Текст книги "Первое лето"

Автор книги: Георгий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Первое лето

Недавно в отделение милиции поселка Верх-Китат позвонила колхозница Ефросинья Михнеева и заявила, что нашла клад. Сотрудники милиции в тог же день отправились в деревню Хвойная, где живет Михнеева, и там увидели несколько самородков и набитый золотом пояс, с какими ходили в тайгу старатели, когда им разрешалось работать– в одиночку. Один самородок потянул 7 килограммов 830 граммов, другой – 3 килограмма 125 граммов. Всего же, вместе-с золотым песком, находка весит 18 килограммов 730 граммов.

Золото, по словам колхозницы Михнеевой, лежало в дупле старого кедра, росшего неподалеку от деревни. Она показала и огромный, в два обхвата, комель с дуплом, в котором сотрудники милиции, при тщательном осмотре, обнаружили еще один самородок весом 2 килограмма 147 граммов, а также щепотку золотого песка.

Читая эту заметку в местной газете, набранную мелким шрифтом, я не верил своим глазам. Вот оно, эхо моей далекой юности. В памяти прошли чередой события, так или иначе связанные с этим золотом. Перед мысленным взором встали лица Димки, дяди Коли, Федора и смутная, как бы размытая фигура молодой и бойкой таежницы Ефросиньи Михнеевой, а попросту – Фроси, как ее звали в деревне. «Все тайное рано или поздно становится явным, и все, что ни случается в этом мире, имеет свое продолжение и свой конец»,– подумал я. Теперь, много лет спустя, я узнал и конец той трагической истории...

Глава первая

В тайгу за шишками

Это было в августе сорок первого года. Как раз начали поспевать кедровые орехи. Мы с Димкой слетали за терриконы и воротились ни с чем. Здесь все было обобрано дочиста. Тогда-то нам и пришло в голову сходить к истоку речки Китатки, где кедрачи занимают огромные пространства.

Мне тогда было четырнадцать лет, Димке, моему закадычному другу,– немного больше. Родители – и его, и мои – смотрели на нас как на взрослых, самостоятельных ребят и не стали отговаривать. Кузьма Иваныч, Димкин отец, только наказал держаться поближе к Китатке, не то, мол, еще заблудитесь, места-то дикие, глухие.

– Да уж как-нибудь не заблудимся,– буркнул Димка, не любивший наставлений.

Мой отец воевал на фронте. Что касается матери, то она даже обрадовалась: «А правда, чего болтаться попусту. Сходите, набьете орехов, продадите...»

В нашем городе появились первые эвакуированные, они охотно покупали кедровые шишки и орехи.

Сначала мы шли по торной дороге, потом по протоптанной ягодниками и шишкарями узкой тропке, а когда и тропка кончилась, потопали прямиком, огибая завалы, прыгая с валежины на валежину. Сосны, пихты и лиственницы стояли плотно, между ними лопушился подлесок, и всюду вставал на пути высокий, уже начавший буреть и курчавиться папоротник.

– Спустимся к речке, там идти полегче,– сказал Димка, поправляя оттягивавший плечи рюкзак.

Идти по берегу действительно было куда легче, чем продираться через заросли. Но норовистая Китатка так металась из стороны в сторону, что путь удлинялся, по меньшей мере, вчетверо. Да и горы здесь местами сходились лоб в лоб, как бы хватали речку за горло, не давая ей разлиться, и нам поневоле приходилось снова карабкаться наверх, в те колючие и дремучие заросли, и снова прыгать с валежины на валежину.

Часам к одиннадцати солнце поднялось высоко, стало припекать, и мы решили сделать привал. Место выбрали в низине, где в Китатку впадает небольшой ручей. Полежали на траве и принялись разводить костер. Пока я сооружал таганок и собирал сушняк – его здесь кругом было навалом,– Димка зачерпнул полкотелка воды и высыпал туда горсть пшена.

– Поджигай! – кивнул на сложенные под котелком крест-накрест сучья.

Я вынул из рюкзака завернутый в лоскут от велосипедной камеры коробок спичек, поджег обрывки бересты и сунул в сушняк. Жаркое пламя заиграло, заплескалось, обнимая котелок с помятыми боками.

