Текст книги "Исполнение долга"

Автор книги: Георгий Хетагуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Георгий Иванович Хетагуров
ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА

Георгий Иванович ХЕТАГУРОВ

(фото 1975 г.)

НА ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫХ РУБЕЖАХ

За плечами у меня пятьдесят пять лет армейской службы. Естественно, многое забылось. Но не забывается солнечный июль 1926 года, когда, закончив Киевскую объединенную военную школу имени С. С. Каменева, я стал артиллерийским командиром.

Как отличнику, мне предоставлялось право выбора места дальнейшей службы. Не колеблясь, выбрал Владикавказ (Орджоникидзе), где в ту пору размещался 84-й стрелковый полк 28-й Горской стрелковой дивизии имени В.М. Азина. До поступления в военную школу я уже командовал в этом полку стрелковым взводом, имел там много боевых друзей, вместе с которыми участвовал в ликвидации белогвардейских банд на Северном Кавказе. К тому же неподалеку от Владикавказа, в горах Северной Осетии, жили мои родители. Конечно, хотелось быть поближе к ним.

Однако получилось все по-иному. Поступил приказ Народного комиссара по военным и морским делам К. Е. Ворошилова об откомандировании тридцати двух выпускников-артиллеристов в Сибирский военный округ. В числе их оказался и я.

С волнением мы толпились у большой карты СССР, искали на ней Омск, Новосибирск, Иркутск, Благовещенск, Читу. Меня интересовала главным образом Чита: я откомандировывался туда – в 36-й Волжский артполк 36-й Забайкальской Краснознаменной стрелковой дивизии.

Нам устроили торжественные проводы. На вокзальном перроне выстроился весь личный состав школы. Пришли туда и молодые рабочие завода «Арсенал», в том числе ребята, которых мне довелось обучать военному делу в системе Осоавиахима. Играл духовой оркестр. В неблизкий наш путь мы тронулись под звуки бравурного марша.

Ритмично стучали колеса вагона. Навстречу поезду бежали украинские белые хаты, утопавшие в буйной зелени садов. На станциях розовощекие крестьянки предлагали нам фрукты, молоко, ряженку, пышные полянцы. Во всем этом была какая-то своеобразная праздничность.

Учеба далась нам нелегко. Трудно было всем. А мне досталось, пожалуй, больше других, поскольку я плохо владел русским языком. Помогали товарищи – спасибо им. Особенно благодарен я Александру Брешкову за помощь в изучении материальной части артиллерии. Сам он был опытным артиллеристом – служил фейерверкером еще в старой армии – и умел не столько рассказать, сколько показать мне, что к чему.

По алгебре, геометрии и русскому языку пришлось брать дополнительные уроки за пределами школы. На это уходила значительная часть моего более чем скромного денежного содержания. «Ничего, – утешал я себя, – сдюжу!»

И вот сдюжил. Государственные экзамены сданы успешно. Отмеченный доверием самого наркома, еду служить на дальневосточных рубежах. Это ли не награда за все!..

В Москве нам предстояла пересадка. Закомпостировали свои проездные документы и поспешили на Красную площадь. Нетрудно понять, какие чувства переполняли нас, когда мы приблизились к Ленинскому мавзолею, тогда еще деревянному. Обошли вокруг Кремль, осмотрели центр города и вернулись на вокзал, заняли свои места в дальневосточном экспрессе.

Снова мерно постукивают колеса. В вагоне душно. Целыми днями толпимся в тамбурах, у открытых окон. Нещадно дымим папиросами, шумно делимся впечатлениями.

Всех очаровала Волга. Кто-то запел песню о Стеньке Разине. Остальные дружно поддержали запевалу.

Промелькнули Уральские горы. Они напомнили мне о нашем прижавшемся к скале горном селении Заромак. Мысленно я вернулся в отчий дом, в свое детство. Живо представил себе всегда молчаливого, с виду сурового отца. Он работал дорожным мастером (грунтовщиком) на Военно-Осетинской дороге. С утра и до поздней ночи расчищал па своем участке летом каменные завалы, а зимой – снежные заносы. Мы, дети, неделями не видели его, и я долго был убежден, что отца ничто не интересует, кроме работы. Только став взрослым, узнал, что имелись у него и иные интересы: отец издавна поддерживал тесные связи с кавказскими революционерами. Наше неказистое жилье, сложенное из скальных обломков, много лет являлось местом конспиративных встреч. Когда я был совсем маленьким, к нам иногда наезжал дальний родственник Коста Хетагуров – выдающийся осетинский поэт, живописец и общественный деятель.

