Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Север Гансовский,Николай Шпанов,Николай Коротеев,Корнелл Вулрич,Владимир Саксонов,Лидия Чешкова,Б. Слукин,Евгений Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

XII

«Тьфу, опять в палец!» Я выдавил капельку крови и слизнул ее.

– Колется? – засмеялся Юрка.

Мы сидели без тельняшек – в кубрике было тепло – и шили небольшие, величиной с ладонь, чехлы.

– А, черт! – сморщился Юрка.

– Хорошо смеется последний, – сказал я. – А у меня готово.

– Покажите-ка, – подошел Воронов. – Вы что, махорку в нем будете носить? Распороть. И зашить снова – аккуратно.

– Гы!.. – Юрка торжествовал.

…Если кому-нибудь из нас в действующем флоте вручат, допустим, медаль, может быть, даже орден, каждый ответит: «Служу Советскому Союзу!» Так положено.

Но сегодня, когда заместитель Авраамова капитан третьего ранга Шахов пожал мне руку и сказал: «Поздравляю», – я ответил так же:

– Служу Советскому Союзу!

На комсомольском билете – тоже два ордена. А пониже вписаны моя фамилия, имя и отчество… И проставлена дата выдачи:

23 февраля 1943 года.

И обозначено место:

Северный флот.

Моряки носят комсомольские и партийные билеты на груди, у сердца, в небольших чехлах, которые прикрепляют к тельняшкам. Это, наверное, самая молодая флотская традиция.

– Получилось, – кивнул Воронов.

Мы густо намазали ботинки тавотом. Затянули шинели флотскими ремнями с ярко надраенными бляхами. Пожалели, что нельзя надеть бескозырки. Они лежали на полке, золотились буквами ленточек.

– Становись! – скомандовал старшина.

Он прошел вдоль строя, внимательно оглядел каждого и приказал достать носовые платки. Когда Юрка развернул свой, на сгибе явственно обозначилась серенькая полоска. Воронов задумчиво смотрел на нее. Юрка медленно краснел.

– В следующий раз – не пущу, – сказал старшина. – Ясно?

…Мороз раскалил звезды до блеска. Освещенное ими небо светлело над черным лесом. По пути нам несколько раз встретились небольшие группы юнг с винтовками – усиленные караулы расходились по своим постам. В воинских частях в дни праздников всегда усиленные караулы.

В большом зале клуба, над сотней стриженых затылков, на ярко освещенной сцене Вадик Василевский читал своя стихи. Он энергично размахивал руками. И в первые минуты я удивился его смелости, а потом – стихам. Они были настоящие – о юнгах, о нашей школе, о том, что завтра мы тоже уйдем в море. Бить врага.

После Вадика хор исполнял флотские песни. Потом доски сцены загудели. В зале на скамейках стали подниматься, вытягивать головы – «Яблочко»! Потом играл струнный оркестр, выступали акробаты, даже один фокусник. И все артисты были юнгами.

А юнги в зале смотрели на них, отчаянно хлопали в ладоши и удивлялись: «Ай да мы, юнги!..»

– Авраамов здесь, – сказал Леха.

– И дочка? – спросил Сахаров.

Я посмотрел: а он красивый, Сахаров. Брови такие красивые, тонкий нос… Он может понравиться Наташе. А как ей объяснишь, что вот Юрка с его оспинками и крепким подбородком только кажется некрасивым, что на самом деле у него удивительно симпатичная физиономия?

Концерт кончился. Скамейки перенесли к стенам. Снова заиграл струнный оркестр, и юнги стали танцевать – друг с другом.

– Моряки, – раздался вдруг строгий голос, – это же вальс!

Авраамов стоял у края сцены. Зал притих, замер.

– Это вальс! – повторил капитан первого ранга. – Моряки должны уметь танцевать вальс.

Он легко спрыгнул со сцены. Юнги глухо зашумели, раздались в стороны.

– Наташа! – позвал Авраамов.

И стало тихо. А в тишине все услышали, как стучат ее каблучки.

Мы стояли у стен, а она шла к отцу через весь зал, и этот вдруг опустевший зал казался мне огромным.

Капитан первого ранга шагнул ей навстречу, щелкнул каблуками, чуть склонил седую голову.

