Текст книги "Нелинейная фантастика"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Мы шли по гладкому базальту, скользкому, словно каток для танцев.

Шли по растрескавшейся лаве.

Балансировали на осыпях, где камни перекатывались под ногами.

Обходили скалы.

Переползали.

Сползали.

Шли. Шли. Шли.

Камни гладкие. Камни морщинистые. Камни плоские и ребристые. Камни мелкие и крупные. Камни твердые и перекатывающиеся.

Шаги. Шаги Шаги.

Даже борьба за спасение Олимпа, даже гибель Дитмара растворились в этой однообразной ходьбе.

Хозе – ценитель прошлого – сдал первым Не от слабости тела или духа. Он пострадал больше других при аварии. Обожженное лицо воспалилось, начался жар.

А главное – в скафандр к нему просачивались из атмосферы метан в углекислота, а кислород уходил.

Хозе стеснялся напоминать нам почаще подновлять воздух.

Мы вели его под руки по камням.

Гладким. Морщинистым, Плоским Ребристым. Мелким. Крупным. Треснувшим. Перекатывающимся.

По рыхлому пеплу.

По лаве.

По осыпям.

Потом мы тащили его на спине.

По пеплу. Лаве. Осыпям. Камням. Гладким. Морщинистым Ребристым.

Болела спина. Подгибались колени Горели подошвы.

И ком стоял а горле, рот не успевал наполнить легкие. Я считал шаги: один, два, три. Через пятьсот шагов Гена сменил меня, взваливал на спину обессилевшего товарища. Но все-таки мы шли. Мы надеялись дойти. Страшнее было сидеть на месте и ждать помощи: успеют – не успеют? Пепел.

Камни.

Шаги.

На каком-то привале, когда подошла Генина очередь тащить, а я лежал ничком, набирая силы, до меня донесся разговор, не для моих ушей предназначенный. Мои товарищи забыли, что разговаривают по радио и я тоже слышу каждое слово.

– Очень тяжело? – спросил Хозе.

Гена ответил:

– Всю жизнь я мечтал оседлать Пегаса, не думал, что Пегас оседлает меня.

Ты бы слышала, каким безрадостным тоном была сказана эта шутка!

Хозе сказал еще грустнее:

– Не будь меня, вы с Яром дошли бы. Я хочу открыть клапан. Пусть один погибнет, но не трое.

– Попробуй только!

– Надо подумать о Музе тоже, – настаивал Хозе. – Мы должны спасти для нее мужа. Она его ждет, не нас с тобой.

– Ты любишь ее? – спросил Гена.

– Люблю, ты же знаешь. И ты тоже. Так вот, давай проявим любовь, спасем для нее Яра.

Я никогда тебе не рассказывал, Муза, про эти слова, я считал, что это не моя тайна. А теперь жалею. Жалею, что ты не знала, каких друзей встретила на Поэзии.

А тогда, услышав, я закричал:

– Не смейте, друзья, не смей, Хозе, я не приму этой жертвы. Я сам отдам вам воздух. Потому что я виновник! Ведь вы же меня спасали и теперь из-за меня гибнете.

Но Гена сказал грубо:

– А ты куда лезешь, Яр? Я еще понимаю Хозе, у него голова набита старыми романами. Начитался, как люди бросали жребий, кому жить, кому помирать. У нас на переднем крае гак не поступают, у нас товарища не бросают. Все вместе вытаскивают, пока не вытащат. А не могут вытащить, никуда не уходят. Ну-ка, берись, Яр, понесем вдвоем. И чтоб глупостей я не слыхал больше!

И мы тащили Хозе.

По пеплу. По камням. Шаг. Шаг. Шаг.

Ныло. Горело. Резало. Перед мутными глазами плыла зеленоватая мгла.

Не помню, когда и как из мглы проявился спасательный самолет и лица… Лицо Киры, перекошенное болью, и твое, жалостливое и чуть брезгливое.

Не на меня ты смотрела – на воспаленные раны Хозе, на заплывшие глаза и обогрелый гноящийся нос.

А потом мы остались вдвоем на станции; ты и я, я и ты.

Хозе улетел на Луну – выращивать новое лицо.