Жили мы в беспросветной нужде, питались скудно и однообразно. На двух крохотных клочках земли, расчищенных от колючки и камня, не родилось ничего, кроме ячменя и картофеля, а из домашней «живности» была у нас лишь лошадь, да и та казенная.

Будучи еще мальчиком-подростком, осенью я уходил на заработки в так называемую равнинную Осетию, убирал там чужие поля. Зарабатывал до пяти-шести мешков кукурузы и еще пуд соли. Возвращался домой со сбитыми до крови ногами и руками, но бывал очень доволен, что помог родителям кормить большую семью.

Из смеси ячменной и кукурузной муки мать пекла чурек, соблюдая строжайшую экономию. Летом наш рацион дополнялся ягодами, собранными на склонах гор. Иногда, к праздничному столу, бывала форель, выловленная в горной речке.

После окончания церковноприходской школы отправился я на Садонские рудники, где в ту пору хозяйничали французские концессионеры. Там уже работали два моих дяди – братья отца: один был десятником на руднике, другой – весовщиком на горнообогатительной фабрике. Они всячески старались «пристроить» племянника, однако работы, посильной для мальчишки, здесь не нашлось. Тогда отец отвез меня во Владикавказ и определил в аптеку мойщиком склянок для лекарств. Такую же работу выполняли в этой аптеке еще два мальчика из ингушей. Подружившись с ними, я довольно быстро научился говорить по-ингушски. Платили каждому из нас три рубля в месяц. Кормили скверно. Спали мы в подвале, загроможденном бутылками и свертками с остро пахнущим лекарственным сырьем. Однажды кто-то из провизоров нечаянно разбил огромную бутыль, и ее ядовитое содержимое разлилось по всему подвалу. Нам дали маски, сунули в руки тряпки и приказали убирать. Мы отказались, боясь отравления. Хозяин аптеки обозвал нас скотами и тут же выгнал с работы.

Иду по улице, думаю: куда же теперь податься? Ничего не придумав, забрел к родственнице отца. Она сжалилась надо мной, приняла в свой дом и вскоре подыскала мне работу в мастерской братьев Туаевых, где шили черкески, бешметы, шапки и папахи для Терского казачества и горцев. Я должен был убирать мусор, подметать и мыть полы. Мастера и подмастерья в насмешку называли меня главным подметалой. Месячный мой заработок и здесь составляли те же, что и в аптеке, три рубля.

Изредка я наведывался к другому вашему родственнику, жившему во Владикавказе, – профессору Абаеву. Здесь однажды повстречал коренастого русского человека с открытым добрым лицом и приятной улыбкой. Родственники мои называли его Сергеем Мироновичем. Позже мне стало известно, что это был С. М. Киров.

Летом 1916 года меня навестил отец. Жалкое мое существование, как видно, очень огорчило его.

– Поедем-ка домой, – сказал он решительно.

Больше года работал я вместе с ним на Военно-Осетинской дороге. Разгребал снег, убирал свалившиеся сверху камни, ремонтировал дорожное полотно. И тут неожиданно произошла опять моя встреча с С. М. Кировым. Он ехал в пароконной линейке и приветственно помахал нам рукой.

– Кто это? – спрашиваю отца. – Я видел этого человека у Абаевых.

Ответа не последовало.

К тому же периоду относятся новые мои попытки устроиться на Садонские рудники. Теперь мне даже самому непонятно, что так влекло меня туда: заработки и там были низкими, а труд не только тяжел, но и опасен для здоровья. Добыча цинка и олова велась здесь примитивным способом. Руду вывозили из забоев на лошадях, впряженных в арбы, взвешивали и опрокидывали в огромную деревянную трубу, перетянутую железными обручами. С грохотом комья руды катились вниз, к обогатительной фабрике. Хотелось заглянуть на фабрику, но туда не пускали.