Наташа улыбнулась. Я видел, как она улыбнулась, – ласково и радостно, как откинула за спину косы и положила руку на его плечо.

Тогда Авраамов чуть повернул голову к оркестру и сказал:

– Вальс!

…За разбор идейного содержания рассказа Толстого «После бала» мне недавно поставили пятерку. Я смотрел, как танцует с дочерью капитан первого ранга – человек, который начал службу еще в те времена, но во славу рабоче-крестьянского Красного флота воспитал тридцать тысяч моряков, – смотрел, и мне было жарко и радостно.

Звучала музыка, плавно летел кортик.

…А война шла второй год.

Я видел себя танцующим вальс после войны.

Непременно научусь танцевать вальс! На плечах у меня будут погоны – пусть не капитана первого ранга, это не важно. А на груди – ордена. И кортик будет так же лететь, как у Авраамова. И девушка поднимет на меня сияющие глаза, когда я скажу ей: «Вы меня не знаете, а я помню, как вы танцевали с вашим отцом. Это было на Соловках, в канун сорок третьего года»…

Авраамов щелкнул каблуками и поцеловал руку даме.

Ох, как мы хлопали!..

А капитан первого ранга, улыбаясь, притрагивался к разгоряченному лбу ослепительно белым платком.

XIII

«Я на горку шла», «Дай, дай закурить!» – до чего же все это было просто! И морзянку изучить, как положено радистам, на слух, – разве это трудно? Мы уже принимали по восемьдесят знаков в минуту, но – в классах, в тихих классах, когда работал зуммер. А теперь надели наушники, услышали эфир и поняли, что ничему еще не научились.

Я медленно поворачивал ручку приемника: клекот, писк, россыпь морзянки – станций столько, сколько звезд в небе, и все работают одновременно. Ну разве тут что-нибудь поймешь?!

Покосился на ребят: они сидели за своими приемниками, и лица у них были растерянные. Даже у Сахарова. Еще бы! В уши врывался целый мир. Новый, незнакомый мир.

Мне казалось, что я слышу, как тяжело, бессонно кружится земной шар. Я невольно посмотрел в окно, словно мог увидеть, как он кружится. Но за окном была видна тяжелая, сложенная из громадных валунов стена Соловецкого монастыря.

Вот уже третий день мы жили в двенадцати километрах от своих кубриков, рядом с этим монастырем, в котором теперь размещался учебный отряд Северного флота. Наша рота на две недели поселилась в местной школе связи.

Милеша Пестахов объясняли:

– Будем изучать совершенную аппаратуру.

– А также стоять на учебных радиовахтах – привыкать к эфиру.

Неужели можно привыкнуть к этому хаосу и разбираться в нем так, чтобы среди тысяч голосов найти один, который зовет тебя?! Да еще найти вовремя и принять весь текст без ошибок!

Можно. Вот ведь сколько их работает – радистов!

Я опять взглянул в окно. Здесь, в учебном отряде, жили еще две роты из нашей школы – торпедистов и артэлектриков. Надо бы повидаться с Валькой Зайцем. Я не видел его с тех пор…

– Внимание! – громко сказал Астахов. – Еще раз напоминаю: найдите какую-нибудь одну радиостанцию и принимайте ее передачи. Учитесь настраиваться.

Я медленно поворачивал верньер: одну так одну! Надо только, чтоб хорошо было слышно.

И вдруг чей-то далекий голос произнес: «…Чайка-три, я – Чайка-три». Треск, разряды… «таранили подлодку…» Опять треск! Дрожа от нетерпения, я чуть-чуть повернул ручку настройки и неожиданно ясно услышал торопливый, срывающийся голос: «Потерял ход, командир убит, в живых комендор, пулеметчик и я… Расстреливают прямой наводкой. Погибаю, но не сдаюсь. Прощайте, братцы!»

– Товарищ старшина! – Я вскочил, сорвал с головы горячие, потные наушники, снова схватился за них. – Товарищ старшина! Наши… открытым текстом. Гибнут…

Как во сне, видел я ребят, сгрудившихся около моего приемника.

– Какая волна? Какая волна? – спрашивал Леха.

Он говорил о радиоволне, а я видел другую, темную, всю из холода, – и в ней тонула бескозырка.