Помнишь, как он прятался от тебя, не хотел, чтобы ты видела его без век и без чудесного орлиного носа?

И Гена покинул нас, отправился сопровождать Хозе.

И Кира улетела – к сыновьям на Марс. Я удивлялся тогда, как она переносит горе – без единой слезинки, со сжатыми губами. Такая она была открытая всегда, говорливая, а тут замкнулась, отталкивала сочувствие.

Я было пытался сказать в утешение: дескать. Марс это почти не космос, там безопасно и тепло, как на Колыме, спокойно и культурно. А она так взглянула, прищурясь, словно хлестнула взглядом, и отрезала:

– Мы, Дитмары, не боимся космоса. Когда сыновья подрастут, мы вернемся на Поэзию… или на другую планету посуровее. И дочерей привезу… с мужьями. Мы сдаваться не намерены.

Уехала. А мы остались вдвоем; ты и я.

И делать нечего. Олимп законсервирован, стройка прекращена. У меня хоть занятие: сопровождаю комиссии, пишу объяснительные записки, предлагаю измерительно-предупредительные системы на будущее. А тебе, художнику по горам, что делать? Что ты могла разрабатывать? Рисовать детали Олимпа просто так, для времяпрепровождения? Конечно, скучно.

Вот когда я услышал: «Хочу ва Колыму!»

Ты говорила: «Хочу поле… и чтобы пахло медом и полынью… и пусть будут золотые брызги лютиков, и ласточки, купающиеся в небе, и кудрявый лес на горизонте, и запах прелой хвои в том лесу, а под листочками в траве земляника, перезрелая, уже не красная, а бордовая, душистая, тающая во рту».

А что я мог тебе предложить? Банку земляничного варенья? Кинокартину с аромат-записью? Суррогат остается суррогатом. Цветы на экране благоухают, но их нельзя сорвать, зарыться лицом в букет. Перед глазами вьется лесная тропинка, но нет прохлады, нельзя сойти в сторону, лечь на мох, остудить разгоряченное лицо.

Ты говорила еще: «Хочу домой в Магадан. Хочу говор толпы, толкучку аэроранцев, подобную пляске поденок, пар над подогретыми тротуарами, шелест платьев в фойе. Хочу обнять маму и сестру, потетешкать ее младенца».

А что я мог предложить? Закажем радиоразговор?

До Земли девяносто световых минут, три часа от вопроса до ответа. Говори на весь космос «агусеньки», через три часа услышишь: «те-тя».

– Домой хочу.

– Ну, улетай, – говорил я. – Поскучаю один полгода.

– Нет, я с тобой хочу.

– Не могу же я оставить станцию.

– Найдут замену.

– Но я так стремился на Поэзию…

Эти разговоры возобновлялись ежедневно. Иногда со вчерашнего возражения, иногда даже с невысказанного, еще мною не сформулированного.

Мы стремились на Поэзию? Да, стремились. Но теперь познакомились с ней вплотную и убедились, что передний край не так хорош, приукрашен молвой. Голые скалы и рыжие смерчи приедаются. В любой земной долинке больше разнообразия, чем на всей планете Поэзии. Монотонные горы, монотонные дни и месяцы. Нельзя человеку вариться в собственном соку, он создан для общества. Только в гуще жизни люди растут, только на Земле подлинная культура и искусство. Живя на краю Ойкумены, скисаешь, увядаешь, выдыхаешься.

Геройство? Геройства на Земле меньше. Разве не герои медики, охраняющие нас от новых болезней, тюремщики невидимой заразы, запертой в пробирках? Разве не героична бессонная служба охраны от ураганов, наводнений, извержений, землетрясений? Разве не героичен труд ученых, которые в тиши лабораторий продвигаются в неведомое, открывают внутри миллимикрона вещи более удивительные, чем мы – за миллиард километров от дома, на планете, в общем очень похожей на Венеру?

Наука? Но для науки мы чернорабочие, мы добыватели сведений, в лучшем случае. Из космоса мы доставляем научное сырье, а перерабатывается оно на Земле лучшими умами, вооруженными совершеннейшими машинами. Открытия совершают на Земле, изобретения делают на Земле, потому что там центр мысли, мозг человечества. Ведь и Олимп не строится, законсервирован, пока на Земле не решат, как не повторить нашу ошибку, как предупредить провал горы. Даже для Дитмара, чтобы завершить его дело, надо ехать на Землю.