У фабричной проходной всегда толпился народ, обсуждались последние новости. Именно там в конце 1917 года я узнал, что в России произошла революция и царь отрекся от престола. Там же впервые услышал имя великого Ленина. Потом у проходной все чаще стали говорить о гражданской войне, о красногвардейцах и белогвардейцах. Красные в моем представлении были людьми хорошими, белые – плохими. Пробовал поговорить на эту тему с отцом, но он резко оборвал меня:

– Не суй нос не в свое дело, молод еще!

Однако я догадывался, что симпатии отца тоже на стороне красных.

Как-то вечером к нашему дому подъехала скрипучая арба, набитая овечьей шерстью. На арбе сидел брат матери Дзате Беслекоев. Он спрыгнул на дорогу, огляделся и что-то сказал моему отцу. Потом вполголоса позвал:

– Вылазь, Гино!

Из-под шерсти легко выскользнул человек средних лет и вместе с дядей торопливо пошел в дом. Он явно не хотел, чтобы его заметили. Но я был рядом. Увидев меня, отец сердито прикрикнул:

– Ты чего здесь вертишься?! Выпрягай волов и веди во двор.

До глубокой ночи трое мужчин разговаривали в комнате для гостей. А на рассвете дядя и гость уехали в сторону Алагира.

Каково же было мое удивление, когда я позже узнал, что ночевавший у нас Гино это – Г. Бараков, командующий всеми партизанскими отрядами Северной Осетии! Под его руководством красные партизаны разгромили в Алагире белогвардейский батальон.

Гражданская война пришла и к нам в горы. Совсем рядом с нашим селением действовал партизанский отряд численностью до 150 человек. Говорили, что он прикрывает от белоказаков Кассарское ущелье. В составе этого отряда находился мой дядя Дзате Беслекоев. Вскоре ему удалось уговорить моих родителей отпустить в отряд и меня. Так я стал красным партизаном.

Шесть месяцев партизаны держали оборону в ущелье. Старшие – в большинстве бывшие солдаты – несли боевую службу, а мы, подростки, занимались главным образом обеспечением отряда продуктами питания: охотились на диких коз и туров. С хлебом было трудновато, зато мяса вдоволь.

Весной, когда Закинский перевал очистился от снега, к нам подошел из Южной Осетии крупный отряд бывших керменистов[1]1
  Так назывались члены революционно-демократической организации крестьянской бедноты «Кермен», возникшей в Северной Осетии летом 1917 года. По всем вопросам революции керменисты выступали с большевиками. Сформированные керменистами боевые крестьянские отряды боролись с контрреволюцией в Осетии и на Тереке. В апреле 1918 года «Кермен» слилась с большевистской партией. С. М. Киров в 1920 году характеризовал «Кермен» как большевистскую партию, только приспособленную к осетинским условиям. – Прим. ред.


[Закрыть] во главе с коммунистами М. Санакоевым и А. Джатиевым. Присоединились еще и заромакские партизаны. Общая численность партизан достигла здесь 1500 штыков и сабель.

Из Кассарского ущелья наш объединенный отряд двинулся на Мизури, Алагир и далее к Владикавказу, где началось переформирование осетинских партизанских отрядов в Южно-Осетинскую стрелковую бригаду. Меня зачислили бойцом во 2-й Кавказский стрелковый полк. Так с 1 января 1920 года началась моя служба в Красной Армии. К тому времени мне еще не исполнилось 17 лет.

В начале 1921 года Южно-Осетинская бригада вместе с другими советскими частями выступила против контрреволюционных сил Грузии. Из состава 2-го Кавказского стрелкового полка выделился отряд во главе с Т. Бекузаровым. Ему предстояло действовать в районе Минеральных Вод, а затем в Пятигорске. Выполнив свою боевую задачу, отряд влился в 294-й стрелковый полк 33-й стрелковой дивизии. Мы прочесывали леса, ликвидировали белогвардейские банды в районе Кисловодска, в станицах Кумсколомская, Михайловская, Бургустанская, в ауле Абукова.