Астахов стоял, подключив к моему приемнику вторые наушники, – лицо неподвижное, глаза тяжело прикрыты помертвевшими веками.

«…не сдаюсь! Прощайте, братцы, прощайте!»

И тишина. И атмосферные разряды, как последние взрывы. Астахов положил наушники на стол. Раздался звонок – конец занятий.

– Откуда же, где они? – спросил Юрка.

– На Баренцевом, – тихо отозвался Астахов. – Наверное, там. Хорошее прохождение… волн.

…В тот вечер я долго искал Вальку. Пришел в роту артэлектриков, заглянул в один кубрик, в другой.

– Ребята, где тут Заяц?

– Какой заяц? Серенький?

– Валька Заяц, мой приятель по «гражданке»…

– Спроси в следующем кубрике – у нас только волки: целых два Волковых!

В соседнем кубрике я наткнулся на старшину роты.

Был он низенький, толстый, рыжеусый. Смотрел придирчиво.

– Я из роты радистов. Пришел сюда к другу, к юнге Зайцу. Он, случайно, сегодня не в наряде?

– Заяц? – спросил старшина. – Это какой Заяц?

Все они тут, кажется, были шутниками на один манер.

– Юнга Заяц…

– Ах, Заяц! Это тот сопливый, что ли? Нос у него красный.

– Ну… – Я растерялся. – Было. Шмыгал…

– Да. Вот так, шмыгал! Зайца тут давно уж нет, товарищ юнга! Его еще Иванов отпустил. Вот так.

– Иванов? Отпустил?

– Да… Обойдемся и без сопливых, которые рапорты пишут. А?

Я молчал.

– Дрянь у тебя был дружок! – сочувственно заключил рыжий старшина. – Вот так.

XIV

Сахаров скривил губы и стал складывать газету: вдвое, вчетверо, еще раз, – я слышал, как скребет по бумаге его ноготь.

– Ты заметку про Милешу Пестахова написал? Писа-атель!..

Круглые глаза смотрели на меня с почти нескрываемой завистью. Что он ко мне так?

– «Для нас», – начал он громко; раскрывая газету. – «Для нас главстаршины Астахов и Пестов – образец морской подтянутости и аккуратности… Замечательные специалисты. Мы понимаем, что чем скорее освоим их опыт, овладеем специальностью радиста, тем больше будет вклад наших инструкторов в дело разгрома врага!..» Писа-атель!..

Я меньше всего думал о литературной славе, когда писал эту заметку.

С месяц назад, во время занятий, Воронов вызвал меня из класса. В коридоре придирчиво осмотрел:

«Значит, пойдешь сейчас в двадцатый кабинет. Там капитан из газеты прибыл. Будет с тобой беседовать. Сначала постучи.

Скажет: «Войдите», – три шага строевым и доложи, как положено».

«Ясно, товарищ старшина»..

«Ясно, ясно! Ты слушай, что говорю! Доложи четко: «Товарищ капитан!» Василий Петрович заметно волновался: приехал первый человек с Большой земли, чтобы встретиться с нами, юнгами…

Капитан из газеты, в новеньком кителе, в новеньких погонах с ярко-красными просветами, розовощекий, темнобровый, курил прямую длинную трубку и смотрел на меня так, будто все время чему-то радостно удивлялся. Это он попросил меня написать про Милешу Пестахова – там же, в двадцатом кабинете. А сам ушел, чтобы не мешать. Потом вернулся, прочитал и стал ходить по кабинету, потирая руки: «Очень хорошо, очень!..»

Воронов ждал в коридоре:

«Ну как?»

«Все в порядке, товарищ старшина!»

«Молодец…»

– Молодец! Умеешь… – Сахаров бросил газету на стол.

«Краснофлотец». Газета Северного флота.

Буквы запрыгали, зарябили, в висках томительно зазвенело.

Краснофлотец, парень с Северного флота – такой же, как Астахов, – вел передачу открытым текстом. Последнюю… «Погибаю, но не сдаюсь!»

Астахов стоял рядом с нами в учебном классе. Лицо у него было помертвевшее. Потом он объяснил, что прохождение радиоволн хорошее. Он и в ту минуту объяснял, учил нас!

Нет, я не просто так написал заметку…

– Тут и дурак сумеет пятерочки отхватывать! – съехидничал Сахаров, отвернулся.