И, наконец, последний аргумент; люблю я жену или нет? Если люблю, я должен уступить, последовать за тобой на Землю. Ты же следовала за мной в космос, теперь моя очередь. Ради настоящей любви люди в воду бросались, сражались насмерть с дикими зверями и дикими фашистами. От меня требуется совсем немного: поступиться самолюбием и уехать. Не пострадает никто. Тысячи юнцов с охотой займут освободившееся место.

Люблю я по-настоящему?

И тут подошел годичный срок. Я должен был явиться на спутник, сказать коменданту, хочу я остаться еще на год или вызывать замену. Никто меня не попрекнул бы, скажи я: «Мы с Музой возвращаемся на Землю». И мы условились с тобой, что я так и скажу коменданту.

Помню, как ты веселилась, укладывая и отбирая какие-то сувениры: камни, рисунки, киноленты. Планета скал и смерчей казалась тебе уже не такой неприятной накануне отъезда, ты облетала окрестности, снимая на память кадры: сняла ту долину, где вы с Кирой подобрали нашу тройку, и плато Илиада, где торчала полузатопленная лавой моя кабина. Если бы ты знала тогда, если бы знала только!

Конечно, ты права: скалы Поэзии надоедают живому человеку. Даже самый прилет на спутник был для меня удовольствием. Кончились тучи и вихри, в звездном небе я увидел светящуюся баранку, причалил, вошел в кривой коридор. Увидел множество людей, сорок человек сразу. Лица – подумать только! – совсем незнакомые! И можно поговорить с каждым, расспросить, кто, откуда, чем занимается, какие новинки в его деле, какие новости на Земле, есть ли свежие киножурналы, пусть покажет немедленно.

Сорок человек, сорок непрочитанных романов!

И вдруг в толпе незнакомых милая веснушчатая физиономия. Гена! А рядом с ним кто-то страшный на вид, с розовопятнистым лицом, срезанным носом, совиными глазами без век.

Хозе! Ты ли? А почему…

Я замялся, проглотив вопрос. Он договорил за меня:

– Хочешь спросить, где мое новое лицо? Решил: обойдется. Девушки меня все равно не жалуют: и Кармен в Аргентине, и твоя Муза. А год терять жалко. Врачи говорят: год лежать в больнице. Не хочется, чтобы Олимп делали без меня. Потом соберусь, может быть.

– Но Олимп в консервации не знаю на сколько лет.

– Не знаешь? Да, верно, главного ты не знаешь.

И тут они рассказали мне. На Земле выяснили причину провала Олимпа. Действительно, нельзя было предусмотреть ее – временное особое состояние вещества на планетах типа Поэзии. И уже есть теория, разработаны меры система подземных киб с датчиками…

И есть проект. И я, как специалист по кибам, должен стать начальником станции.

– Лучше Хозе начальником, у него опыт больше.

– Как пострадавшего? – горько усмехнулся Хозе. – Нет, тут не страдания решают, а кибы. Ты не совестись, Яр, все понимают, что ты подходишь больше.

А Гена улыбался до ушей:

– Ребята, товарищи, вместе опять! Почти все: Яр c Музой и мы! Опять на переднем крае! Ну до чего же я Соскучился на этой причесанной Луне!

Муза, скажи теперь, мог я отступиться? Мог сбежать в Магадан, бросить передний край, товарищей, дело Дитмара? Мог? Конечно, я немедленно связался с тобой по радио и услышал ледяное: «Трус!»

– Трус! – сказала ты. – Даже поспорить побоялся, даже слова не сказал ради любви!

«Приеду – поговорим, – решил я. – Не кричать же о семейных делах на весь космос». Но поговорить не пришлось. Вернувшись на станцию, я увидел записку, приколотую к скатерти:

«Ты оказался трусливым и безвольным. Больше не люблю. Прощай! Не преследуй меня на Земле».