Мне вздумалось искупаться. Но вода в речке оказалась нестерпимо холодной. Когда я вошел по колено, у меня окоченели ноги. Все же я пересилил страх перед холодом и окунулся с головой. Окунулся и тотчас же пробкой выскочил на берег, принялся бегать и прыгать вокруг костра.

Димка тоже не спеша снял трусы и майку и так же не спеша вошел в воду сначала по колено, а затем и по пояс. Я смотрел на него и диву давался. Ну и выдержка! Когда вода дошла Димке до подбородка, он окунулся с головой и поплыл против течения. Его сразу начало сносить назад. Тогда он вплавь подался к берегу.

– А водичка и правда огонь, так и обжигает,– сказал он, надевая трусы и майку.

Димка попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, подошел к костру и хотел помешать кашу в котелке, как вдруг застыл на месте. Я посмотрел туда, куда смотрел Димка, и в кустах на горе увидел медведя.

– Где ружье? – еле ворочая языком, прошептал я.

– Не шевелись, дурень,– зло прошипел Димка.– Если что, будем отбиваться головешками. И не смотри на него, отвернись.

Пока мы перешептывались, хозяин тайги опустился на четвереньки и с ревом замотал башкой из стороны в сторону. Потом повернулся к нам задом и затрусил по лесистому взгорку.

Я лег там, где стоял, раскинул руки и стал смотреть в небо. Сердце у меня бешено колотилось. Еще минуту назад, когда напряжение достигло предела, мне казалось, что оно вот-вот остановится. А сейчас будто сорвалось с тормозов.

– А про кашу-то забыли! – Димка схватил ложку и принялся мешать в котелке. Но было уже поздно. Каша пригорела.

Раньше мы считали, что главное в тайге – не заблудиться, не остаться без сухарей и соли, вообще без пищи. Теперь прибавилась новая опасность. Ну хорошо, сегодня Михаил Потапыч попугал нас и был таков. А завтра ведь может попереть на рожон.

– Может быть, вернемся, пока не поздно?

– Ты что, испугался? – сказал я, хотя и понимал, что испугался-то больше я, чем Димка.

– Ну, тогда смотри...– Он поправил рюкзак за плечами, закинул за спину одностволку двадцать четвертого калибра, которую настоящие охотники и всерьез-то не принимают, и мы двинулись дальше. Через ручей, через горные отроги и глубокие лога, заросшие теми же черными елями, пихтами и светлыми лиственницами и тем же глухим, колючим подлеском.

Солнце достигло зенита, жарило напропалую, и двигались мы теперь медленно, обливаясь потом. Да и встреча с хозяином тайги не прошла для нас бесследно. За каждым кустом и деревом нам чудились медвежьи морды.

 Ночевали мы на берегу другого такого же безымянного ручья. Опять развели костерок, вскипятили чай, заварив его свежими листьями земляники, черной смородины и кипрея, и вскрыли банку рыбных консервов. Мать сунула мне ее в ту минуту, когда я уже выходил из дома.

Ночлег мы устроили на горке, между тремя громадными разлапистыми пихтами. Наломали папоротника и лапника, постелили Димкин брезентовый плащ и накрылись моим старым пальтишком. Сначала я лежал и смотрел на звезды, потом закрыл глаза, стал думать о доме, об отце, матери и сестрах, и скоро уснул. Спал всю ночь крепко, даже сны мне никакие не снились, и проснулся, когда уже рассвело. Проснулся от холода. Оказалось, туман проник и сюда.

Димка тоже проснулся, привстал на лапнике:

– Ого-го-го!

– Ты что, сдурел?

– Я не просто ору, чудак, я радуюсь, что за ночь нас с тобой не сожрали медведи.

Димка глянул вверх и ахнул. Рядом стоял облепленный шишками красавец кедр. Шишки на нем были по кулаку, не меньше. Но кедр был с гладким стволом, без единого сучочка до самой вершины, добраться до них нечего было и думать.

Мы походили вокруг да около, хотели сшибить хоть несколько шишек палкой – как бы не так.

– Ничего, этот кедр здесь не последний,– сказал Димка и, все еще подрагивая от холода, помчался к ручью умываться.

Я тем временем разжег костерок и подогрел вчерашний чай.

