Текст книги "Тайна Черной горы"

Автор книги: Георгий Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

2

А Степаныч хорошо помнит и склон Черной горы, да всю окружающую горную местность, долину реки Силинки, когда здесь еще вообще ничего не было: ни этой дороги, ни штольни, ни отвала, а поселок только начинался обустраиваться и жили в основном в палатках. Он сам, конечно, не специалист по геологии, но за годы жизни в разных таежных экспедициях, можно сказать, достаточно насмотрелся, поднаторел, тем более что шоферская его профессия давала возможность всегда бывать в самых главных и важных местах. А если у человека есть зрячие глаза и уши, которыми он не хлопает, то можно многое и понять и разуметь, переваривая сведения в своем собственном котелке на плечах.

Степаныч прибыл сюда, в Солнечный, когда и на районной карте его еще не обозначали, а горный район Мяочана считался и у бывалых местных охотников глухим таежным краем, забытым Богом и людьми, где птица и зверье особенно не водились, куда редко ступала нога человека. Имеются еще в дальневосточной приамурской тайге такие таежные урманы и горные районы, но обширная горная территория Мяочана выделялась особенно дурной славой. И само название – если перевести его на русский язык, оно обозначает Черные горы, – говорит о многом. Но геологи именно здесь, в Мяочане, и нашли выход на поверхность из нутра земли ценной руды касситерита. Нашли ее, руду эту, осенью пятьдесят пятого, а уже зимой пятьдесят шестого пробили первый зимник от поселка Старт, что в десяти километрах от Комсомольска-на-Амуре: пробивал его сквозь тайгу санно-тракторный отряд из одного бульдозера и трактора на гусеничном ходу, в морозы и пургу, ночуя и обогреваясь у костров. Расстояние между поселком Старт и нынешним Солнечным всего полсотни с небольшим километров, но тот первый отряд пробивался почти два месяца, где взрывая, где топорами и пилами прокладывая себе дорогу.

Сначала возили все материалы и оборудование на тракторах. А когда дорогу слегка обкатали, из Старта вышла первая автоколонна в составе трех грузовиков. Одну из машин и повел тогда Степаныч, вторую Петя Арбузов, он сейчас работает на газике, начальника экспедиции возит, а третью – Иван Терняев, который и сейчас по той дороге ежедневно курсирует, доставляя в поселок технические грузы и продовольствие, нашустрился и скатывается по отрогам Мяочана к Старту за четыре-пять часов. А тогда первая автоколонна лишь на третьи сутки добралась сюда. Что было, то было. Дорога и теперь, укатанная за эти три года, прямо сказать, не радует сердце шофера. Валун на валуне, рулевое управление прямо вырывает из рук, а о переправах через Силинку да о многокилометровых болотных марях и говорить тошно. Сделаешь пару рейсов, смотаешься туда и обратно, можешь смело становиться на ремонт, подкручивай болты-гайки.

А здесь что было-то? Начинали жить с нуля, обживаться на голом месте. Таежные сопки да долины для Степаныча, конечно, не в новинку. Никто только тогда толком не знал, надолго ли они сюда забрались и как обустраиваться – строить себе временное жилье или серьезные дома, чтоб на годы жизни. Тогда еще ни буровых вышек не устанавливали, ни штолен не закладывали. Главным образом пробивали разведочные канавы. Рабочих рук не хватало, и трудились на тех канавах все – и буровики, и горнопроходчики, и слесари, и шоферы, и люди других специальностей, поскольку по их профессиям еще не было фронта работ.

Канавы пробивали вручную кайлом, кувалдой да взрывчаткой. И с кострами. Весело было смотреть, как сутками горели длинные костры. Снегу в тот год выпало много, к весне он слежался и долго не таял. Так в том глубоком снегу прорывали траншеи длиною метров до ста, а то и более, рубили поблизости сухостойные деревья, и по тем траншеям подносили к канавам дрова и жгли костры, оттаивали землю. А потом долбили ее.