Диктуя это письмо, я смотрю на тебя, Муза, на твой кинопортрет. Ты наводишь уют в комнате, передвигаешь кресла, присасываешь полочки. Вот ты отдернула занавеску, недовольно наморщила носик, оглянулась на меня ласково и кокетливо.

Всегда одинаково: ласково и кокетливо, всегда одобрительно.

Все письма, отправленные тебе на Землю, я читал этой безмолвной Музе, твоему двойнику. Она улыбалась ласково, а ты отвечала жестко: «Больше не люблю, о чем разговаривать?» И я горестно вопрошал портрет;

«Почему разлюбила? Или не любила вообще?»

Подумаем еще раз, будем рассуждать здраво. Ты хотела, чтобы я во имя любви уехал с тобой. Но сама во имя любви остаться со мной не хотела. Быть любимой хотела, любить не хотела. Нет, здесь мы равны. И не надо привязывать к нашему спору любовь.

Что-то мы напутали оба. Вот я и хотел разобраться с самого начала, потому и рассказывал всю нашу историю тебе и себе. И, рассказывая, кое-что понял сам.

Ты обратила внимание на слова Хозе? Он сказал: " «Приключение – что визит в прошлое». Видимо, так оно и есть. Причина приключения – какое-то несовершенство» неумение, незнание, ошибка. И это несовершенство возвращает нас в мир борьбы и опасностей. В начале третьего тысячелетия человечество ушло из этого мира борьбы в мир надежный и обеспеченный… Мы простились с прошлым, но сохранили к нему нежность и уважение… как к отцовскому брошенному, негодному для жилья дому. Мы даже любим играть в прошлое: бороться… но по правилам, под наблюдением судьи, пойти в поход – туристский однодневный, переночевать в палатке, сварить кашу на костре, испытать свою выносливость и мужество. На самом деле это только игра в мужество. Ведь на руках у нас радиобраслет, и, если в палатке холодно спать, можно вызвать аэротакси и остаток ночи провести у себя в постели.

Ты любила эту игру в мужество, гордилась умением не пугаться. Ты не испугалась космоса, звездной бесконечности, метеорного обстрела, вулканов и смерчей Поэзии, страшных рассказов для новичков. Не испугалась.

Но на переднем крае прошлое было не воображаемым, а подлинным. Мы оба не сразу поняли это. По традиции, космос считается страной будущего. Да, техника здесь передовая… а условия жизни древние.

Еще нет морей, еще нет дождей, еще нет лесов, растений и животных.

Почти нет людей, еще нет городов, нет театров, аэротакси, нет Всеколымской службы радиобезопасности, следящей за каждым гуляющим.

И приключения тут подлинные, не учебно-туристские.

И опасности подлинные. И люди идут на таран, как в двадцатом героическом веке. И погибают в каменной пустыне, как в те времена, когда на Земле еще были пустыни.

И ты испугалась, Муза. Будем называть вещи своими именами: ты испугалась. Тебе захотелось в Магадан, к маме, зарыть лицо в подушки. Полная опасностей живописная Поэзия опостылела тебе, и опостылел Яр, привязывающий тебя к Поэзии.

Я не осуждаю тебя. Муза. Понявший не осуждает.

Я люблю тебя… но иначе, без прежнего восхищения.

Мне хочется приголубить тебя, укачать на руках перепуганную девчоночку, защитить, заслонить. Возможно, прав старик Лоха: передний край не место для девушек. Для женщин и детей создана благоустроенная Колыма.

Дети должны расти на Земле, для них Земля превращена в рай.

Но вот представь – вернулся бы я с тобой на Землю. Вырос бы у нас сын и спросил бы однажды: «А кто все это сделал, папа, – и Колыму и Магадан?»

И я начал бы рассказывать о подвигах наших предков: о землепроходцах, открывших Колыму, о партизанах, отстоявших этот край, о революционерах, о геологах, о шахтерах, о строителях XXII века, повернувших течения и ветры, подогревших вечную мерзлоту, приблизивших тропики к суровому некогда краю.

"А ты что сделал, папа?» – спросил бы меня сын.

И что я пробормочу, краснея? «Ничего. Пользовался. Жил, как полегче. Смотрел в кино, как другие отделывают новые планеты для моих внуков, твоих детей».