Мне особенно памятен бой за станицу Бургустанская. Наша рота, преследуя белобандитов, двигалась короткими перебежками через скошенное поле к низкорослому леску. И вдруг я провалился в глубокую яму, замаскированную соломой. В яме была обмолоченная пшеница. Попытался выбраться – не получилось: зерно засасывало ноги. Мелькнула страшная мысль: «Пропал – наши уйдут, а хозяева пшеницы, казаки, тут же обнаружат меня и прибьют». Стал звать на помощь, но никто не откликнулся. И когда я уже затаился в отчаянии, вверху показалось широкое лицо со вздернутым носом. То был красноармеец из нашей же роты, только из другого взвода. Заглянув в яму, он зло сверкнул глазами:

– Ты чего здесь прячешься?

– Да провалился я. Помоги выбраться.

– Нет уж, сиди! – крикнул боец и убежал.

Через некоторое время появился командир роты Андреев. Меня вытащили из ямы.

– Молодец! – неожиданно похвалил командир. – Какой клад нашел!

350 мешков отборной пшеницы выгребли мы потом из этого потайного кулацкого склада. Нечаянно я стал героем события, о котором долго говорили в полку. Сразу же после этого командир роты В. С. Андреев назначил меня своим ординарцем.

– Хороший ты хлопчик, только вот плохо говоришь по-русски, – сокрушался он. – Придется заняться твоим образованием.

И от слов перешел к делу, причем занятия русским языком умело сочетал с моим политическим просвещением. Бывало, принесу ему в обед котелок каши и тут же слышу:

– А ну доставай тетрадь.

Раскрыв тетрадку, я старательно выводил под диктовку командира: «Ленин – вождь мирового пролетариата», «Партия большевиков – авангард рабочих и крестьян», «Советская власть – власть трудящихся». При этом мне разъяснялись значение каждого слова и смысл каждой фразы.

Дядя Дзате посоветовал:

– Иди, Габо, учиться на курсы красных командиров.

– Не возьмут, пожалуй, – засомневался я.

– Возьмут, – убежденно сказал дядя Дзате. – Мне удалось потолковать с Андреевым – он обещал.

– А при чем тут Андреев?

– Как при чем? Его же переводят на должность курсового командира…

И вот я – курсант Пятигорских пехотных командных курсов имени Артема. Курсы были рассчитаны на годичное обучение. Однако курсовую роту, которой командовал В. С. Андреев, почему-то чаще других привлекали к борьбе с бандитизмом и изъятию оружия, в изобилии оставленного на Кавказе разбитыми деникинцами. Из-за этого нам продлили учебу еще на три месяца. Здесь же, на курсах, в мае 1921 года, по рекомендации В. С. Андреева, я был принят кандидатом в члены РКП(б).

Владимир Семенович стал для меня тогда вторым отцом. Да и не только для меня – все мы души не чаяли в нашем курсовом командире. И когда он надумал жениться, почти вся рота тайком от него копалась вечером на убранных уже огородах и собрала в подарок молодоженам полмешка картофеля. Это очень растрогало Владимира Семеновича. Обращаясь ко мне, он пошутил:

– Эх, к этому бы еще мешочек пшенички, обнаруженной тобой в Бургустаской! Напекли бы пирогов на всю роту…

По окончании курсов я стал командовать взводом в школе младших командиров 84-го стрелкового полка 28-й Горской стрелковой дивизии. У дивизии этой были славные боевые традиции. Бесстрашный ее командир латыш Азин погиб в феврале 1920 года на подступах к Северному Кавказу. В схватке с белоказачьей конницей он был ранен и пленен. Деникинцы предложили ему перейти на их сторону, обещали звание генерала.

– Я большевик и умру большевиком! – заявил им Азин.

После зверских пыток белые повесили начдива.

Когда я получил назначение в Горскую дивизию, она размещалась во Владикавказе. Этим были обусловлены некоторые особенности службы. Владикавказ то и дело подвергался тогда налетам националистских банд. Стоило нам только выйти на стрельбище или полевые занятия, как бандиты врывались в город, грабили магазины, рынки, нападали на милицию, убивали партийных и советских работников. Бандиты пытались проникнуть даже в квартиру нашего командира полка М. С. Хозина. На ночь ему приходилось баррикадировать входные двери и окна.