Я шагнул к нему. Я еще не знал, что скажу, что сделаю. Но знал, что он замолчит. А если нет – плевать мне тогда на самого себя! Тогда пусть он еще раз смажет меня пятерней по губам – будет прав.

– Одни воюют, другие рыбу ловят! – Он только делал вид, что не замечает меня. – И про них еще пишут всякие…

– Сахаров!..

– Сахаров! – одновременно со мной сказал Леха. – Ты не имеешь права говорить так о своих командирах!

– Не от тебя ли слышал? – бросил, не оборачиваясь, Сахаров.

– Н-ну и что? Од-дин раз сказал, да!

Леха заикался, весь красный.

– Ты мне и за это ответишь, – сказал я тихо. – Выйдем, Сахаров. Там поговорим..

– Ах, выйдем!.. – протянул он, издеваясь. – В коридор или подальше?

– Можно и подальше. Самоподготовка все равно кончается.

– Ах, подальше! Ах, самоподготовка! – пел он тоненько и, подрыгивая полусогнутой ногой, следил, как я застегиваю шинель на все крючки.

– Давайте объяснимся! – потребовал Леха.

– Ладно, – сказал я. – Объяснимся после.

Как будто можно было объяснить, что шел я не просто драться, а хоронить того, в шинели без хлястика, который когда-то в кабинете начальника школы поверил, что его отпускают домой, и не отказался писать рапорт. Как будто можно было объяснить, что многое с тех пор изменилось и что некоторые, пусть даже простые, истины понял я сам. А если ты додумался до чего-то сам – это твои убеждения. И надо уметь их защищать.

Сахаров набросил шинель на плечи.

– Ну, берегись…

Я вышел первым. Он шагал за мной. Лестница, первый этаж, выход – на площади было уже темно. Мы обогнули учебный корпус, через какой-то кустарник вышли на небольшую поляну.

Дул влажный ветер. Неподалеку шумели сосны.

– Вот здесь, – сказал я, расстегивая крючки.

И лицом – в снег! Только крякнул от боли, когда Сахаров навалился сзади мне на руки: он налетел на меня, не дожидаясь, пока я сниму шинель!

Я рванулся, но теперь оказался на спине, а он удержался сверху, ударил:

– Что?!

Из глаз посыпались искры. Еще, еще раз…

– Что? Что? Что!..

Только бы высвободить руки! Вот сейчас…

Сахаров вдруг откинулся.

Я почувствовал, что свободен, вскочил.

Он стоял в нескольких шагах от меня, отряхивая с коленей снег.

– Что? Получил?…

А между нами – им и мной – стоял Юрка Железнов. Я сбросил, наконец, шинель. Молча шагнул вперед. Юрка тоже молчал.

А Сахаров все чистил брюки на коленях. Потом выпрямился.

– Ну, что?

Не очень уверенно спросил.

Юрка положил мне на плечо руку.

– С такими разве дерутся?

– Да ведь он…

– Таких бьют, – сказал Юрка. – По щекам!

– Ну, ударь, ударь! – крикнул Сахаров. – Ударь!

Железнов молчал.

Я высвободил плечо.

– Двое на одного, да? – отступил Сахаров.

Юрка сплюнул.

А Сахаров повернулся и пошел – не к учебному корпусу, а куда-то к лесу.

После физзарядки у проруби всегда очередь. Толкаемся, поторапливаем друг друга. Скоро построение… Переговариваемся.

– Светает?

– Нет, от снега так кажется.

– Вообще-то раньше светать стало, а?

– Эй, поживее там – не в бане!

Подошла моя очередь. Я нагнулся, зачерпнул ладонями холодной черной воды, но кто-то двинул меня плечом.

– Ну-ка!

Не успел даже понять, кто это: на него откуда-то налетел Сахаров, швырнул в сторону и встал рядом со мной, широко расставив ноги.

– Умывайся спокойно…

– Псих, – ошеломленно проговорили за спиной Сахарова. Он не обратил внимания.

Юрка стоял за мной и улыбался. Я видел: когда он улыбается – в любой темноте видно.

Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден, но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.

Как будто весной капнуло…

XV

Вот она, весна!

На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они – одно, как жгуты волокон в канате.