Что скажет, что подумает обо мне мой сын?

Кто же спорит с тобой. Муза? Конечно, Земля – центр человечества, конечно, жизнь в центре богаче, культурнее, заманчивее, легче, многообразнее, даже героичнее иногда. У нас на переднем крае хуже, труднее и опаснее. Но место мужчины там, где труднее и опаснее.

А триста лет назад, в героическом двадцатом, когда в Сибири была тайга и морозы как в Лейденской лаборатории холода и люди работали без скафандров, обжигая лица морозом, разве они уклонялись, разве бежали в города с отоплением?

А перед тем, когда на переднем крае рвались снаряды и рвали тела в клочья, разве солдаты бежали в тыл прятаться в лесах, пережидать, пока их товарищи отобьют врага?

А еще раньше, когда богатые душили бедных и самая мысль о равенстве считалась преступной, разве борцы за коммунизм пугались тюрем, сдавались на милость жандармам, разве давали обещание переждать, пока их товарищи отберут власть у царя?

Так было, так будет. Когда-то на переднем крае сажали в тюрьмы и вешали, когда-то стреляли и убивали, потом фронты военные исчезли, остались строительные. Передний край проходил по целине, по тайге, в пустынях, во льдах, на дне океана. Сейчас он на планетах новостройках типа Поэзии, потом продвинется за пределы солнечной системы, к другим звездам, R другие, галактики, может быть. Я не знаю, не могу представить себе даже. какова будет жизнь в том галактическом тысячелетии, но я знаю твердо: передний край будет всегда, пока человечество не перестанет расти, и всегда на переднем крае будет труднее, и всегда передний край потребует самых стойких.

Я не хочу выписываться из почетной когорты стойких.

А ты решай для себя.

Голос Яра оборвался. Еще шелестела некоторое время лента, потом хриплый басок кибы объявил: «Лента кончена, вставляйте другую». Молодая женщина вздрогнула и выключила гнома.

Лицо ее пылало от обиды. Нет, каков? Столько самомнения и высокомерия! Мужчина, царь природы!

А сам купается в пережитках. Залез на край света, в прошлое и бахвалится отсталостью. Она ему скажет… она найдет слова… высмеет претензии. Объяснит, что высшие достижения тут, на Земле, тут наука, тут героический труд. Не будь Земли, они дня не выжили бы на переднем крае. Идеи отсюда, пища отсюда, отсюда машины…

Впрочем, Яр и не порочил Землю. Он только сказал:

на переднем крае жить хуже. Тяжелее и опаснее.

Настойчивое покалывание заставило ее взглянуть на радиобраслет. Выразительное лицо режиссера виднелось на экранчике.

– Дорогая, для вас сюрприз, чудеснейший подарок. Мне принесли новую пьесу из современной жизни. Блеск! Называется «Мы на переднем крае». Автор побывал на планете Поэзия, привез зарисовки, подлинный конфликт, фольклорные стихи. «Молотобоец, бей с плеча, куй планету, пока горяча!» Муза, вы рождены для этой темы. Тут вы развернетесь. Алое, черное, молот, наковальня.

Не спорьте, я знаю, что вы в восторге. Думайте об эскизах. А «Макбета», милая, я у вас возьму. Это старина, и ее надо оформлять по старинке. Не выключайте. Не выключа…

Так на чем она остановилась? Земля питает передний край. Идеи отсюда, пища отсюда, отсюда машины…

И вдруг художница поняла, что в любых ее возражениях только один смысл. Можно подобрать самые хлесткие и убедительные, но все они означают одно! «нет».

«Нет» – переднему краю, и «нет» – любви.

Она скажет «нет» и навеки останется в уютном Магадане рисовать декорации к пьесе, посвященной мужу. Быть рядом или вспоминать, рисуя?

Заслужить уважение или воспевать уважаемых?

В сумрачной комнате терпеливо ждет домашний гном, подставив для ответа плоские лапы.

МЕСТОРОЖДЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Некогда, в середине XX века, жил да был в Крыму скромный учитель химии по фамилии Десницкий. Будучи энтузиастом науки, старшего своего сына он назвал Радием, второго – Гелием. Третий должен был стать Калием или Фосфором, но он родился, когда отец был в области на курсах повышения квалификации. И отсталая бабушка ретроградка самовольно записала младенца Иваном.

Впрочем, все это присказка. Лично я не встречался с Радием Десницким – он работает зоотехником где-то в Белоруссии, награжден орденом за отличные показатели по привесу. Только на фото я видел Ивана Десницкого; Иван служит на действительной в Тихоокеанском флоте и намерен остаться на сверхсрочную. Речь пойдет о Гелии Десницком, исключительно о Гелии.

Мы познакомились заочно, и знакомство это было крайне неприятным. Мне было 26 лет тогда, я только что поступил в аспирантуру по кафедре цетологии. Не путайте, пожалуйста, с цитологией, все путают обычно. Цитология наука о клетке, а цетология – наука о китах. Так вот я не клетковед, а китовед. И шеф мой, главный кит в китоведении, сказал мне на одном из первых же занятий:

– Юноша, тут ко мне пристают журналисты, чтобы я написал что-нибудь забавное о китообразных. Некогда мне, честное слово. Сделайте это за меня, дружок.

Я воспринял это как учебное задание. Шеф мой был знаменит как своеобразный педагог: он считал основной своей задачей затруднять жизнь подшефным. Так и говорил: «Кого я не обескуражу, тот от науки не отступится». Возможно, писание популярных статей входило в его систему воспитания твердости духа у аспирантов.

Но в данном случае я взялся за дело с охотой. В моей семье к печатному слову относились с благоговением, писательский труд почитали наиблагороднейшим. Теперь и я как-то прикасался к элите пишущих. С удовольствием я подбирал наглядные примеры и наглядные иллюстрации, старательно считывал типографские черновики, всякие там гранки, верстки, сверки. Очень солидно выглядел мой текст в наборе, гораздо солиднее, чем в рукописи. А когда вышел журнал, я нарочно положил его на стол, чтобы все знакомые (девушки, в частности) сразу увидели четкую подпись: «Ю. Кудеяров» и прониклись бы ко мне почтением.

Недели не проходит, присылают из редакции пакет:

«Уважаемый тов. Кудеяров, просим ответить читателю…»

И прилагается письмо какого-то Г. Десницкого, директора Дома техники в Приморском, Крымская область. Этот юный техник, видите ли, считает, что я неясно излагаю принципы борьбы за существование.

Ну, если человек не понимает, надо растолковать. Я послал ему письмо на шести страницах с подробнейшими цитатами из Дарвина и Тимирязева. В ответ получаю десять страниц, тоже с цитатами из Дарвина и Тимирязева, примерно в таком тоне:

«Не желая считаться с фактами, автор бездумно изображает мир животных какой-то свалкой горлодеров, игнорируя многочисленные факты взаимопомощи в семье, стае, стаде, сожительства разных видов… Единственное оправдание Кудеярова в том, что и более компетентные авторы склонны, не вдумываясь, цитировать Дарвина, прикрывая отсутствие собственных наблюдений авторитетом великого ученого…»

И далее: «Если бы автор взял на себя труд просмотреть последние материалы по бионике, в частности мой патент No……, он не позволил бы себе придерживаться устаревшего, давно разоблаченного взгляда на причины обтекаемости кожи дельфинов…»

Сейчас-то, задним числом, успокоившись, я понимаю, что мой злопыхатель был прав по крайней мере наполовину. Природа так обширна, что в ней хватает места и для правил, и для исключений. Есть в мире животных борьба, есть и содружество, как и среди людей. И все это связано и спутано. Голодные волки объединяются в стаю, чтобы совместно добыть оленя, но если олень ранит одного из волков, собратья рвут на части раненого собрата. Быки отважно охраняют телят, а крокодилы пожирают свое потомство. Львица кормит своего супруга, а паучиха съедает. Всякое бывает в природе.

Но тогда, обиженный и распаленный, я написал читателю Г. Десницкому огромный трактат, доказывая, что он не понимает Дарвина; ответный трактат был в сто раз злее.