Пробитые канавы и показали, что поблизости есть руда. Были и открытые выходы. Правда, как выражались геологи, эта самая «рудная зона» не везде просматривалась, а даже, наоборот, терялась неизвестно куда. Словно ее и не было. Споры были. Жаркие споры. Тогда много наезжало всякого начальственного и ученого народу, Степанычу приходилось и встречать, и привозить, и отвозить их до Комсомольска. Одних на аэродром, если они издалека, других к железнодорожному вокзалу, если местные, из краевого центра. Многие из приезжих со Степанычем откровенничали, дорога-то длинная, а они сами еще не остывшие от словесной борьбы-драки. И высказывались напрямую. Так большинство из них, как заключал Степаныч, были не очень-то положительно настроены насчет будущих высоких перспектив Мяочана, а, к неудовольствию шофера, скажем, даже наоборот, весьма скептически оценивали рудное месторождение. И доходчиво объясняли Степанычу, что, мол, руда имеется только на поверхности, что запасы ее невелики, поскольку в глубине ее и совсем нету, что она начисто «съедена» поднявшейся из нутра земли раскаленной магмой, которая и застыла крупными каменными наростами. И государство зря тратит деньги на разведку, устилая тайгу рублями.

Однако приезжали и другие, правда, их было мало, которые убежденно доказывали перспективность месторождения, пророчили большие выгоды государству от разработки рудного района, потому что тут несметные залежи ценной руды касситерита, даже утверждали, что этот будет самый дешевый касситерит в стране, а возможно, и в мире, и что все затраты не только на разведку, но на строительство рудника и обогатительного комбината, и даже города, включая и дорогостоящую асфальтированную дорогу от Комсомольска, окупятся очень быстро, буквально за несколько первых же лет добычи руды. И рисовали словами радужные картины близкого будущего – комплекс промышленных предприятий, многоэтажные светлые жилые дома – такие, как строят в Москве в Черемушках, магазины, кинотеатры, комбинаты бытового обслуживания, школы и много других нужных для жизни человека строений и общественных зданий. Но больше всего Степанычу нравились рассказы про бетонную дорогу, ровное асфальтовое шоссе, по которому за каких-нибудь полтора-два часа можно домчаться до Комсомольска-на-Амуре, и про благоустроенную набережную, из бетона и камня, там, где теперь опасный обрывистый берег, подмываемый вечно капризной Силинкой.

Сказки, да и только! Никак не верилось, что такое возможно. И про дорогу, и про набережную. В первую же весну, в марте, чуть солнышко пригрело, так эта самая Силинка прямо-таки взбесилась, прорвала лед и с недовольным ворчанием пошла в наступление на поселок геологов. Натерпелись страха. Повсюду возникли наледи, наросты свежего льда, их толщина доходила до полутора метров. Лед лез в подпол, в дома. Не сковырнешь! Вся территория поселка напоминала хоккейный стадион. А до этого момента всю зиму лютовали морозы, шли обильные снегопады да задували неделями метели. А едва избавились от наледей, как только подошло лето, так и начались разливы горных речушек, которые превращались в бурные многоводные потоки… А про Силинку и говорить нечего. Река много принесла хлопот, и, конечно, было бы хорошо укротить ее, сковать крепко, одеть ее в бетон и камень. Но будет ли такое когда-нибудь?

