после паузы еле выговаривает:

– Ты что? Читал чужие письма и прятал их?

– Зачем прятать? – нагло отвечает Самохвалов. – Я их рвал, как вы сейчас…

– Но это же подлость с твоей стороны, Самохвалов!

– К чему такие громкие слова, Тимофей Кондратьевич? – как ни в чём не бывало, говорит Самохвалов. – Разве вы сейчас, извините, не допустили правонарушения, уничтожив письма непутёвого?

– Я же отец! – возмущается Коротеев.

– Потому я и старался, что вы отец, а вы мои честные намерения называете подлостью.

– Да перестань. Не думал я тебя обидеть, – растерялся Коротеев, – но как-то нехорошо получается… в чужие письма нос совать.

– Они ведь не чужие, они Любови Тимофеевне адресованы, – оправдывается Самохвалов. – А разве вы для меня чужой человек? Вот, например, письмо Захару Силычу, – и он показывает большой конверт, со штампом Министерства морского и речного флота. – Меня и не касается, что ему пишут.

Коротеев смотрит на конверт и говорит:

– Должно быть, его обратно на морскую службу… Жалко. Хороший он мужик. Но что поделаешь… Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

Перед правлением колхоза – большая витрина. В ней за металлической сеткой – пришедшая почта.

У витрины собрались колхозники; они разбирают адресованные им письма.

Из окна кабинета Коротеев и Самохвалов смотрят, как к витрине, проталкиваясь сквозь толпу, подбегает Любаша.

– Смотрите! Письма ждёт, ясно! – говорит Самохвалов.

– Я ей покажу! – сердится Коротеев и собирается выйти из кабинета.

– Не надо, Тимофей Кондратьевич, – останавливает его Самохвалов. – А то она догадается, что мы с вами письма прячем.

Девушка с тонкими капризными губами, тоже стоящая у витрины, смеясь, ехидно говорит Любаше:

– Напрасно ты, Любаша, писем ждёшь. Говорят, у твоего солдата в городе другая зазнобушка.

– Нет у меня никаких солдат! – сердито отвечает Любаша и идёт к дому.

Вслед ей смеются девушки.

Любаша ускоряет шаг, а потом пускается бежать. Почти у самого дома, оглянувшись назад, она спотыкается и падает.

Раздается звонкий смех подруг.

Обиженная, разозлённая Любаша бегом поднимается по крыльцу и гневно шепчет:

– Я ему покажу… этому непутёвому!

Ранний вечер. По деревенской улице гуляют всем напоказ Любаша и Самохвалов. Уверенный в своей неотразимости, Самохвалов степенно шагает по улице, раскачиваясь направо и налево. Любаша, делая вид, что ей весело, даже берёт Самохвалова под руку.

Девушка с тонкими капризными губами выходит из библиотеки с парнями и подругами. Увидев Любашу под руку с Самохваловым, она от изумления так и застывает на месте.

– Смотрите, куда бухгалтер пристроился.

– И Любаша хороша, – зло говорит веснушчатая девушка.

– У них уже давно любовь, – флегматично отзывается один из парней.

– Бедный Ваня, – вздыхает девушка.

– За пять месяцев от него ни одного письма! – вступается за Любашу другая.

Навстречу Любаше и Самохвалову идут Захар Силыч с Полиной, которая с трудом сдерживает слёзы. За ними – гармонист и несколько парней; среди них знакомые нам шофёры.

Заливается гармонь. Захар Силыч поёт:

 
Меня зовёт седое море…
Прощай, деревня, родные поля…
 

– Отбываете, Захар Силыч? – спрашивает поравнявшийся с ним Самохвалов.

– Отбываю, Аполлинарий Петрович, – отвечает Захар и, глядя на Любашу, продолжает с тяжёлым вздохом, – но если меня здесь забудут, как моих друзей, я… я… вернусь, – он сжал кулак, – и в порошок сотру!