Бороться с бандитами было чрезвычайно трудно. Они хорошо знали местность и пускались на разные хитрости. Однажды во время облавы в горах нам повстречалась большая группа ингушей. Одни ехали на повозках-тавричанках, другие – верхом на конях. Все всадники были вооружены кинжалами и саблями. На передней повозке сидели женщины с закрытыми белой тканью лицами. Видны были только глаза.

К командиру нашего отряда подскакали два всадника, Один из них хорошо говорил по-русски.

– Это свадьба, начальник, – сказал он.

– А почему вооружены?

– Такой у нас обычай.

Когда всадники отъехали, я высказал сомнение:

– Непохоже на свадьбу. Вернее всего, это замаскированные бандиты.

Командир проявил нерешительность:

– А если и вправду свадьба? Есть же инструкция, требующая уважать обычаи горцев…

Прав оказался я: ночью бандиты напали на нас. Хорошо, что сторожевое охранение было начеку. Банда потеряла до 30 человек убитыми. Но несколько наших бойцов получили ранения. Тяжело был ранен и командир отряда.

Вместе с нашим отрядом находилась, тогда и батарея Н. Д. Яковлева – будущего маршала артиллерии.

Не раз участвовал я в подобных экспедициях в качестве коменданта отряда, так как хорошо знал ингушский язык. Много раз приходилось мне конвоировать захваченных главарей банд и злостных укрывателей оружия. Это всегда грозило опасностью получить пулю или кинжал в спину. Родственник моей семьи профессор Абаев предупреждал:

– Будь, Габо, осторожен. Не забывай о кровной мести горцев. Похоже, за тобой уже охотятся…

Но служба есть служба.

…Размышления мои о прошлом были прерваны голосами товарищей: они потащили меня в купе проводника вагона, который оказался коренным жителем Прибайкалья.

– Байкал – чудо-озеро, – рассказывал он. – Нет на земле озера глубже его. Нет воды прозрачней байкальской. И нигде, кроме Байкала, не водится рыба омуль…

В штаб 36-й Забайкальской дивизии мы прибыли втроем. Дежурный по штабу проверил наши документы и сразу устроил на попутную автомашину, следовавшую в летний лагерь 36-го Волжского артполка.

Я первым представился командиру этого полка П. В. Шабловскому. Рядом с ним сидел молодой комиссар А. М. Романов, внешность которого с первого взгляда вызывала симпатию.

– До школы где служили? – спросил Шабловский.

– В двадцать восьмой Горской стрелковой дивизии. Командовал взводом в стрелковом полку.

– Хорошо, – одобрил командир полка. – Артиллеристу полезно знать тактику пехоты.

– Вы член партии? – задал вопрос комиссар.

Я ответил утвердительно и добавил, что с 1920 года состоял в комсомоле.

– А какую общественную работу проводили?

– Обучал военному делу молодых рабочих на заводе «Арсенал».

– Тесна земля! – воскликнул Романов. – На «Арсенале» у меня брат работает! Не встречались?

Нет, брата комиссара я не знал…

Примерно так же протекал разговор с каждым из двух моих спутников, после чего командир и комиссар долго беседовали с нами о положении на Дальнем Востоке. Китайские милитаристы, подстрекаемые иностранными империалистами, провоцировали тогда инциденты на КВЖД, частенько обстреливали из Маньчжурии наши пограничные заставы.

– В общем, надо быть начеку, – заключил Шабловский и объявил, в какие батареи мы направляемся командовать артиллерийскими взводами.

Я получил назначение в 5-ю гаубичную батарею.

Командир батареи И. Г. Барышев встретил меня доброжелательно, даже обрадованно.

– Принимай огневой взвод и готовься к контрольным стрельбам. Огневая подготовка у нас – на первом плане, – подчеркнул он.

Теорию ведения огня взводом я знал прилично, а практики почти не имел. Так и сказал Барышеву, а он посоветовал мне, не стесняясь, обращаться за помощью к командирам орудий, к наводчикам. Совет его был принят, и скоро я почувствовал полную уверенность в своих действиях.