Степанычу, конечно, очень хотелось тогда, чтобы в научных спорах верх взяли те, которых меньше, которые за положительную перспективу Мяочана. Ему особенно понравились из них двое – седоволосый, солидный профессор из Москвы, фамилию которого он, к сожалению, не запомнил, и женщина-ученая из Владивостока, доктор наук по геологии Катерина Александровна Радкевич, видная такая женщина, приятной наружности и простая в обращении, без всякого форса – есть такие, которые форсят, строят из себя важных персон, – так про Катерину Александровну никогда даже и не подумаешь, что она в научном мире считается очень большим авторитетом, и не только в нашей стране, аив других странах, ее книги о геологии олова переведены на многие иностранные языки. Так с того первого приезда Катерина Александровна каждое лето в полевой сезон приезжает сюда, в поселок, в научную командировку и живет по месяцу, ходит в горы с маршрутчиками, бывает на буровых, а в штольнях она свой человек, поскольку там вся подземная природа земли перед ней полностью открыта, да проводит научные конференции вместе с нашим молодым начальником Евгением Александровичем Казаковским. Точнее сказать, главным организатором тех научных конференций был сам Казаковский. Он-то и приглашает сюда и ученых, и руководителей. Такие конференции каждый год в поселке проводятся. Евгений Александрович хотя и молод годами, ему еще и тридцати нет, а дело ведет с размахом, умеет далеко вперед смотреть, в будущее.

Но тогда Казаковский еще не ходил в начальниках, а был главным инженером, во главе экспедиции стоял Константин Федорович Прудников, мужчина крупный, осанистый, с крепким командирским голосом. Умел страху нагонять и требовать с каждого даже больше, чем положено. Он-то и командовал первым героическим броском в таежные дебри Мяочана. Вокруг – суровая тайга, горы, огромные расстояния и сплошное бездорожье. А у начальника – всего пара тракторов да три стареньких чиненых-перечиненых полуторки и уйма сложных неотложных задач, начиная от прокладки простейшей дороги, обустройства на голом месте, строительства жилья, вербовки рабочих, которых и сейчас не хватает, а тогда и говорить нечего, и кончая, конечно, главным, ради чего забирались в эту самую глухомань – разведки месторождения. Завозить пришлось все, начиная от гвоздя и до кирпичей. Так что на шоферов и трактористов ложилась главная нагрузка. Да и теперь, спустя три года, не легче. База экспедиции находилась в поселке Старт. Туда по сносной дороге и завозили грузы из Комсомольска, а уже дальше, от Старта, – по бездорожью сюда, в горы. И каждый, кто прибывал, выходило, стартовал не только в дальний маршрут по пересеченной местности, а еще в новую, хоть и не легкую, но интересную трудностями жизнь первопроходцев и первооткрывателей. Где-то осваивали целину, прокладывали дорогу Абакан – Тайшет, строили Братскую ГЭС, а тут, в Мяочане, начинали разведывать подземные богатства.

Каждому вновь прибывшему в поселок, неважно, кто по должности – рабочий или инженер, буровик или геолог, каждому сразу же выдавали топор и пилу-ножовку для обустройства. А дальше – свобода действий. По своему желанию выбирай место для поселения и по личным планам строй собственный домашний очаг. До поздней ночи в поселке кипела работа. Веселый такой, хлесткий перестук-перезвон слышался со всех сторон. Неяркое солнце иногда прорывалось, просвечивалось сквозь ватную неразбериху туч, обдавая светом тепла работающих, весело поблескивая в колеях дороги, проложенной машинами, и вокруг мрачно высились горы да сурово синела тайга. Если, поустав, кто-нибудь, делая перекур, прислушивался повнимательней, то мог явственно различить и глухие удары топоров, и вторящее им стонущее, задышливое эхо – рубили, тесали здесь, а болью и приглушенным криком эхо отдавалось в стволах близких и дальних живых таежных деревьев: они как-то изумленно и страдальчески охали одновременно, словно оплакивали свой потерянный вековой покой. И жутко становилось от того горного таежного эха, оторопь брала, потому как человек острее чувствовал свое грустное одиночество в бесконечном царстве дикой природы. И только звонко-надсадный стреляющий стрекот бензопилы перекрывал все прочие звуки – и перезвон ручных пил, и перестук топоров, и тревожное эхо, – властно утверждая приход новой жизни.