Полина прижимается к нему.

– Что вы, Захар Силыч! Да на всю жизнь!..

Захар поворачивается к гармонисту и командует:

– А ну, давай мою любимую… Песню Вани Бровкина.

Гармонист играет знакомую нам мелодию.

Эта же мелодия слышится в казарме. Вечер. Ваня в кругу солдат аккомпанирует себе на гармони, поёт песню.

Заслушался капитан Шаповалов.

Абдурахманов хитро глядит то на восхищённого Буслаева, то на притихшего капитана и, толкнув в бок Кашина, подмигивает.

– Чего тебе? – спрашивает Кашин.

– Ничего, – шепчет Абдурахманов. – Капитан тоже, того, музыку любит… крепко любит.

– У него должность такая… Он обязан душой солдата интересоваться, – с лёгкой иронией, тоже шёпотом, отвечает Кашин. – Заместитель командира полка по политчасти. Ясно…

Ещё раз запела гармонь, и вот песня оборвалась.

Капитан, обменявшись взглядом с Буслаевым, говорит:

– Что ж… значит, завтра в семнадцать ноль ноль посылаем Бровкина на окружную олимпиаду самодеятельности, – Он оборачивается к вытянувшемуся Ване и добавляет: – Держись, Бровкин! Там соперников много. Не осрами нашу роту.

– Постараюсь, товарищ, капитан, – взволнованно отвечает Ваня.

Капитан посмотрел на свои ручные часы.

– А теперь спать, товарищи! – и он выходит из комнаты.

Обрадованные его сообщением об олимпиаде бойцы тесным кольцом окружают Ваню.

Горнист играет утреннюю зорю.

Из казармы выбегают солдаты.

На плацу, у гимнастических снарядов, выстроилось отделение сержанта Буслаева.

– Где Бровкин? – удивлённо спрашивает Буслаев.

– Нету! – отвечает озадаченный Абдурахманов и сокрушенно восклицает: – Ай-яй-яй!

– Где Бровкин? – уже сердито переспрашивает Буслаев.

– Заболел, наверное, – отвечает Кашин.

– Боец Абдурахманов! – приказывает Буслаев. – Сходите и узнайте, где Бровкин.

– Есть узнать, товарищ сержант, – и Абдурахманов бежит к казарме.

– Боец Абдурахманов! – вдруг слышит он окрик капитана Шаповалова.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – останавливается Абдурахманов.

– В чём дело?

– Солдат Бровкин не вышел на занятия, товарищ капитан, – докладывает Буслаев.

– Вернитесь в строй, Абдурахманов! – приказывает капитан и медленно идёт по плацу к казарме.

В палате, на койке, сидит Ваня и наигрывает какую-то мелодию.

Слушает стоящий у дверей дневальный. Возле него останавливается капитан Шаповалов.

– Хорошо играет, – после паузы шёпотом говорит капитан.

– Хорошо, товарищ капитан, – так же шёпотом отвечает дневальный. – Он себя покажет на олимпиаде.

Капитан входит в палату и направляется прямо к Ване.

Увидев его, Ваня встаёт, вытягивается.

– Вы что? – спрашивает капитан. – Репетируете?

– Репетирую, товарищ капитан, – наивно улыбаясь, отвечает Ваня.

Неожиданно лицо капитана становится строгим и суровым.

– А кто вам разрешил, боец Бровкин, не выходить на занятия?

Для Вани такой резкий тон капитана – как гром среди ясного неба.

– Товарищ капитан… – бормочет он.

– Артист! – сердито говорит капитан. – Придётся вам вместо олимпиады сесть под арест. Так и доложите командиру отделения.

– Есть доложить, товарищ капитан, – отвечает Ваня, еле выговаривая слова.

– А сержанту Буслаеву я объявлю выговор, – продолжает Шаповалов, – за ваши недостойные поступки, Бровкин.