Через месяц начались окружные маневры. На артиллерийском полигоне появился командующий Сибирским военным округом Н. Н. Петин. Он вместе с командиром нашей дивизии М. А. Рейтером подошел вплотную к огневым позициям, когда мне было приказано поразить цель одним орудием. Я подал команду орудию Г. И. Иванова. Расчет орудия выполнил поставленную задачу – цель была поражена первым же снарядом.

Командующий спросил меня, все ли расчеты подготовлены так же. Я взглянул на лица бойцов, и они подсказали мне: «Докладывай, мол, смело, не подведем».

– Все, товарищ командующий! – как можно громче ответил я.

Взвод получил отличную оценку.

На разборе маневров положительно была оценена боевая готовность всей 36-й Забайкальской стрелковой дивизии, а лучшим в ней командующий назвал 36-й Волжский артиллерийский полк.

Счастливые от сознания успешно выполненного долга, маршировали мы по улицам Читы на зимние квартиры. Полковой наш городок мне понравился. Казармы, конюшни, гараж, столовая, клуб и два жилых корпуса для семей комсостава содержались в хорошем состоянии. Общежитие для командиров-холостяков было оборудовано на втором этаже здания, занятого штабом полка.

Началась так называемая зимняя учеба, в которой теория преобладала над практикой. И тут заметней стала сказываться недостаточная общая подготовленность красноармейцев. Многие из них были малограмотны, а то и совсем неграмотны. Пошел я за советом к командиру батареи.

– Ничего с этим не сделаешь, – развел он руками, – других бойцов нам не дадут.

– А давайте попробуем изменить расписание занятий так, чтобы оставалось время на общеобразовательную подготовку людей, – предложил я и сказал, что сам буду обучать своих подчиненных.

Барышев повел меня к командиру дивизиона М. П. Стрямужевскому, потом мы уже втроем ходили к комиссару полка. Романов энергично поддержал меня.

Ликбез спланировали на вечернее время. Малограмотные бойцы прилежно взялись за учебу, и это предопределило успехи моего взвода в боевой и политической подготовке. К концу зимнего периода мы вышли на первое место в дивизионе.

Меня вызвали к командиру полка. У него в кабинете находился и комиссар. Пока командир что-то дописывал, Романов первым заговорил со мной:

– Я недавно вернулся из Киева. Был там и у брата на заводе. Арсенальцы помнят вас. Очень похвально отзывались не только о военных занятиях с вами, но и о вашем умении вести партийную пропаганду.

– Вот мы и решили, – подключился к разговору командир полка, – назначить вас политруком в восьмую батарею. Командир там опытный, служит в артиллерии еще с германской войны, а с политработой не ладится. Надо выправить положение.

– Меня тоже никто не учил политработе, – начал было я.

– То есть как это – никто не учил? – прервал меня комиссар. – Вы же член партии!

– Ну вот что, – с подчеркнутой строгостью сказал командир полка, – приказ уже подписан и обсуждению не подлежит. Идите, Хетагуров, к товарищу Буцких – он ждет вас.

Командир 3-го дивизиона И. Т. Буцких в беседе со мной нарисовал непривлекательную, но в общем-то верную картину.

Восьмая батарея – по дисциплине худшая в полку. И виноват в этом прежде всего ее командир – Волосков. Очень уж он груб в обращении с бойцами, злоупотребляет дисциплинарными взысканиями, политрука своего, Григорьева, подмял так, что тот ни на что уже не способен.

Волоскова я на месте не застал. Попросил Григорьева представить меня личному составу батареи.

Люди собрались, а я не знаю, с чего начать разговор. Наконец решился.

– Товарищи, – говорю, – у меня нет опыта политической работы. Так что давайте вести ее сообща, помогать друг другу – вы мне, а я вам. При этом условии я уверен, что наша батарея станет лучшей в полку.

Огневым взводом здесь командовал мой товарищ по Киевской школе Сергей Король. Вечером попросил его:

– Объясни, дружище, в чем дело? На маневрах восьмая батарея действовала едва ли не лучше всех, а в другие дни от ее бойцов тесно на гарнизонной гауптвахте.