Строили всем миром – от начальника экспедиции до складского сторожа. Инженеры, буровики, экономисты, геологи, техники, канавщики, учителя брали в руки лопаты, топоры, молотки, пилы и становились строителями. Набивали мозоли, учились, ошибались, переделывали, радовались своим успехам. Небольшие, похожие на ульи, домишки вырастали один за другим, оттесняя палатки.

Строить-то строили, но на душе у многих было беспокойно, так как неясным оставался главный вопрос: на сколько лет рассчитаны здесь работы, стоит ли обживаться капитально или достаточно и времянки? Вопрос, который занимал умы руководителей и ученых, эхом отдавался в душе каждого жителя поселка.

Ответить на такой вопрос могла только первая буровая, вернее, вынутый из нутра горы керн: есть ли на глубине руда или ею там не пахнет. Всем известно, что размеры любого месторождения определяются протяженностью залегания рудного тела и в глубину земли. Будет руда – будут и сметы, и капитальные вложения, и все прочее, а нет – придется сворачивать фронт работ, и поселок, быстро рожденный в дебрях тайги, также быстро будет оставлен, обреченный на умирание, как и многие другие его родные и сводные братья, мгновенно возникшие на возможных месторождениях и так же быстро опустевшие, поскольку радужные прогнозы не оправдались при детальной разведке.

С первыми теплыми днями приступили к строительству копра и монтажу оборудования буровой. Машин для подвозки леса и механизмов не было, все работы выполнялись своими силами – рубили деревья, пилили, стволы, годные для вышки, подтягивали к месту будущей буровой, а тяжелые механизмы двигали волоком, с помощью настилов, блоков, канатов.

Первая весна хозяйничала бойко, разгонисто. На глазах сходили снега, обнажая землю и горы пустых консервных банок – жестяных и стеклянных – возле каждого дома, возле каждой палатки. Повсюду в поселке торчали высоченные, в два метра пни – зимой пилили деревья по уровню снега, казалось, у самой земли, а теперь обнаруживалось, что ошибались, и пни стояли, как памятники зимы.

Через полтора месяца был закончен монтаж вышки, завезли горюче-смазочные материалы, подвели воду, опробовали, испытали механизмы и в торжественной обстановке – собрались почти все жители поселка – разбили под ликующие возгласы бутылку шампанского, которую из города привез Евгений Александрович, главный инженер, и хранил ее до этого важного момента жизни геологоразведочной экспедиции, – и включили мотор. Звон разбитого стекла слился с гулом двигателя, который, смиряя волнение, запустил Иван Суриков. Движение рычага – и, наращивая скорость оборотов, тяжелый бур, сверкая зубьями, словно живой, опустился в темную пасть скважины. С гулом двигателя и веселыми криками «ура» стальное долото, набирая силу, ввинчивалось в верхние слои земли, входило уверенно в каменное тело горы. Все быстрее, все стремительнее вращался ротор, и, мелко сотрясаясь, ровно дрожала вышка, позванивали трубы, сложенные у копра, и густой тяжелый монотонный гул распространился вокруг, пугая зверье и птиц, разлетаясь по таежным чащобам, ущельям и долинам, многократно умноженный горным эхом.

Началось путешествие к главным подземным кладовым Мяочана!

Буровая стала главным центром таежной жизни поселка. Каждый норовил, улучив свободную минуту, заглянуть сюда, переброситься словами с буровиками, поинтересоваться ходом дела. Что ни говори, а именно от них, буровиков, ждали ответа на главный вопрос, на них и возлагали большие надежды. Будущее геологоразведочной экспедиции в прямом и переносном смысле зависело именно от результатов, от проб, вынутых из нутра горы.

В первые же дни поднятый из глубины керн показал, что бур проходит породы повышенной крепости да к тому же еще и с большой трещеватостью. Ознакомившись с первой пробой, Евгений Александрович Казаковский сразу оценил и трудности, и сложность бурения скважины. Изменил метод проходки. Дальше стали бурить дробью, которая могла успешнее прогрызать твердые породы, а саму скважину стали укреплять обсадными трубами, оберегая ее от неприятных случайностей. Все это, несомненно, усложняло буровые работы, но зато гарантировало от любых неожиданностей – никто же тогда не знал особенностей подземного рельефа. Человек впервые за тысячелетия приникал в глубь каменного царства Мяочана. Что там? Пустая порода или несметные богатства руды?