Красавцы кедры и правда начали попадаться все чаще и чаще. Но все они оказывались неприступными, как крепости. Во-первых, ствол слишком толст, в два-три обхвата. А во-вторых, гладкий до самой вершины. А вершина – вон она где, под облаками. Подойдешь, посмотришь, задрав голову, похлопаешь ладонью по стволу и топаешь дальше.

– А виноград-то, Дима, зелен,– вспомнил я слова из известной крыловской басни.

Наверное, этот «зеленый виноград» и сбил нас с дороги. Глазея больше вверх, чем по сторонам, мы потеряли Китатку из виду. Спохватились лишь в полдень, на очередном привале, стали спускаться вниз по ручью, но ручей вдруг пропал. Мы покружили, попетляли по горным отрогам и логам и скоро сбились с пути совсем. Заросшие кипреем гари, нацеленные в небо стрелы темных пихт, кое-где невысокие березнички и осиннички да серые, каменистые проплешины на склонах гор и логов и – никакой реки.

– У тебя по географии вроде пятерка? – съехидничал Димка, когда мы присели на обросший мхом валежник, чтобы передохнуть и оглядеться, а заодно и решить, что нам делать дальше.

– Пятерка, ну?

– Тогда ты должен соображать, где север, где юг.

– А зачем это тебе?

– Если мы все время шли на юго-восток, выходит, обратно нам надо идти в каком направлении?

Я посмотрел кругом, отыскивая хоть какие-нибудь приметы, по которым можно было бы определить части света, наконец нашел и показал на северо-восток.

– Молодец! С тобой не пропадешь! – похлопал меня по спине Димка.– Север, правда, не там, куда ты показал, а за этими кедрами и пихтами, но идти надо, когда будем возвращаться, в ту сторону. Поворачивай оглобли, пока не поздно.

– А шишки? – сказал я упавшим голосом.

– Теперь нам не до шишек. Надо, милок, спасать голову. Тайга шуток не любит.

Димка встал, вскинул рюкзак повыше, поправил одностволку за плечами и двинулся дальше. Но не на северо-восток, а на юго-запад, куда мы шли вчера и сегодня. Я понял, что насчет головы – это Димка так, ради красного словца. Не такой он был человек, чтобы возвращаться домой с пустыми руками.

Я шел и думал о войне. На фронте у меня был отец, у Димки – два брата, и нам обоим до слез было обидно, что Красная Армия отступает и отступает. Утром встанешь, включишь репродуктор – все одно и то же: «Наши войска оставили...»

На площади Ленина, перед зданием военкомата, каждый день собирались толпы людей. Шла всеобщая мобилизация. Кого призывали, кто являлся добровольно и требовал, чтобы его тоже послали на фронт. Бывшие красные партизаны, воевавшие еще против колчаковцев и белочехов, собирались, сочиняли заявления на имя горвоенкома, а когда это не помогало,– шли в горком партии.

Красным партизаном был и Кузьма Иваныч, Димкин отец. Ему было двадцать с чем-то, когда наш город, бывший тогда рабочим поселком, заняли белочехи. Кузьму Иваныча схватили, допросили и повели на расстрел. За террикон шахты, на которой он работал. Расстреливать не стали – наверное, пожалели патроны. Ударом приклада сбили с ног, прокололи штыком и ушли. Но беляки просчитались. Хотя удар был сильный и штык пронзил грудь насквозь, Кузьма Иваныч выжил. Такой это был человек.

В Димке было что-то от отца. Он был серьезным парнем и все, за что бы ни брался, делал основательно, на совесть. Учился лучше всех. Вдобавок каким-то образом умудрялся участвовать во всех походах и посещать все кружки. Особенно он любил стрелковое дело. У нас в городе был хороший тир. Ходили мы туда с малокалиберными винтовками. Я относился к занятиям с прохладцей. Димка же и здесь показывал свой характер. Руководителя кружка, бывшего кавалериста, участника боев на КВЖД, слушал, не пропуская ни слова, а стрелял – клал пулю в пулю.