Как вкопанный стоит оторопевший Ваня.

– За нарушение воинской дисциплины, – громко объявляет капитан Шаповалов, – бойца третьего отделения…

Ваня стоит перед строем на казарменном плацу.

– …Ивана Бровкина подвергнуть аресту на двое суток.

Ваня подметает казарменный плац. За ним по пятам с автоматом ходит Кашин.

На плацу, как обычно, занимаются солдаты: кто марширует, кто репетирует рукопашный бой.

Вдруг Ваня, бросая работу, беспомощно разводит руками и обращается к Кашину:

– Я ведь репетировал.

– Арестованный Бровкин, молчать! – сердито обрывает его Кашин.

Ваня растерялся.

– Ты понимаешь?..

– Молчать! – кричит на него Кашин.

Пожав плечами, Ваня покорно продолжает свою работу.

Засучив рукава, Ваня половой тряпкой моет длинную каменную лестницу. Рядом с ним с автоматом в руках – Абдурахманов.

Неожиданно Ваня выпрямляется и просит Абдурахманова:

– Дай малость передохнуть, Абдурахманчик!

– Я тебе не Абдурахманчик! – огрызается солдат.

– Я ведь просто… по-товарищески, – оправдывается Ваня.

– Сейчас я тебе не товарищ! Кто ты есть? Ты есть арестованный! – отвечает Абдурахманов и резко говорит: – Приказ… с конвоиром не разговаривать!

– Мне стыдно быть с Бровкиным в одном отделении. Он срамит наше отделение, сержанта срамит – он за Бровкина выговор получил. Срамит наш комсомол…

Эти слова Абдурахманов говорит уже в казарме на комсомольском собрании.

Среди бойцов рядом с Абдурахмановым с опущенной головой, не глядя на товарищей, сидит Ваня.

– Кто опоздал к вечерней проверке? – продолжает Абдурахманов, загибая палец, и сам себе отвечает: – Бровкин опоздал. Кто плохо заправил койку? – он загибает второй палец, – Бровкин. Кто разговаривает в строю? – и Абдурахманов загибает третий палец, – Бровкин разговаривает!

– Ты в этом сам виноват, комсорг! – слышится чья-то реплика.

– Я не виноват, – сердится Абдурахманов, – Бровкин виноват. Он такой из деревни пришёл, что я с ним могу поделать?

– За что его в комсомол приняли? – спрашивает один из солдат.

– За гармошку, – с насмешкой отвечает Кашин.

– Ему за гармошку всё прощается, – вставляет реплику Трофимов.

– И я говорю, что всё прощается и… неправильно прощается… – горячится Абдурахманов. – Я говорю – ему выговор надо! – И Абдурахманов садится на место.

– Слово имеет боец Бровкин – объявляет председательствующий старшина.

Встаёт смущённый Ваня и долго молчит, словно не может собраться с мыслями.

– Ну, что? – спрашивает председатель. – Может, тебе и говорить-то не о чем?

– Виноват, товарищи, – бормочет Ваня.

– Мы и сами знаем, что виноват. А вот почему виноват, ты нам и растолкуй.

– Чего же толковать – виноват, – отвечает Ваня.

– Давно ты по воскресеньям увольнительных не получаешь? – задает вопрос Трофимов.

Ваня напряженно молчит.

– Отвечай, товарищ Бровкин! – напоминает ему председатель.

– Седьмое воскресенье будет, – склонив голову, тихо отвечает Ваня.

Гул возмущения прокатывается среди собравшихся.

– Тише, товарищи! – призывает к порядку участников собрания председатель и, обращаясь к Ване, спрашивает: – И не стыдно тебе, молодому комсомольцу, Бровкин?

– Стыдно, – тихо говорит Ваня после паузы. – Но честное слово солдата… – И он снова замолкает.

– Разрешите мне! – подымая руку, просит слова Буслаев.

– Слово имеет сержант Буслаев, – объявляет председатель.

– Товарищи! Комсомолец Бровкин действительно не раз нарушал воинскую дисциплину. Он заслуживает самого сурового взыскания. Но Бровкин мне как командиру отделения обещал исправиться…

Ваня бросает удивлённый взгляд на сержанта.

– Не верю я его обещаниям, товарищ сержант, – перебивает Кашин.

– А я верю, боец Кашин! – обрывает его Буслаев. – Разве в начале службы и вы не нарушали дисциплину? – Кашин молчит. – Отвечай, чего молчишь?

– Был такой случай… – с трудом признаётся Кашин.

Комсомольцы смеются.

– Предлагаю, – продолжает Буслаев, – поставить комсомольцу Бровкину на вид, а в случае повторного нарушения дисциплины принять самые суровые меры.

– Кто за предложение товарища Буслаева? – спрашивает председатель.

Все поднимают руки.

– Кто против? Никого, – продолжает председатель. – Кто воздержался? Никто.

Абдурахманов с радостным лицом дружески подталкивает Ваню в бок.

– Повестка собрания исчерпана, – заявляет председатель и встаёт с места.

Комсомольцы выходят в коридор казармы.

У дверей стоит Ваня с поникшей головой. Мимо него проходит Буслаев. Ваня нагоняет его и, идя рядом с ним, тихо говорит:

– Спасибо, товарищ сержант!

– Что твоё спасибо стоит, Бровкин? – сухо, не глядя на него, отвечает Буслаев. – Сегодня – спасибо, а завтра мне опять из-за твоей гармошки, будь она неладна, выговор.

– Не будет этого больше, товарищ сержант! Слово даю…

Буслаев косо смотрит на Бровкина.

– Вот увидите… – шепчет Ваня.

– Посмотрим, – нарочито равнодушно отвечает Буслаев и отходит.

Ваня, задумавшись, стоит в коридоре. Он слышит разговор проходящих мимо него солдат.

– Говорят, в третьем отделении появился какой-то Бровкин… Сладу с ним нет… Всех замучил.

– Ничего, обломают ему рога, – смеясь, отвечает другой солдат.

Ваня отворачивается, чтобы его не узнали, и идёт в глубь коридора.

В пустой палате казармы, освещённой утренними лучами солнца, у окна стоит Ваня и грустно смотрит на двор.

По двору к воротам идут подтянутые, в начищенных до блеска сапогах сержанты, ефрейторы и солдаты. Буслаев, Абдурахманов и Кашин подходят к часовому, предъявляют пропуска и выходят за ворота.

– А где ваш гармонист? – спрашивает Буслаева один из идущих ефрейторов. – Почему он никогда в город гулять не ходит?

– Нельзя ему… Не любит он гулять, – отвечает Абдурахманов.

– Брось болтать, Абдурахманов! – сердито говорит Буслаев.

– А почему? – возражает Абдурахманов. – Сегодня воскресенье. Можно болтать… Я гуляю.

– Ну и болтай на здоровье! – отмахивается от него Буслаев.

– Нет, я пошутил, – обращается Абдурахманов к ефрейтору и с сожалением добавляет: – Бровкин – штрафник… ему гулять запрещено.

– Ай-ай! – сокрушается ефрейтор. – А как здорово играет! А?

В казарме.

К стоящему у окна Бровкину подходит дневальный и с иронией спрашивает:

– Ну как, Бровкин, загораешь?

– Загораю. А тебе что? – Ваня сердито смотрит на него.

– Нет, так… ничего… А погода-то какая? Хороша! А? Говорят, в городском саду оркестр играет, девушки гуляют… А какие красавицы, Бровкин! Говорят, в мире нет лучше девушек, чем в нашем городе…

– А мне всё равно, какие они есть, – отвечает Ваня.

– Конечно, тебе всё равно. Ты их никогда и не увидишь.

– Почему не увижу? – снова сердится Ваня.

– Отсюда из окна их не увидишь… Для этого надо в город пойти. То есть, говоря по-нашему, по-солдатски, надо иметь увольнительную. А тебе её не видать, как своих ушей!

– Я вижу, ты сегодня тоже никак загораешь, – с усмешкой замечает Ваня.

– Нет, брат, – улыбаясь, отвечает дневальный. – Через час сдаю дежурство и – в город! Вот увольнительная. – Он показывает пропуск и вынимает из бокового кармана фотокарточку. – А вот и моя красавица, так сказать, в натуральном виде.

На фото во весь рост снят дневальный под руку с толстой курносой девушкой со смеющимся лицом.

– Нравится? – слышен голос дневального.

– А ну-ка, отойди от меня, занимайся своим делом! – наступает на дневального вышедший из себя Ваня.

– Мне на сегодня дел хватит. Тебя, чудака, жалко стало. – И дневальный идёт к двери.

– Нечего меня жалеть! – сердито бросает ему вслед Ваня. – Тоже мне… утешитель нашёлся!

Ваня подходит к койке, садится спиной к стоящему у дверей дневальному, берёт гармошку и, перебирая лады, тихонько наигрывает какую-то мелодию.

Мимо вытянувшегося дневального проходит капитан Шаповалов.

Ваня слышит приближающиеся шаги и, думая, что это опять дневальный, вскакивает с койки.

– Чего ты пристал ко мне как банный лист?

Он поворачивается – и неожиданно видит перед собой Шаповалова.

– Простите… Простите, товарищ капитан.

– Ничего… ничего! Садись, Бровкин! – говорит капитан и сам садится. Как бы невзначай, он спрашивает: – А где остальные?

– В городе… Гуляют, товарищ капитан, – докладывает дневальный.

– Ах, да… сегодня ведь воскресенье, – как будто вспоминает капитан. – Чего же ты стоишь, Бровкин? Садись.

Ваня неловко садится.

– Да-а… Нехорошо получается, Бровкин, – после долгой паузы обращается к нему капитан. – Чего молчишь?

– Да, нехорошо, товарищ капитан, – тихо отвечает Ваня и снова встаёт.

– Садись! – мягко приказывает капитан.

Ваня снова садится.

– Можешь ты мне по-дружески сказать, что тебе мешает хорошо заниматься и быть дисциплинированным солдатом?

– Ничего не мешает, товарищ капитан, – чуть не плача, шепчет Ваня.

– Может, перевести тебя в другое отделение? Может, к тебе сержант придирается? А?

– Нет, товарищ капитан. Сержант – хороший командир, – опустив голову, говорит Ваня. – Мы все его любим.

– Нет, видать, ты его не уважаешь. С командиром, которого уважаешь, так не поступают, Бровкин. Я ему за тебя выговор объявил.

– Знаю, товарищ капитан! – еле выговаривает Ваня, и глаза его наполняются слезами.

Шаповалов делает вид, что не замечает слез, и, нарочно обратив внимание на гармонь, спрашивает:

– Это у тебя тульская?

– Тульская, товарищ капитан, – проглотив слёзы, отвечает Ваня.

– Я тоже когда-то играл, – словно вспоминая, говорит капитан и, взяв в руки гармонь, не глядя, начинает подбирать мелодию. Улыбаясь, покачивает головой. – Забыл… Не выходит… А ты помнишь?

– Помню, товарищ капитан.

– А ну сыграй, – говорит капитан и протягивает ему гармонь.

Ваня тихо наигрывает мелодию. Капитан внимательно слушает.

– А тебя, должно быть, в деревне любили, Бровкин?

Ваня неловко молчит, ещё тише играя на гармони.

– Незаменимый гармонист, первый парень на деревне, – улыбаясь, продолжает капитан. – Гулянки, свадьбы, посиделки – всё за тобой… Правду я говорю или нет? – настойчиво спрашивает Шаповалов.

– Правду, товарищ капитан, – тихим голосом отвечает Ваня.

– Музыку твою, песни твои любили, а вот человека из тебя забыли сделать… Вот как оно получается, Бровкин. – И капитан, взяв из рук Вани гармонь, снова начинает подбирать какой-то мотив.

– Как фамилия председателя вашего колхоза? – спрашивает Шаповалов, продолжая наигрывать на гармони.

– Коротеев, товарищ капитан.

– Наверное, какой-нибудь чудак? – как бы мимоходом осведомляется Шаповалов.

– Он хороший человек, товарищ капитан, – всё ещё не глядя в глаза командиру, говорит Ваня.

– У тебя, я вижу, все хорошие, – замечает капитан, делая вид, что увлечён гармошкой. – А сын у него есть?

– Нет, сына нет… Дочка есть.

– Ах, дочка! А сколько ей лет?

– Восемнадцать.

– Как звать?

– Любаша, – почти шёпотом произносит Ваня.

Капитан начинает играть громче и спрашивает:

– А дочка красивая?

Ваня сидит с опущенной головой и уже ничего не отвечает.

А капитан, наигрывая на гармошке, продолжает разглядывать Ваню, который стесняется поднять голову.

Отложив гармонь, Шаповалов вынимает из кармана блокнот, пишет записку и, сложив бумагу вдвое, кладёт туда два театральных билета.

– Бровкин, знаешь, где улица Ленина?

– Знаю, товарищ капитан! Там, где городской сад.

– Могу я попросить тебя отнести записку и билеты моей жене? Я сегодня занят и в театр не попаду.

– Есть отнести, товарищ капитан! – отвечает Ваня, стоя навытяжку.

– Можешь остаться в городе до вечерней переклички. – Шаповалов протягивает Ване пропуск.

– Спасибо, товарищ капитан! – задыхаясь от волнения, говорит Ваня. – Разрешите идти?

– Иди! – И Шаповалов, слегка улыбаясь, провожает взглядом выходящего из палаты Ваню.

Ваня весело пробегает мимо дневального, победоносно показывает ему пропуск и с задором бросает:

– Видишь, я уже… А тебе ещё целый час загорать. – И, помахивая дневальному рукой, убегает.

Капитан Шаповалов говорит по телефону:

– Галочка! Я послал солдата с билетами, думал, задержусь… Но я буду вовремя, и в театр мы пойдём вместе. – И, улыбаясь, Шаповалов прощается с женой. – Целую, дорогая!

Яркий солнечный день. На крыльце своего домика сидит мать Вани Евдокия Макаровна и, нацепив на нос очки, читает письмо сына. На её глазах выступают слёзы. Она снимает очки и протирает глаза. Вдруг видит проходящую мимо Любашу.

Евдокия Макаровна быстро прячет очки и зовёт:

– Любаша, подойди ко мне, дочка.

Любаша подбегает к Бровкиной.

– Что, тётя Евдокия?

– Да вот… где-то очки потеряла… целый час ищу, не могу найти… Прочти-ка мне письмо, дочка, – и она протягивает Любаше конверт.

– Письмо? – заинтересовалась Любаша. – От кого?

Она присела рядом с Бровкиной.

– От Вани от моего, – со вздохом говорит мать.

Любаша не в силах скрыть волнение; она быстро вынимает письмо из раскрытого конверта и начинает читать:

– «Дорогая мама!» Это вам, Евдокия Макаровна, – наивно восклицает Любаша.

– А то кому же? Одна у него мать на свете, – так же наивно откликается Бровкина.

Любаша с нетерпением, которого она уже не скрывает, читает:

– «Прости, что запоздал с письмом, но не было времени, всё дела. Много, очень много занимаюсь…».

– Эх, родной ты мой, тяжко тебе приходится одному, без меня, – вздыхает мать и вытирает набежавшую слезу.

Всё больше и больше волнуясь, продолжает Любаша читать письмо:

– «Скоро собираемся на лагерную учебу, но адрес мой останется прежний…». – Неожиданно Любаша бросает взгляд на конверт и говорит: – Пишет, что адрес прежний…

– Да, – предупредительно объясняет Евдокия Макаровна, – тот самый. Почтовый ящик сто пятьдесят три… Разве ты не знаешь?

Щёки у Любаши вспыхивают и она, опустив глаза, шепчет:

– Нет, не знаю… – И, подняв голову, говорит свойственным ей капризным тоном: – А почему он должен мне писать? Я ведь ему не пишу…

Евдокия Макаровна, исподтишка бросив хитрый взгляд на Любашу, неожиданно вскакивает с места.

– Боже мой! У меня там в печке молоко сбежит! – и, оставляя в руках Любаши письмо, она убегает в дом.

Предательские очки её выдают – они остаются лежать на крыльце.

Любаша рассматривает конверт, замечает очки и быстро отрывает уголок конверта с адресом Вани.

Спрятав этот обрывок бумаги в карман и, не дождавшись Евдокии Макаровны, она кладёт письмо на крыльцо и уходит.

Евдокия Макаровна возвращается, поднимает с крыльца очки и письмо, внимательно разглядывает конверт и, увидев, что адрес оторван, довольно улыбается. Глядя вслед уходящей Любаше, она ласково шепчет:

– Родные вы мои, дети вы мои дорогие!

Обложившись книгами, за столом сидит Ваня и делает какие-то выписки.

Здесь же другие солдаты. Они играют в шахматы, читают книги, пишут письма.

Абдурахманов, сидящий рядом с Ваней, углубился в чтение. Вдруг, отложив книгу в сторону, он обращается к Ване:

– Слушай, Бровкин, что такое «непутёвый парень»?

Ваня, бросив сердитый взгляд на Абдурахманова, сжимает руки в кулаки и сердито шепчет:

– Твоё счастье, что мы в казарме, иначе я бы тебе показал, что такое «непутёвый»…

Абдурахманов недоумевающе смотрит на Ваню и наивно спрашивает:

– А где бы показал?

– Мне всё равно где! – запальчиво отвечает Ваня. – Отстань, тебе говорю!

– Что с тобой? – удивляется Абдурахманов.

– Отстань, говорю! – громко повторяет Ваня.

– Что случилось? – вмешивается в разговор Буслаев.

– Я спрашиваю, что такое «непутёвый парень», – Абдурахманов указывает пальцем строчку в книге, которую он только что читал: – Вот здесь написано… Что такое парень, знаю – это большой мальчик, а «непутёвый» – этого не знаю.

– А ты разве тоже не знаешь, что такое «непутёвый»? – спрашивает Ваню Буслаев.

– Знаю, – смущённо отвечает сконфуженный Ваня и добавляет: – У нас в деревне одного парня… называли непутёвым.

– Ах! Я этого парня знаю, – деланно серьёзно говорит Буслаев.

– Откуда? – наивно спрашивает Ваня.

– И я его знаю, – смеясь, говорит Кашин.

Хохочут солдаты.

Входит капитан Шаповалов. Он подходит к столу. Бойцы встают, как по команде «смирно».

– Садитесь, садитесь, товарищи! – говорит капитан и сам присаживается к столу. – Ну, кто со мной сыграет в шахматы?

– Разрешите мне, товарищ капитан, – обращается к нему Ваня.

– С удовольствием. Только… – Шаповалов улыбается, – предупреждаю, если вы, Бровкин, обыграете меня, пошлю в наряд картошку чистить.

– Я уж лицом в грязь не ударю. Постараюсь проиграть, товарищ капитан, – улыбаясь, отвечает Ваня и садится против Шаповалова.

Солдаты, смеясь, окружают стол, чтобы следить за игрой.