Именно тогда, в те напряженные дни, и состоялось первое партийное собрание коммунистов геологоразведочной экспедиции. Степаныч хорошо помнит тот день, вернее, летний вечер. Собрались после рабочего дня – а он заканчивался с заходом солнца – на открытой полянке, как раз на том месте, где сейчас школу построили. Зажгли на площадке дымокур, чтоб мошку и гнус хоть немного отогнать, а стол для президиума соорудили из свежевыструганных досок, положенных на две железные бочки. По краям стола поставили по зажженному фонарю «летучая мышь». А вместо стульев – перевернутые деревянные ящики. Такие же сиденья из ящиков разной длины, величины были и у тех, кто расположился на площадке. Впрочем, ящики достались не всем – ящики тогда тоже были дефицитом, из тех досок мало ли что можно было соорудить для обустройства, конечно, при желании и умении. А те же, кому их не хватило, устраивались на валунах или же прямо на траве.

А за несколько минут до начала, неожиданно для всех, в том числе и для руководства экспедиции, прибыли гости: первый секретарь крайкома Алексей Павлович Шитиков и секретарь райкома Виктор Григорьевич Мальцев. Они целый день добирались по бездорожью до расположения геологоразведочной экспедиции – первую часть пути одолели на тяжелом грузовике, потом пересели на трактор, а последние километры шли пешком, пробираясь через обширный участок черной гари, недавнего таежного пожара. Перемазались они, конечно, сажей от ног до макушек, лицами основательно были похожи на негров, светились только белки глаз да зубы.

Появились они нежданно, сверху спустились по тропке из тайги и прямым ходом к столу президиума. Тут большинство, конечно, насторожилось, кое-кто и открыто завозмущался: что за люди? Кто такие? Имеют ли право присутствовать на закрытом партийном собрании? Тем более что по внешнему виду они скорее на трубочистов похожи, чем на руководителей. А как узнали, что тут началось! Радостные выкрики, аплодисменты. Все повскакивали со своих мест, окружили их. Каждый предлагает свои услуги. Одни говорят, что собрание надо перенести на завтра, другие – хоть на пару часов, чтоб дать дорогим и давно желанным гостям, так нежданно появившимся в экспедиции, хоть переодеться, умыться, привести себя в порядок да перекусить с дороги, – путь-то неблизкий, а с собой они наверняка ничего из продуктов не брали.

Но Алексей Павлович, первый секретарь крайкома, мужчина представительный, встал за столом президиума, поднял руку, призывая к порядку, и постучал пальцем по стеклу ручных часов:

– Как нам известно, партийное собрание назначено на двадцать два ноль-ноль? – и, услышав одобрительные возгласы, сказал, сверкая белизной зубов. – Значит, мы не опоздали, прибыли вовремя, как и положено каждому члену партии. Будем начинать, товарищи! – И добавил с улыбкой: – Только разрешите мне и секретарю райкома перед началом хоть вымыть руки да умыться, чтоб вы нас не путали, чтоб могли различать.

Из ближайшего ручья принесли пару ведер воды, полили им на руки, а шустрый хозяйственник чуть ли не из-за пазухи достал новые вафельные полотенца с неоторванными фабричными бумажными ярлыками.

Из-за вершины грозного темного Мяочана поднялась в синее звездное небо полная оранжевая луна, похожая на новенькую медаль, которую выдавали за мужество и победу, и осветила ровным светом и глухую тайгу, и долину, и зарождающийся поселок и как будто бы по заказу из-за отсутствия необходимого освещения повисла над поляной.