– Поживешь – узнаешь, – горестно усмехнулся он.

– Ты, Серега, не увиливай!

– А чего мне увиливать? Разве ты не слыхал о нашем комбате? Он же замордовал всех. Придирается к людям по пустякам, может и оскорбить. Вчера вон пришел ко мне на занятия, посидел, послушал, а потом говорит: «Если бы ты попу мямлил так „Отче наш“, он бы тебя выгнал». И так всегда. Доброго слова от него никто не слышал.

– Может, ты действительно мямлил? – поинтересовался я.

– Да пошел он к лешему. У него любой замямлит. Работать не хочется.

На следующий день у меня произошла встреча с Волосковым.

– Ты, что ли, батарею собирал? – сердито спросил он, не отвечая на мое приветствие.

– Да.

– Кто тебе позволил?

– А разве для этого требуется чье-то разрешение?

– Не чье-то, а только мое. Смотри, политрук, станешь своевольничать – худо будет.

Мне стоило больших усилий сдержать себя. Ответил ему спокойно:

– Командовать батареей я не собираюсь. Но задача у нас с вами одна – обучать и воспитывать бойцов. Эту задачу будем решать вместе.

– Посмотрим, – неопределенно буркнул Волосков и ушел.

Разговор этот оставил у меня в душе неприятный осадок. Поначалу решил: не сработаемся, сразу доложу об этом комиссару полка. Но очень не хотелось отступать, идти на попятную под натиском Волоскова. Попробовал как-то приноровиться к обстановке. В решение чисто артиллерийских вопросов старался не вмешиваться: видел, что специальность свою Волосков знает лучше меня. А вот там, где дело касалось воспитания личного состава, твердо стоял на своем: не позволял оскорблять людей, искажать дисциплинарную практику. Довольно часто между нами возникали жаркие споры – один на один. И чем дальше, тем все явственнее я улавливал у комбата нотки неудовлетворенности самим собой и своим положением. Однако до конца он раскрылся мне только в лагерях, когда мы жили в одной палатке.

Как-то вечером, после удачных батарейных стрельб, я похвально отозвался о его умении руководить огнем и откровенно позавидовал превосходным ответам Волоскова начальнику артиллерии округа А. К. Сивкову, когда тот поинтересовался теоретическими познаниями командира батареи.

– У вас, – говорю, – есть чему поучиться. Только никак не могу понять, почему вы такой злой к людям, неуравновешенный. Нельзя же так!

– Это верно, – согласился Волосков. – От меня и дома плачут…

Наступила довольно продолжительная пауза. Я не торопил моего собеседника, не приставал к нему с новыми расспросами. И правильно сделал. Вздохнув, он продолжал сам:

– Вот вы говорите, что у меня есть чему поучиться. А толк-то какой? Известно ли вам, что я с гражданской войны командую батареей. И воевал, кажется, не хуже других, но другие-то мои сослуживцы, даже те, кто был в моем подчинении, уже полками командуют. А мне и дивизион доверить боятся.

Он опять помолчал и неожиданно перешел на дружеское «ты»:

– Тебе спасибо. Помогаешь, чем можешь. И доносов не строчишь…

Как только выдался случай, я рассказал об этом разговоре комиссару полка. Тот обещал в свою очередь переговорить о Волоскове с Шабловским. Через некоторое время Волоскову предложили должность начальника штаба полка. Он принял это предложение охотно. А меня утвердили в должности командира и политрука 8-й батареи.

Однако недолго довелось мне командовать этой батареей. В середине апреля 1928 года последовал приказ о моем переводе на такую же должность в 108-й стрелковый полк нашей же дивизии.

– Почему переводят? – спрашиваю Шабловского. – Двух лет не прошло после выпуска из школы, а меня из батареи в батарею третий раз перебрасывают. Только к людям присмотришься, опять надо начинать все сначала.