Отправляясь на охоту, Кузьма Иваныч часто брал Димку и меня с собой. Мы ходили на лесное озеро, где водились утки, или забирались в тайгу и приманивали рябчиков. В августе на таежных полянах поспевает брусника. Вот здесь-то и жируют рябчики. «Ну, гольяны, сейчас я вам покажу фокус!» Гольяны – это такая мелкая рыбешка. И гольянами Кузьма Иваныч звал Димку и меня. И начиналось! Приказав нам сидеть и не дышать, Кузьма Иваныч по-пластунски подползал к брусничной поляне и, затаившись, потихоньку манил. В ответ подавали голоса рябчики. Подпустив стайку поближе, Кузьма Иваныч вставал из-за кустов и стрелял влёт. Обычно стайка поднималась дружно, летела крыло к крылу, и ему удавалось за раз подстрелить двух, а то и трех птиц.

На другой день войны, в понедельник, Кузьма Иваныч подал заявление. Военком вернул его обратно. Тогда Кузьма Иваныч обратился к секретарю горкома партии. Тот разъяснил бывшему красному партизану, что нам сейчас до зарезу нужен уголь, потому что без угля нет металла, а без металла – танков и самолетов. «Идите, товарищ, и работайте. Когда возникнет нужда, мы вас позовем!» Кузьма Иваныч остался в тылу рубать уголь. Шахта 9 – 15 считалась одной из лучших в тресте. После того как началась война, она увеличила добычу угля в полтора раза.

Китатка так больше и не показалась нам на глаза. Кедрачи тоже пропали. Идти дальше было рискованно, и мы решили возвращаться обратно.

– Вылезем из этого чертова болота, переночуем, а завтра тронемся в сторону дома,– сказал Димка.

В болото мы залезли перед вечером. Под ногами чавкала вода и по лицу все время хлестали колючие хвойные ветки. Скоро начало темнеть, идти стало еще тяжелее, но и остановиться на ночлег было негде. Куда ни ступишь, все те же кочки и та же хлябь.

– Думаешь, мы отсюда когда-нибудь выберемся?

– Должны выбраться. Поднажми немного, прибавь шагу, только делай все, как я, и ступай след в след,– наставлял Димка.

Я нажимал, прибавлял шагу и старался ступать след в след, хотя ноги у меня давно одеревенели и плохо слушались. Вдобавок лямки тяжелого рюкзака почти до крови натерли плечи, я это чувствовал при каждом шаге. Хотелось сбросить рюкзак, растянуться во весь рост и лежать, лежать.

– Давай отдохнем,– попросил я чуть не плача.

– Держись... Еще немного, и болото кончится, вот увидишь,– успокаивал, подбадривал Димка. Он тоже порядком измотался, но упрямо шел, прокладывая дорогу.

Наконец болото кончилось. Куда-то девались кочки с султанами жесткой осоки, перестало хлюпать под ногами. Да и сама тайга поредела и посветлела. Это оттого, что среди черных сосен и елей больше стало попадаться белокорых берез.

– Первым делом надо наломать побольше лапника,– сказал Димка каким-то чужим, сиплым голосом.– Потом мы разведем костерок, обсушимся и на боковую.

– Брось. Переспим как-нибудь,– сказал я.– Давай лучше перекусим малость.

– Если хочешь, пожуй там чего-нибудь,– махнул рукой Димка и стал укладываться на голой земле, под соснами, где было суше. Постелил брезентовый плащ и растянулся на нем во весь рост. Одностволку, как обычно, положил у себя под боком.

Я устроился рядом, тоже отказавшись от ужина. Есть мне вдруг расхотелось.

Тайга чутко молчала. Только вершины деревьев слегка покачивались и глухо шумели. Наверное, по ним ходил верховой ветер. Иногда в этой настороженной тишине раздавались непонятные звуки. То где-то заскрипит, то ухнет... Я подумал, что одному на этом бугре было бы совсем жутко, и по достоинству оценил могущество локтя. Вот рядом со мной один Димка, а мне уже и не так страшно. Вдвоем мы – сила! А если бы нас было трое, четверо?..

Размышляя, я и не заметил, как Димка вылез из-под пальтишка, приподнялся на четвереньках и уставился куда-то. Я спросил, что там такое. Димка молча повел рукой, не то отмахиваясь, не то показывая, трудно было понять. Тогда и я встал на четвереньки, затаил дыхание.

– Ну, видишь?

Я ничего не видел.

– Глянь сюда,– дернул меня за рукав Димка. Я перевел взгляд в ту сторону, куда он показывал, и наконец увидел какие-то странные бледные всполохи. Так вспыхивают и тут же гаснут сырые дрова, когда их начинают раздувать.