Важное было собрание! Говорили обо всем прямо и открыто: и про трудности, и про сложности, и про нехватку оборудования, и про неясную пока геологическую перспективу. Даже про почту подняли вопрос – из поселка письмо трудно отправить, отвозят в город с оказией, а неужели нельзя возле конторы почтовый ящик прибить?

Тогда, в тот вечер, никто не думал о том, что участвует в важном событии, что об этом собрании при луне на поляне будут не раз вспоминать через годы. Но тогда оно казалось самым рядовым собранием. Человек так устроен, не раз размышлял Степаныч, что часто думает о будущем, устремляясь в завтрашний день жизни, вспоминает прошлое и почти не замечает настоящего, сегодняшнего, что сегодняшнее станет для нас весомым только завтра, когда мы сможем оглянуться на прожитый день и оценить его, вернее, оценить свои дела, свои поступки.

3

А в тот вечер Степаныч с каким-то душевно радостным чувством смотрел на первого секретаря крайкома, слушал его взволнованное выступление и тихо гордился, что судьба за годы жизни на земле трижды сводила его с ним и что каждая встреча имела определенно важное значение для Степаныча, она как бы определяла его пути в будущее.

В первый раз они встретились тревожной осенью сорок первого под Наро-Фоминском. В сыром, наспех вырытом окопе на берегу нешумной и неширокой подмосковной речки Нара, где, готовясь к бою, зарылись в землю грустные остатки стрелкового полка. Впрочем, от того, довоенного, полка, оставалось лишь знамя, пробитое пулями и осколками, заштопанное мужскими руками, да несколько красноармейцев, в том числе и Степаныч. Поднятые по тревоге на рассвете двадцать второго июня, солдаты полка ни разу не отступали под натиском противника, а только с боями отходили по приказу вышестоящего военного начальства на новые рубежи. Личный состав пополнялся много раз и так же быстро редел, но боевой дух и традиции полка сохранялись, хотя это и была обычная войсковая часть. Во многих страшных переделках побывал он, Степаныч, за эти несколько месяцев войны, считай, каждый день, а то и час встречался со смертью, многих своих старых по полку друзей-товарищей потерял, многих так и не успев захоронить, да и из новых порядочно, а его самого судьба счастливо хранила, если не считать множества всяких мелких ранений да царапин, которые на нем заживали быстро, и Степаныч в тыл дальше своего полкового походного лазарета не уходил, где, подлечившись, чуть поправившись, возвращался раньше срока в свою роту, к своему станковому пулемету «максим».

В тот тоже лунный, но холодный вечер невеселые мысли теснились в его голове. Шутка ли, – сказать вслух даже страшно! – доотступались почти до самой Москвы, столицы нашей родины, да и здесь, возле этой неспешной речки, долго ли они удержатся, если штыков в роте осталось всего ничего? Поштучно пересчитать, то оторопь возьмет, а пополнения не обещали, поскольку на других участках, видать, положение еще похлеще тутошнего. И здесь не мед-сахар. Четыре атаки отбили и бомбежку выдержали. И у своего пулемета «максим» оставался Степаныч в единственном числе, поскольку второй номер расчета выбыл в тыл своим ходом, получив серьезное ранение в плечо уже после боя, вечером, во время остервенелой бомбежки всего переднего края обороны.

Степаныч сам старательно чистил еще не остывший пулемет, грея руки о теплый металл оружия, с обидной грустью думал о предстоящем завтрашнем бое. Гитлеровцы наверняка с рассветом опять пойдут на штурм-атаку, попытаются одолеть реку, этот не шибко-то грозный водный рубеж, да нашу тонкую, на живую нитку, спешно сооруженную оборону. На той, немецкой стороне, нахально-весело вспыхивали ракеты, ярким светом заливая окрестность. А когда они тухли, то за рекою на темном лесе печально белели стволы березок, словно нарисованные мелом на классной доске прямые черточки, и от их видения грустно становилось на душе и обидная злость закипала в сердце, потому что родная земля, беречь которую он давал торжественную клятву, топчется чужими подошвами торжествующего в победе врага.