Командир полка выслушал меня сочувственно. Сказал, что сам он возражал против нового моего назначения. Поблагодарил за службу:

– Взвод свой вы сделали образцовым. Восьмая батарея тоже пошла на поправку. А главное – Волоскову помогли, совсем другим человеком стал…

Через несколько дней я отбыл в Сретенск.

Новая батарея произвела на меня хорошее впечатление. Люди выглядели опрятно, имели отличную строевую выправку, на мои вопросы отвечали четко. В хорошем состоянии были лошади, в порядке материальная часть.

Несколько огорчила меня недостаточная натренированность личного состава для действий в горно-лесистой местности: медленно осуществлялось развертывание в боевой порядок, не выдерживались нормативные сроки перевода орудий с колес на вьюки и обратно. А ведь батарея– то была горной.

Однако за полмесяца усиленных тренировок это отставание удалось преодолеть. На состоявшихся вскоре учениях расчеты действовали слаженно, поставленные задачи решали быстро, даже перекрывая нормативы.

С первых дней службы здесь у меня сложились добрые взаимоотношения с командованием дивизиона и полка. И Сретенск мне понравился. Он возник в свое время как сторожевой пост на водных путях по рекам Шилка и Амур. До сооружения Китайско-Восточной железной дороги Сретенск являлся конечным пунктом Транссибирской магистрали. Отсюда шли лишь пароходы на Благовещенск и Хабаровск.

Город раскинулся в основном по правому берегу Шилки. Неподалеку высились горные хребты, поросшие таежным лесом с преобладанием лиственницы, сосны, ели, кедра. В лесах полно было зверья – белка, горностай, колонок, соболь, рысь, медведи. Водились и северные олени. В густых приречных зарослях встречались кабаны. Для охотника – раздолье. Для горца – родная стихия, хотя это, конечно, не Кавказ.

Меня так очаровало Приамурье, что, получив свой первый после Киевской школы отпуск, я решил провести его в здешних местах. Целый месяц не разлучался с местным охотником-следопытом Никитой Федоровичем Назаровым. Узнал много интересного об этом крае и о населяющих его людях.

Окончание отпуска совпало с очередным моим перемещением. Приказом по войскам Сибирского военного округа я направлялся в Даурию командовать батареей 25-го конно-горного артдивизиона 5-й Отдельной Кубанской кавалерийской бригады. Поехал туда в товарном вагоне, так как вез с собой купленную в рассрочку на 10 лет строевую лошадь. Тогда командирам разрешалось покупать лошадей, которых ставили на фуражное довольствие в части по месту службы.

– Наконец-то прибыл! – радушно встретил меня командир дивизиона И. П. Камера. – У нас уже три месяца батарея без командира, а ты где-то по лесам блукаешь. Я тебя присмотрел еще на учениях в районе Сретенска. Вижу, лихо командуешь горной батареей, и давай уговаривать Рокоссовского, чтобы тебя к нам взяли. Разве кто откажет в просьбе нашему комбригу?.. Ну что же, идем, джигит, представлю тебя ему…

Через пять минут мы были в кабинете К. К. Рокоссовского. Рослый, стройный комбриг крепко пожал мне руку, пригласил присесть, стал расспрашивать, откуда я родом, где служил, какое имею образование.

Услышав, что мне довелось командовать взводом в 28-й дивизии имени В. М. Азина, Рокоссовский заметил:

– Знаменитая дивизия. Я хорошо знал товарища Азина. Вместе воевали в Поволжье. Геройский был начдив! – И вдруг поинтересовался: – А коней вы любите?

– Люблю, товарищ комбриг. И прибыл со своим конем.

– Превосходно, – одобрил он.

Лучи заглянувшего в окно солнца играли на двух орденах Красного Знамени, украшавших грудь комбрига. Потом я узнал, что первый орден он получил за отличие в боях с колчаковцами, второй – за разгром белогвардейских банд барона Унгерна в Монголии.

– Что же, Иван Павлович, – обратился Рокоссовский к Камере, – познакомьте товарища Хетагурова с батареей, и пускай он немедленно вступает в командование…

Казарма батареи находилась в одном здании со штабом бригады, а напротив размещался штаб дивизиона.

– Да, – говорю Камере, – тут, между двух штабов, как в бою под перекрестным огнем.