И на следующую статью, появившуюся уже в специальном журнале, я немедленно получил ехиднейшее письмо. Так что пришлось мне отныне, приходя в редакции, всякий раз предупреждать: «Извините, я вам напишу, но, к сожалению; меня преследует некий совершенно некомпетентный, малограмотный гражданин…»

И нередко узнавал, что этот некомпетентный гражданин не оставляет вниманием и других авторов.

Прошло года полтора. За это время я сдал минимум и выбрал, преодолевая сомнения шефа, тему для диссертации: «К вопросу о физиологии контактов в сообществе некоторых китообразных». В переводе на русский это означает: «Изучение языка дельфинов». Но в науке не принято давать чересчур определенные названия – это несолидно выглядит. А вдруг языка-то нет?

И вот, когда мы обсуждали сроки, весьма сжатые, шеф сказал небрежно, как бы между прочим:

– Юноша, тут ко мне звонят из кино, просят, чтобы я выступил у них на конференции. Некогда мне, честное слово. Поезжайте, скажите там, чтобы нашу тематику не игнорировали. Вы же у нас специалист по художественному слову и образу.

Поехал я без особенного удовольствия. Моя тяга к искусству поубавилась за последние годы, не без помощи Г. Десницкого. Но просьбы шефа надо было понимать как приказы. Может быть, умение выступать на конференциях входит у него в программу обучения аспирантов…

Ну вот, сижу я в президиуме, слушаю, как выступают опытные люди: режиссеры, директора студий, операторы, кинодраматурги, толково и со знанием деталей объясняют, что фильмы о науке, конечно, необходимы, но нет для них фондов, нет артистов, нет сценариев и сценаристов, нет съемочных площадок и нет аппаратуры для комбинированных съемок. И надо добиваться, чтобы все это дали…

И вдруг слышу:

– Слово предоставляется представителю Крымской области, товарищу Десницкому из Приморского Дома техники.

Я насторожился. Наконец-то увижу этого монстра.

Выходит на трибуну молодой человек моего возраста или старше года на три, худенький, стройный, курчавый, с высоким лбом, благообразный на вид, и негромким тенором, почти нежным голоском говорит:

– Я займу у вас только пять минут, уложусь в регламент. В течение пяти минут я попробую доказать с цифрами, что настоящая конференция вообще не нужна. Фильмы о науке можно делать без артистов, без площадок и без комбинированных съемок…

Потом-то я разобрался, что предложение Гелия было нестоящее. Он думал, что можно просто снимать на пленку уроки лучших учителей. В сущности, это был отказ от всех возможностей кино – кинофильм без киноискусства. Но не в этом дело. Представляете себе, как были возмущены все эти маститые специалисты, знатоки тонкостей, когда им вдруг в лицо заявили, что можно без них обойтись! Они конференцию готовили полгода, и вдруг какой-то мальчишка, выскочка, кричит, что конференция не нужна совсем. Помню, как очень известный оператор с трясущимися губами и красными пятнами на лице, дрожа от гнева, говорил:

– Я не понимаю, зачем вы приехали сюда, молодой человек, почему вы живете в гостинице на счет государства?

Десницкий тут же поднял руку:

– Разрешите в порядке реплики два слова. Я согласен с выступающим товарищем. Действительно, мое присутствие на этой бессмысленной конференции не имеет смысла. Я уеду сегодня. От командировочных и гостиницы отказываюсь.

В перерыве я разыскал этого возмутителя спокойствия, догнал уже в раздевалке, представился:

– Я Юрии Кудеяров. Я очень обижался на вас, потому что считал вас беспардонным карьеристом, который лезет вперед, толкая всех локтями, унижая людей, хочет составить себе авторитет. Но сегодня я понял вашу натуру. На самом деле вы искренний и бескорыстный озорник, который просто любит совать палку в муравейник. Вы тот самый скорпион из анекдота, который утонул, потому что ужалил лягушку, переправлявшую его через ручей. Утонул, но ужалил, поскольку характер требовал жалить. Будем знакомы, я тоже один из ужаленных.

С того дня и началось наше знакомство – дружба, смею сказать. Поскольку от гостиницы Гелий отказался, пришлось ему ехать ночевать ко мне в Одинцово.

Характеристика моя оказалась справедливой: Гелий на самом деле был бескорыстным воином, любителем словесных сражений, фехтовальщиком на формулах, ценителем метких возражений, сокрушительных доводов, колючих насмешек. И темперамент его как нельзя лучше подходит к его основному занятию. Он изобретатель. Уж не знаю, любимое дело сформировало характер Гелия или призвание он выбрал по характеру.

Гелий воюет всегда: с косной природой, уклоняющейся от выполнения заданий человека; с косным материалом, отказывающимся от перегрузок; с косной конструкцией, не способной удовлетворить Гелия; с косными экспертами, не оценившими мгновенно всей оригинальности его мыслей; с косными плановиками, откладывающими реконструкции отраслей; с косными инженерами и директорами, не бросающими все свои дела, чтобы продвигать идеи Гелия, и с косностью ума человеческого, своего собственного в частности, не умеющего быстро решать все возникающие проблемы.

Косность и робость – главнейшие враги Гелия. Я имею в виду робость мысли: неуверенность в себе, в своей возможности понять, решить, разобраться, придумать. Гелий ненавидит слово «недостижимо», считает, что пределов нет ни в каком направлении. Любимая его фраза: «Все, что сделано, сделано человеком. Все, что не сделано, может быть сделано только руками». Сам он мастер на все руки: механик, электрик, радист, плотник, каменщик, – мало ли что нужно. в изобретательском деле? И еще он любит говорить: «Все, что придумано, придумано людьми. Все, что не придумано, придумаешь только головой». Он насчитывает 144 логических приема для изобретательства. Но как я заметил, самым употребительным был прием номер один:

«Попробуем наоборот».

В сущности, на этом приеме построен его самый первый спор со мной. Я написал о жестокой борьбе за существование в мире китообразных. Гелий прочел и немедленно задумался: «Нельзя ли наоборот? Нельзя ли прогрессировать и развиваться на основе содружества, без жестокой борьбы?» И многообразная природа, перепробовавшая все варианты, предоставила факты и Гелию.

А выступление на киноконференпии? Оно построено на том же приеме: нельзя ли наоборот? Вы печалитесь, что нет артистов, драматургов, съемочных площадок, нужной техники? Так нельзя ли обойтись без артистов и без площадок? И многообразная практика предоставляет Гелию и такие варианты.

Нельзя ли все переделать, нельзя ли запустить наоборот? – эти вопросы не покидали голову Гелия. Помню, однажды возвращались мы с ним из Москвы в Одинцово. Только вышли на асфальтовую спину перрона, двери вагонов сомкнулись, заискрили пантографы. Десяти секунд не хватило нам.

– Жалость какая! – сказал я. – Следующая электричка со всеми остановками. Лишних четверть часа в пути.

– Лишних четверть часа на остановки? – переспросил Гелий и взялся пальцами за виски.

Я уже знал: такая у него манера – думая, потирать виски пальцами, как бы кровь подгонять к мозгу.

И, прежде чем поезд дошел до Одинцова, я услышал:

– Есть возможность отменить остановки. Никакой реконструкции, никаких перестроек, только за счет иной организации поезда будут идти вдвое быстрее.

Догадались?

Гелий предложил, чтобы поезда шли полным ходом от начальной станции до конечной, но каждый вагон мог бы управляться автономно. На подходе к очередной остановке последний вагон отцепляется, тормозит и высаживает пассажиров. Местные же пассажиры, желающие ехать дальше, садятся в этот вагон. При подходе следующего поезда вагон трогается, набирает скорость и пристраивается в голову. Состав мчится, беспрерывно обновляясь: приобретая вагоны спереди и теряя сзади. Перед высадкой нужно переходить в последний вагон.

Как видите, тот же логический прием: нельзя ли наоборот?

Поезда со множеством остановок плохи? Нельзя ли без остановок?

Но тогда, честно говоря, я принял этот проект без энтузиазма. Я представил себе, как по проходу из вагона в вагон пробираются хозяйки с сумками, как волнуются, пробивая дорогу, рабочие очередной смены, как семенят растерянные бабки, допытываясь: «Милок, это последний вагон али предпоследний? Ахти, не успеть!»