Мы раздуваем ноздри.

– Аромат! – говорит Леха. – Настоящий морской…

Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:

– Мозоли набьете… – Крышка часов откидывается. – …Вот тогда и почуете… – Крышка щелкает. – …Настоящий-то морской аромат.

– А я уже набил! – гордо заявляет Вадик.

– Ох! – говорит мичман. – Ох, баковый! Горе мне с таким баковым…

У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.

Шлюпки мы красили сами.

– Уясните, – говорит мичман. – Настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?

– Все в порядке! – Вадик пожимает плечами.

– Ох, баковый! – вздыхает мичман. – Ох!.. Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?

У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые, волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря светлые глаза, – но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.

– Весла разобрать!

Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды – зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше – лес.

Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь – рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой – часы с открытой крышкой.

Я вижу его хорошо, потому что сижу напротив, на месте левого загребного. Правый загребной – Юрка. Мы переговариваемся: «Помнишь?» По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами. На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.

За нашими спинами – море.

Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский холодноватый ветер. Зябко.

Скоро разогреемся…

– Весла – на воду! – рявкает мичман. – Два-а… – Он выпрямляется, вбирает живот.

Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.

– Р-раз! – Всем своим грузным телом мичман подается вперед.

Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке, и валек – у меня на груди.

Вот как плещется за бортом – ходко пошли! Второй гребок. И еще… И еще…

Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки сиять.

– Баковый! – гремит мичман.

Справа, кажется, весла пошли вразброд. Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?

– Два-а… раз! Сколько гребков? Сорок?

– Двадцать восемь! – слышу я голос мичмана. – Двадцать восемь в минуту – плохо!

Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»

Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.

– Два-а… раз!

Наверное, мы далеко все-таки ушли.

– Сорок! Суши весла! – командует мичман.

Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода. Все тише и тише – шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота.

Неужели была зима – светлое от мороза небо над черным лесом, снег?

Была.

Шла наша рота по дороге – в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий… Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель.

А рота все шла…

Снег растаял. Мы сияли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлое почти круглые сутки.

И лес расступился.

…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко – видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное – только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное над нашей шлюпкой.

Открытое море, облака и солнце.

Жарко! Я стираю ладонью пот со лба.

Падают капли с лопастей весел.

– Теперь понятно, – спрашивает мичман, – почему море соленое? – И хохочет. Долго, раскатисто – так, что в небе отдается.

– Ишь ты! – удивляется мичман и задирает голову. – Гром!..

– «Люблю грозу в начале мая!»

– Ох, баковый! – еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: – Всем надеть нагрудные пояса!

Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.

– Весла – на воду!

…Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.

Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.

И он обрушивается на нас. Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…

– Навались!

На темно-сизой поверхности – белые яростные пузыри дождя.

– Два-а… раз!

У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.

– Два-а… раз!

Больше я ничего не вижу – вода, не могу разлепить глаза. А комсомольские билеты – под пробковыми поясами. Не промокнут!

– Р-раз!

Валек бьет меня в грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?

– Лопасть! – кричат сзади. – Лопасть сломал!

У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?

– Навались! – почему-то торжествующе кричит мичман.

А гроза прекращается так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.

– Фамилия? – Мичман смотрит на меня,

– Савенков.

А что я – виноват?

…Мы выстраиваемся на причале.

– Юнга Савенков, выйти из строя!

Выхожу.

– Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!

Я молчу.

– Ну?!

– Служу Советскому Союзу!

– Вот так. – Мичман доволен. – А это сохраните. – Он протягивает мне кусочек лопасти. – Такое не часто бывает. Р-разойдись!

Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:

– Сломай мне валек – я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда – благодарность. Хорошо, значит, греб: и сильно и умело. Понятно?

– Может, она была треснута? – спрашивает Сахаров.

Вот тип!

– А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? – Мичман вытягивает из кармана часы. – Перекур! Пять минут, как раз к обеду вернемся. – И щелкает крышкой.

– Ничего себе! – говорит Леха. – Уже обед!

Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:

– Земля-то вертится!

А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.

Дымное, сверкающее, огромное качается перед нами море.

И только Юрка стоит. Смотрит на море. Совсем не исподлобья. И складки у него на переносице нет…