А за полночь, когда луна опускалась к далекому земному горизонту, пришло нежданно подкрепление. В окоп спрыгнул лейтенант и с ним незнакомый боец.

– Степаныч? – позвал тихим голосом лейтенант.

– Ну, – отозвался пулеметчик.

– Опять твое заклятое «ну»! Когда-нибудь я тебе отучу от нуканья аль нет?

– Так точно! – отозвался тут же Степаныч, и не ясно было лейтенанту, что же он хотел сказать в ответ.

– Вот второго номера тебе привел. Фамилия Шитиков. Рядовой Шитиков, – и добавил, глядя на ракеты: – По всему видать, немцы готовятся, жгут осветительные без экономии. Завтра у нас тут жарко будет, как пить дать. Так что приказ один – назад ни шагу!

– А мы с вами, почитай, от самой границы сами назад ни шагу так и не сделали, а вовсе по приказу, – беззлобно ответил Степаныч.

– Разговорчики!

– Так точно! – снова бодро ответил Степаныч.

Когда лейтенант удалился по ходу сообщения, оставив их одних, они познакомились.

– Меня звать Алексеем, – сказал Шитиков, голос у него был мягкий, доверительный и в то же время спокойно-уверенный, какой бывает у людей, знающих себе цену, умеющих постоять за себя. – А может, и тебя по имени, а? Даже при луне видно, что не старше моего. Ты сам-то с какого года?

– Я-то? Ну, с двенадцатого.

– Так мы одногодки, – сказал Шитиков. – Что ж я тебя буду по отчеству? Даже неловко как-то.

– Дык все привыкли в полку, все так кличут, – пояснил пулеметчик. – Звать-то меня Степаном, и отца Степаном, и фамилия Степанов. Как видишь, кругом одно и то ж выходит. Вот потому и пошло – Степаныч да Степаныч. А по мне все едино, хоть горшком назови, лишь в печь не совай.

– Тогда понятно, – произнес Шитиков и спросил: – Давно воюешь?

– Ну, – утвердительно произнес Степаныч. – С самопервого дня. И живой, как видишь. Так что бить их, поганых, можна! Много я их на тот свет отправил, покосил пулеметом. Только отступать, скажу тебе по совести, до тошноты обидно, прямо все внутри воротит.

– А мы больше отступать не будем, Степаныч, и все! Хватит! Потому как некуда – позади Москва, – Алексей говорил так убежденно-уверенно, что невольно хотелось верить ему.

– Ну! – согласился с ним Степаныч и подумал: «молодо-зелено, еще сам-то и пороха не нюхал, а тож, как комиссар наш, высказывание свое говорит. Как ты завтра запоешь, когда немец попрет? Вот тогда и поглядим-посмотрим, на что ты годен-способен, какая кишка у тебя, тонкая, как нитка, что рвется запросто, лишь потяни, аль крепкая, как канат?» А вслух сказал: – Верные слова говоришь, хоть и видно, что еще молодой и необстрелянный.

– Так-таки в темноте и разглядел? – усмехнулся Алексей.

– Ну, разглядел, – ответил Степаныч и пояснил: – Охотники мы, Степановы, из таежного края. В потемках привыкли видеть, да и нюх есть. А твоя боевая винтовка еще не стрелянная, гарью не отдает. И одежда казенная на тебе новая, складом пахнет и свежестью чистоты, вроде первого снега. Вот потому и говорю, что еще необстрелянный ты, потому как это правда. А на правду никогда обижаться не следует, хоть в глаза она колоть будет.

– А я и не обижаюсь, откуда ты взял? – Алексей вынул из кармана пачку папирос, протянул пулеметчику. – Закуривай!

– Московские?

– Ага.

– Со всем удовольствием, потому как давно не дымил своими, все больше махрой иль трофейными, а у фрицев и табак ненастоящий, пустой какой-то.