– Что это? – спросил я шепотом, точно боялся, что нас могут услышать.

– А я знаю,– зябко передернул плечами Димка.

Мы снова легли. Каждый из нас делал вид, что засыпает. Но я-то понимал, что Димке сейчас не до сна. Мне стало страшно, как бывает перед лицом чего-то таинственного, пусть это таинственное и не представляет прямой опасности.

Такое чувство я испытал, когда мы жили в деревне. Отец взял меня с собой на пашню, на бригадный стан. Вечером все сидели у костра и ужинали. За день люди умаялись возле молотилки и сейчас отходили понемногу, начинали шутить и смеяться. И в это время кто-то из женщин ахнул: «Смотрите, страх какой!» Все обернулись. Из темноты горели чьи-то огромные немигающие глаза. Наступила минутная заминка. Потом дядя Иван, отцов брат, схватил вилы и двинулся на те глаза:

– А ну, мужики!

За ним двинулись еще пять-шесть человек. Каждый вооружился вилами или палкой, кому что попалось под руку.

Шагах в тридцати от бригадного стана пролегала дорога, за дорогой стояли стожки сена. На одном из них и горели глаза неизвестного чудовища.

Мне было тогда лет семь, я еще не ходил в школу, и очень перетрусил. Сначала я прижимался к отцу, а когда тот ушел с мужиками, захватив топор, которым повариха колола дрова,– прилип к ней, к поварихе. Она крепко обняла меня, шепнула на ухо: «Что ты, глупый? Это, наверное, кто-то озорует...» Но руки и у нее дрожали.

Это и в самом деле оказалась шутка, подстроенная кем-то из ребят. Известная история с выдолбленной тыквой и зажженой внутри тыквы свечкой... И хотя скоро все открылось, можно было и посмеяться,– людям было не до смеха.

Так и теперь. Мы оба – Димка и я – делали вид, что спим, и оба не спали. Я согрелся от Димкиной спины и перевернулся на другой бок. Перевернулся и Димка. Я напряг слух, затаил дыхание. Напряг слух, затаил дыхание и Димка. Иногда я приподнимал полу пальтишка, которым мы укрывались, и вглядывался в кромешную темень. И тотчас то же самое делал и Димка.

Но как нам ни было жутко, усталость взяла свое. Я уснул. Сон в конце концов сморил и Димку. Рано утром, разлепив глаза, я услыхал его храп.

Глава вторая

Искатели-старатели

Кто не ночевал в тайге, как мы с Димкой, тот вряд ли поймет, какое это счастье проснуться рано утром, еще до восхода солнца, и снова увидеть деревья, травы в росе – хоть черпай ее пригоршнями – и зеленые горы на горизонте.

– Вставай, хватит дрыхнуть! – заорал я, вскакивая на ноги.

Димка нехотя встал, размялся, огляделся кругом. Вчерашнего чертова болота не было и в помине – оно осталось позади – зато с другой стороны открывалась широкая долина, огражденная лесистыми горами. По вершинам, выступавшим из тумана, мы поняли, что среди деревьев много кедров.

Я вспомнил страхи, пережитые нами вчера вечером. Сейчас даже смешно было подумать, что здесь чего-то можно бояться.

– Глянь, глянь, там, внизу, кажется, ручей. Сейчас мы сварим чего-нибудь пожевать. Без еды, как без воды, ни туды и ни сюды,– засмеялся Димка.

Но что это? В том месте, где вчера кромешную темень разрывали бледные всполохи, сейчас курился дымок. Люди? Мы взвалили рюкзаки на плечи и, скользя по склону, скатились вниз. Скоро мы вышли к приземистой избушке с навесом у входа, какие ставят охотники. Возле костра, на суковатом бревне, сидели двое и аппетитно уплетали какое-то варево. Один из них, рыжеволосый и бородатый, показался мне совсем старым. Второй, бритый и худой, был заметно моложе.

– Здравствуйте!

Рыжеволосый поднял голову и посмотрел на нас удивленно, как смотрят на пришельцев с других планет. Потом он облизнул ложку, медленно встал и сделал шаг в нашу сторону. Я заметил, что он немного припадает на одну ногу.

Димка начал путано объяснять, как мы здесь очутились. Я поддакивал, бессмысленно повторяя слова за Димкой.

– За шишками пошли, по берегу Китатки, да сбились с дороги...

– Да, сбились,– повторял я, как попугай.

– Китатка пропала, ну точно сквозь землю провалилась...

– Да, как сквозь землю провалилась,– вторил я, уже не в силах остановиться.

– За шишками, говорите? – переспросил рыжеволосый.

– Да, за шишками,– разозлился я. Мне вдруг стало противно, что я все повторяю и повторяю.

– Ну и где же ваша Китатка?

– Если бы мы знали,– уныло проговорил Димка.

– Ну вы и даете, елки-палки! Ищете рукавицы, а они за поясом. Китатка-то – вот она, рядом!

И тут я услыхал приглушенный плеск воды. А потом, в просветах меж кустами, разглядел и саму речку. В этом месте она совсем узкая, походит скорее на ручей, чем на речку. На другом, более высоком берегу, стояли как бы вразброс веселые березы, темные хмурые пихты и отливающие бронзой кедры. На кедрах было много крупных шишек. Сорок первый год выдался урожайным.

– Ну, сбрасывайте свою поклажу да садитесь, отведайте нашей дичинки,– помягчел рыжеволосый.– Из Заречинска, говорите? Да от Заречинска досюда шагать и шагать... Неужели нигде ближе не нашлось шишек?

– Не нашлось,– вздохнул Димка.

Мы сложили свои рюкзаки у входа в избушку, под навесом. Здесь тоже чернело кострище и стоял таганок. Наверное, на случай, если зарядят дожди.

– Садитесь, пацаны, не стесняйтесь...

Рыжеволосый сунул Димке свою ложку, кивнул бритому, тот вытер свою ложку о подол рубахи и подал мне.

– Глухарка вчера на мушку попалась,– пояснил хозяин, показывая на котелок с варевом.– Постная, кожа да кости, но есть можно...– Он опять внимательно оглядел нас с Димкой.– Что ж, давайте знакомиться, если так. Я Николай Степаныч, можете звать меня просто дядей Колей. А это Федя, мой напарник, нас с ним водой не разольешь и ветром не раздуешь. Правда, Федя?

– Ага,– сузил в щелку смеющиеся глаза тот, кого звали Федей. Он достал из кармана широких брюк расшитый шелком кисет, свернул цигарку и прикурил от головешки.

– А вы здесь что, тоже шишкарите? – спросил Димка, управляясь с куском дичины. Мясо было хоть и жестковатое, но вкусное, и мы уплетали его за милую душу.

Дядя Коля засмеялся:

– Вверх глядеть нам некогда, мы от земли глаз не отрываем...– И уже серьезно, без улыбки: – Состоим мы, пацаны, при золотом прииске как вольные казаки-искатели. Моем песочек, иногда, глядишь, что и попадется. Хоть зарплата нам и не идет, однако же за намытое золотишко, сданное честь по чести, с нами рассчитываются. А вы – шишкарить! Шишки – грош, а золотой песочек – рубль, а то и червонец. Все зависит от того, как пофартит. Я так говорю, Федя?

– Что треплешься?– буркнул Федя. Веселая болтовня вольного казака-искателя его, видно, раздражала.

– Треплешься... И скажет же! Я не треплюсь, я хочу разъяснить пацанам, кто мы с тобой такие и за кого нас надо принимать. Тайга велика, в ней кого угодно встретишь... А мы с тобой, Федя, как бы это сказать... Мы с тобой валюту даем государству, вот, пусть знают! – Дядя Коля прищелкнул языком. Он и говорил, как орешки грыз, и языком щелкал звонко, со смаком.

Мы с Димкой умяли остатки глухарки, выпили по кружке черносмородинного чаю и встали с бревна. Я взял котелок, сбегал к речке, вымыл и почистил его белым песочком.

Вот она, быстрая Китатка. Бурлит, пенится, перепрыгивая через каменистые пороги, подмывает берега, обнажая узловатые корни сосен и лиственниц. Речка-невеличка, а гляди ты, в ней золотишко водится, недаром здесь торчат эти казаки-искатели. Люди они уже немолодые и, видать, тертые жизнью. Такие за здорово живешь шататься по тайге не станут.

В душе у меня шевельнулось недоброе чувство к этим казакам-искателям. Война, все здоровые мужики идут на фронт, а они торчат здесь.

Когда я воротился, то услышал, как Федя внушал Димке:

– Идите бейте свои шишки, а утречком и обратно. Правду я говорю, Степаныч?

– Ну, это уж пусть пацаны сами решают. А вот нам с тобой, Федя, пора и за работу. Время идет, а мы с тобой здесь лясы точим...– Дядя Коля потопал ногами в сапогах, похлопал себя по карманам и, глядя на Димку, шепотом, точно по большому секрету, добавил: – Я, знаешь, парень, о чем шибко мечтаю? Я мечтаю найти такой самородок, чтобы взял и от земли не оторвал!

– А бывают такие?

– Должны быть,– опять шепотом, как говорят, когда доверяют тайну, ответил золотоискатель.

После мы узнали, что это была действительно заветная мечта дяди Коли. Впрочем, только ли одного дяди Коли? Каждый охотник носит в душе что-то свое, заветное. Один – самый крупный золотой самородок, другой – самую большую рыбу, третий – еще что-нибудь, но тоже непременно самое-самое... Видно, без такой мечты людям трудно жить на свете.

Они быстренько собрались и ушли. Мы с Димкой походили вокруг избушки, заглянули внутрь.

Избушка была как избушка. Окошко – ладонью можно прикрыть, у противоположной, глухой стены – печка, сложенная из камней, которых кругом навалом. Дальше – нары, лавка – все из аккуратно расколотых пополам и гладко обтесанных бревешек... На лосиных рогах, служивших вешалкой и одновременно украшением этого нехитрого жилья,– двустволка шестнадцатого калибра и патронташ с заряженными патронами.

– Здесь всю войну можно просидеть, никто не догадается,– сказал я, выходя на свежий воздух.

– Ты что, думаешь, они здесь отсиживаются?

– А ты так и поверил? То, сё, а о войне ни слова. Можно подумать, она их не касается.

Но Димка не разделял моих подозрений. Он втащил в избушку наши рюкзаки, повесил рядом с двустволкой видавшую виды «тозовку» и показал глазами:

– Бери!

Я взял валявшийся под навесом тяжелый деревянный молот на длинной рукоятке и пошагал следом за Димкой.

Пока мы возились у избушки, туман рассеялся и роса начала подсыхать. На фоне хвойной зелени яркими растекшимися пятнами пламенели кусты рябины. Буро-зелеными коврами стелился по склонам уже кое-где пожухлый папоротник. Там и сям висели темно-красные ягоды калины и шиповника. И всюду, куда ни глянешь, проступали из зелени лобастые валуны.

Пройдя немного, мы увидели дядю Колю. Он стоял около странного сооружения, которое перегораживало Китатку, и орудовал лопатой с загнутыми краями.

– Техника! – кивнул Димка.

В этом месте речка была метра три в ширину, не больше. Дядя Коля накидал в речку крупных камней и таким образом сузил ее до предела. Внизу, как раз под струей, он укрепил с помощью кольев лоток, похожий на колоду, из каких в деревнях поят скот. В самом конце, прямо над лотком-колодой, натянул проволочную сетку с мелкими ячейками.

Зачем все это надо было, не трудно догадаться. Галька остается в сетке, песок же просеивается и смывается быстрым течением. На дне колоды, обитом суконкой, и застревают такие желанные для каждого старателя золотые песчинки и крупинки.

– Что, пацаны, интересно? – стирая пот с лица, ухмыльнулся дядя Коля.

– Интересно,– сказал я.

– Интересно – это со стороны. А на самом деле работа как работа, не столько добычливая, сколько мозольная. Горы земли перекидаешь, прежде чем попадется золотинка. А самородок – тот и подавно в редкость. Я ведь уже пятнадцать годков стараюсь. Все здешние места облазил, в каждый ложок заглянул. Иной раз ходишь-ходишь, моешь-моешь, две рубахи и трое портков спустишь... Жена ругается, всякими словами обзывает, работал бы, говорит, на прииске... Но тайга – она манит. Тут ведь что? Тут, пацаны, главное азарт, как в иной игре. Пан или пропал. Бывает ведь и так: копаешь-копаешь песочек и вдруг, на тебе, самородок граммов на сто пятьдесят, на триста, на килограмм...

Дядя Коля говорил, не переставая кидать лопатой песок и гальку. Быстрая, свитая неведомой силой в толстый серебристый жгут вода падала с полуметровой высоты, быстро сбегала по лотку и смывала все дочиста. Лишь в сетке застревала галька вплоть до самых мелких камушков. Золотоискатель подходил, шлепая по воде, и отбрасывал их в сторону.

– А однажды, слышь, ковырнул, чувствую – что-то тяжелое, стою гляжу и с места не двигаюсь, точно сглазить боюсь. Присел это я на корточки, щупаю, понимаю, что большое золото привалило, а брать в руки не беру. Сердце, слышь, немеет и заходится. Сидел-сидел я так на корточках, наверное, минут двадцать сидел. Комары жалят, а мне хоть бы что.

– И сколько же он весил, тот самородок?

– Да порядочно, паря, а если точно сказать – килограмм и еще семьсот граммов. Это за раз-то, чуете? Не было ни рубахи, ни портков и на тебе – соболья шуба на плечи! А еще... Да что я, рассказать – не поверишь! Я и сам не поверил, сначала-то. Пнул сапогом, ковырнул лопатой, не может быть, блазнится, думаю, и – дальше, дальше... Но сердце-то – его не обманешь, не проведешь, оно чует... Воротился я к тому тусклому и с виду-то совсем не желтому, то есть не золотому камушку, сперва, как водится, поплевал, погладил камушек ладошками, приласкал, потом осторожненько выломал его из земли-породы и... жаром-холодом весь так и облился. Ах ты, дурень-дурень, а еще вольным искателем-старателем прозываешься, думаю про себя. Прикинул на ладони – эге, думаю, на это лето хватит, с избытком хватит, еще и на будущее останется, надо к жене и деткам подаваться. Да и нетерпение, признаться сказать, вдруг всего обуяло. Очень уж захотелось прийти на прииск, положить самородок на весы и посмотреть, как все будут изображать из себя выкинутую на берег рыбу: «Ах, Николай Степаныч! Ах, какой ты фартовый, Николай Степаныч!» Собрал я монатки и в тот же день дай бог ноги.

– А этот?

– Что этот? – не понял дядя Коля.

– А этот сколько весил?

– Много, пацаны, много...– Шлепая сапогами, дядя Коля вошел в речку, нагнулся над колодой. Ожидаемого золота в этот раз там не оказалось. Через минуту он воротился на берег и опять принялся кидать песок и гальку.– А правду сказать, так четыре килограмма и еще семнадцать граммов. Если мерить заграничными мерками, то это, выходит, сто тридцать с чем-то унций. Буржуи – они на унции считают. Здесь-то так, плевое местечко...– Он поморщился и махнул рукой.– Сколько ни ворочай, один черт, блеснет золотинка и снова пустой песочек. Это у нас называется – выблеснет, вильнет хвостом, как ящерка, и будь здоров.

– Так смените место, чего проще!

– А мне здесь нравится. Речка хороша, дичи всякой полно, шишек кедровых...– засмеялся дядя Коля; смех у него тоже был какой-то детский, простодушно-рассыпчатый.– Я, признаться сказать, пацаны, не только ведь искатель-старатель, я еще и охотник. Люблю, грешный человек, один на один с Михаилом Потапычем сойтись. Раз было дело... Тут, слышь, золотишко пошло-повалило, хоть не шибко, но – пошло-повалило, и на тебе – хозяин явился. Обойти не захотел, встал на задние лапищи, ревет... Убирайся, дескать, по добру по здорову, моя это тайга! Убираться, ясное дело, мне было ни к чему, вот и пришлось заткнуть хозяину пасть жаканом. Мяса – ешь не хочу. А вот шкуру пришлось бросить. Шерсть лезла, как из дохлой кошки.

Дядя Коля снова вошел в воду и снова наклонился над лотком-колодой. Он продолжал что-то говорить – то ли нам с Димкой, то ли самому себе,– но мы уже не слушали. Перебравшись по камням на другой берег, мы немного углубились в светлую и сухую в этом месте тайгу, где кедров было больше, чем в низине, и принялись за работу. До обеда нам надо было набить два мешка шишек.