На огонек к ним подсели и другие солдаты из окопа. Пачка быстро опустела. Курили, ругали войну, гада Гитлера, из-за которого столько миллионов трудовых людей вынуждены бросить свои неотложные, недоработанные дела и по всеобщей мобилизации грудью встать против полчища фашистских танков и орудий, защищая свое отечество. Но ненависти к самим врагам, к немцам как к народу, еще не было, а только одна злость, обида и грустное сожаление по поводу наших сплошных военных неудач и пораженческого отступления. Но все согласно сходились мнением, что бить-то их, фашистов, можно, было бы только поболе у нас танков и самолетов или хотя бы на равных, как у них, да еще боеприпасов вволю.

Алексей слушал внимательно, вставлял свои слова, и всегда к месту, удачно, особенно когда дело касалось политики да всемирного международного положения, тут он объяснял ясно все, понятно, за что его тут же окрестили Комиссаром, а он не возразил, даже, наоборот, согласился, серьезно добавив, что каждый партийный человек сам по себе уже одним этим фактом берет на себя комиссарские обязанности. И все расспрашивал солдат, выискивая своих земляков, но среди окопников не нашлось ни одного из его родной Костромской области. О себе рассказал, что только окончил в Москве партийную школу, и они, почти все выпускники, пошли добровольцами, создав истребительный батальон народного ополчения, и что своим ходом вчера вечером добрались сюда, к Наро-Фоминску, и сразу же их направили подкреплением на передовую с приказом удержать занимаемые позиции любыми средствами. Насчет семейного положения он ответил, что пока еще не женат, что некогда было, потому как то работал и учился, то в армии служил, то опять работал и учился, да направили в Москву в партийную школу, на что солдаты сказали ему, что для такого нужного человеческого дела мужчина всегда должен находить-выкраивать время, если не желает остаться на всю дальнейшую жизнь бобыльным холостяком.

– А в армии кем служил? – допытывался Степаныч.

– Пулеметчиком. РПД у меня был, ручной пулемет Дегтярева. В кавалерии проходил службу, у нас всего несколько тачанок пулеметных было с «максимами», а все больше РПД. Но с «максимом» знаком, пулял очереди по мишеням на стрельбищах.

– Эх, нам бы тачаночку, чтоб пулемет установить! – мечтательно вздохнул Степаныч. – А то все на своем горбу его таскаем.

– Не, тачанка уже отошла, сейчас надо на машину садиться, – сказал задумчиво Алексей. – Наш век – это машины. Фашисты потому и прут, что у них и машин больше, и людей, которые могут ими управлять. Техника и на войне стала важным фактором, это факт жизни и никуда не попрешь против.

Степаныч не возражал, даже, наоборот, полностью согласен был с Алексеем, что на машине бы лучше, и еще подумал, что неплохо бы и ему когда-нибудь обучиться на шофера, тогда и на войне будешь нужным человеком, и потом, в мирное время. Шоферская профессия везде нужная!

А утром был бой. На рассвете началось. Фашисты, не жалея снарядов и мин, крепко обработали передний край обороны, перепахали основательно, только авиации вражеской не было, пасмурная погода мешала полетам, а то бы они полностью смели нашу оборону, им сверху хорошо видать все наши вырытые в земле укрепления, пулеметные гнезда и окопные ходы, сообщения. А потом пошла и пехота с поддержкой четырех танков и двух бронемашин. И началась свистопляска.

Степаныч сперва переживал за Алексея, как-никак, а в первый раз человек окунулся в такую смертоопасную круговерть, но потом успокоился – из крепкого густого теста слеплен человек, и характер у него наш, русский, из чистого кремня, только искры кругом сыплются, а не поддается никакому железу. Гарь, копоть, не продохнуть, кругом земля дыбится, осколки шмякают, гул, грохот, а он, чумазый, только зубы да глаза поблескивают, такой же, как сейчас, когда сквозь горелую тайгу прошел, да еще улыбается, зло улыбается, матюкается с прибаутками и приговаривает: