Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Север Гансовский,Николай Шпанов,Николай Коротеев,Корнелл Вулрич,Владимир Саксонов,Лидия Чешкова,Б. Слукин,Евгений Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

VIII

Время идет. Как говорится, привыкаем…

Заправляешь утром койку – исчезают последние обрывки каких-то домашних снов, а разбираешь ее вечером – день, который прошел, можно потрогать рукой: плечо помнит тяжесть винтовки, ладонь – бугры морских узлов, пальцы – головку радиоключа.

Домашние сны снятся все реже…

Сегодня была боевая подготовка: марш-бросок, атака, занятия на стрельбище. Когда-то мы сидели около валуна, вокруг трещали костры, и в озере отражались облака, похожие на снег. И мне казалось, будто все, что со мной происходит, не настоящее… А сегодня я полз по тому самому месту, где плавали облака, полз по-пластунски: вдавливался телом в снег, тащил за ремень винтовку, отплевывался снегом и моргал изо всех сил, потому что некогда было протереть залепленные им глаза.

– Товарищ лейтенант, дневальный по кубрику юнга Сахаров.

Он доложил вполголоса, как и положено докладывать после отбоя.

– Вольно, – негромко ответил Бодров.

Я, наверное, стал засыпать: не слышал, как политрук вошел в кубрик. Любит он проверки устраивать! Но теперь это меня не касается. Дневальный не я, а Сахаров. Он отдыхал перед заступлением в наряд, когда я полз по-пластунски, когда старшина роты прохрипел: «Справа, короткими перебежками – вперед!», и я вскочил, увидел, что до сосен рукой подать, но бежать в глубоком снегу было, ой, как трудно! И гранату – настоящую, боевую – я бросил точно, прямо в макет. Воронов похвалил. Так что отдых заработан честно, а время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит – ни политрук, ни тем более Сахаров.

…Бежать было трудно. За соснами опять открылась поляна, и в этом месте мы скапливались для атаки. Осенью там желтели топкие кочки.

О чем думает человек, когда ползет по-пластунски, а потом лежит, кося глазом в небо и ждет сигнала идти вперед, в бой? Не знаю. Может быть, о всякой всячине. Я думал о том, что время идет и замерзает озеро. И выпадает снег. О том, что я тосковал когда-то, глядя, как плавают в этом озере облака, а сегодня прополз по нему, замерзшему, по-пластунски и почувствовал, как оно, время, идет и как меняет не только все вокруг, но и что-то во мне самом. Когда-то я, озябший, радовался теплу от костров, а теперь разгребал голыми руками снег, и они будто варились в нем – такие были красные и горячие.

Бывает, додумаешься до чего-нибудь простого, известного, а кажется – открытие сделал. Это потому, что сам додумался.

Потом я увидел на снегу пятнышко крови. Осмотрел руки – нигде ни царапины. Откуда же оно? Пригляделся, потрогал его пальцем – клюква, оказывается. Самая настоящая клюква. Ну да, осенью здесь желтели кочки – значит, на болоте росла клюква. Я осторожно разгреб снег и сразу нашел еще две ягоды. Крупные, пунцовые. Они оттаивали во рту и сладко лопались – в жизни не пробовал ничего вкуснее!

– Дневальный, чья это роба? – спросил политрук.

…И тогда я заторопился: знал, что вот-вот поднимут в атаку, а найти хотя бы одну, только одну еще клюквину казалось очень важным.

– Юнги Савенкова! – громче, чем нужно, ответил вдруг Сахаров. И добавил презрительно: – Не мог сложить как следует.

Я стиснул зубы.

– Разрешите его разбудить? – Сахаров радостно прищелкнул каблуками.

…Нашел я тогда и третью. Но поднять не успел. Край неба, верхушки сосен качнулись, освещенные красной ракетой. Двинулся навстречу лес. Я бежал. Ударил одно чучело штыком, сшиб другое прикладом!..

Сейчас встанет на скамью, ткнет меня кулаком в бок и прошипит: «Савенков, поднимитесь и сложите форму, как положено!»

И поднимусь. Придется. Слезу – в тельняшке и подштанниках – со своего третьего яруса. А лейтенант и Сахаров будут смотреть, как я слезаю. Унизительно! Унизительно вставать в таком виде перед командиром, у него-то шинель – на все крючки и каждая пуговица сияет! А тут еще Сахаров…

Внизу, на длинной скамье, все сложили свои робы – сложили аккуратно, прикрыв сверху синими матросскими воротничками. Как положено.

А я просто забыл.

– Сам разбужу, – сказал политрук.

Еще не легче: пожалуй, выговор влепит!

Я открыл глаза и тут же опять зажмурился. Отвернуться к стене? Не успею. И какой толк!

А Бодров уже вставал на скамью. И чего ему не спится?

…Одно чучело штыком, другое – прикладом. И сердце так колотилось! Атака совсем не казалась игрой – это была боевая подготовка.

Я чувствовал, что политрук смотрит на меня. Потом услышал, как он вздохнул.

– И руки под щеку, – удивившись чему-то, тихо сказал лейтенант.

Он слез обратно. И произнес совсем другим, недобрым голосом:

– А вы почему не проследили? Поправьте сами.

– Есть.

На этот раз Сахаров каблуками не щелкнул.

Послышались шаги, и дверь негромко хлопнула.

Эх, жалко, политрук не видел, как я сегодня на стрельбище бросил гранату! Встряхнул ее – в ней зажужжало, и очень захотелось поскорее бросить ее, ожившую, но я все-таки прицелился – и в самый макет! «Порядок, – сказал Воронов. – Молодец». Я распрямился и увидел, что с верхушки сосны сыплется снег. А Леха, бросив свою гранату, присел рядом со мной на дне окопа и достал из кармана целую горсть клюквы: «В снегу откопал. Попробуй, вкусная!»

…Сахаров потянул мое одеяло. Но ведь ему было приказано самому поправить! Я, улыбаясь, свесил голову и увидел широкое Лехино лицо. Он приподнялся на своей койке – подо мной, вытянул голову и дергал за одеяло.

– Савенков!

– Ау, – сказал я.

– Встань и сложи форму, как положено, – сказал Леха. Я даже не сразу понял: «Что это он?..»

– Слышишь?

Сахаров смотрел на Чудинова с интересом.

Я подумал, медленно откинул одеяло. Слез со своего третьего яруса. Сложил робу и аккуратно прикрыл ее синим воротничком с тремя белыми полосками.

– Лучше, лучше! – сказал Сахаров.

Холодно было стоять босиком. Я сел на скамью, вытер ноги, посмотрел на койку старшины. Воронов спал, а может, и не спал. Лицо у него было довольное.

А Леха отвернулся к стене.

Я покосился на Сахарова. Он с интересом смотрел на затылок Чудинова.

Ладно, время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит.

– О чем бормочешь? – спросил вдруг Юрка, когда я, наконец, улегся.

– И чего вам не спится сегодня!

– О чем?

– Так, – вздохнул я. – Время идет, все меняется: и природа и люди.

– Да ты философ! – сказал Железнов.

IX

Сыто гудела набитая дровами печь. Вадик Василевский сидел перед ней на корточках и пел:

 
Когда в море горит бирюза,
Опасайся шального поступка…
 

Брился старшина.

А на столе лежала посылка.

Тот не получал подарка, кто далеко от дома не держал в руках такой ящичек. На нем даже сургуч и печати кажутся особенными. В нашем кубрике посылки еще никому не приходили. Мне первому. Я ее нес, и все оглядывались: «Посылка! Из дому…» А сейчас она лежала на столе, и ребята даже письма читать не начинали – смотрели на ее сургучи я улыбались.

Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами, и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.

– Хочешь, открою? – предложил Сахаров.

– А чем?

Юрка протянул мне штык. Я поддел крышку, нажал. Скрипнув, обнажились тонкие гвоздики.

– Подожди-ка, – сказал вдруг Леха. – Встряхни… Есть там коржики?

Сахаров поднял руку.

– Тихо! Радисты принимают на слух…

Все рассмеялись.

– Так не понял, – признался Леха.

– Сейчас посмотрим. – Я снял крышку и отложил в сторону.

– Бумажка, – пропел Юрка. – А под ней? Носки! – Теплые…

– Одеколон!

– Ого!.. Зачем он тебе?

– Мама – сам понимаешь…

– Коржики! – объявил я.

Сахаров отвернулся.

– Не люблю сладкого.

– А ты попробуй. Мама ведь прислала.

Он остановился вполоборота.

– Ну, давай уж…

Чудак, зачем он все старается отличиться? Был бы ведь неплохой парень… Мы жевали коржики и читали письма.

В кубрике пахло оттаявшей корой, чуть-чуть дымом и шинелями. Пахло и привычно и тревожно, как в дальней дороге.

– Чего ты? – спросил Юрка. – Заскучал?

– Нет.

Просто я совсем, оказывается, забыл вкус коржиков. Или он показался мне другим.

Вадик Василевский жует и в потолок смотрит. Новые, наверно, стихи сочиняет Смешной он! Ему еще и пятнадцати нет – самый молодой и самый маленький юнга в роте. Старшина роты мычит, как от зубной боли, когда видит, как Вадик, в шинели до пяток, вышагивает в строю, в самом конце, на «шкентеле». Мы уже научились ходить широким флотским шагом, а у Вадика не получается. Зато он стихи сочиняет – и хорошо выходит!

– М-м… – промычал Леха. – Отец пишет: «Мы с тобой, Леха, еще сходим на охоту. Возьмем двустволки – и в тайгу, с ночевкой». А помнишь, я рассказывал, как мы с ним в снегу спали?

Юрка молча кивнул. Он ел сосредоточенно, не торопясь – так едят то, чего не приходилось еще пробовать.

– Теперь от сестры почитаем, – сказал Леха и надорвал второй конверт.

– Она молодая? – спросил Сахаров.

– Двадцати один.

– Старовата…

– Заткнись! – Леха рассмеялся, сунул в рот коржик.

А про Юрку и Леху я бы рассказал побольше, чем о других. Хотя нет, пусть лучше они, когда война, кончится, приедут ко мне домой в отпуск.

– Вот же! Вот оно… Где? – засуетился вдруг Леха. – где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все…

Он поднял глаза и виновато улыбнулся.

– Сам…

За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.

– Ну, у кого здесь одеколончик? – подошел Воронов. – После бритья хорошо бы.

Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Воронов отошел. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:

– Мой отец… смертью храбрых!..

А коржик еще не доел – стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас. Расползался приторный запах одеколона. Гудела печь. Хлопнула дверь.

– Юнга Савенков! – услышал я голос старшины роты.

– Есть!

– За вами наряд вне очереди… Завтра – рабочим по камбузу. Ясно?

Чаще всего Леха рассказывал, как они ходили на охоту – отец и он. У Лехи была малокалиберка. Он считал, что самое главное – это метко стрелять. Только теперь, когда сам начал службу, Леха понял, что отец прежде всего учил его любить тайгу. Любить, а потом уж стрелять. «Чуешь, – спрашивал он, – как снегом-то пахнет?..»

И, может быть, потому, что за дверью кубрика вставал дремотный, укутанный в снежные сумерки лес, мы хорошо понимали, о чем говорил Леха. Майор Чудинов стал для нас давно знакомым, живым человеком.

А он уже несколько дней не живой… Его больше нет. Как же теперь Леха будет о нем рассказывать? Ведь нет у него отца, нет!

Я бросил шуровать в топках на камбузе, присел на поленницу дров и сжал руками голову: первый раз по-настоящему почувствовал, что значит – не стало человека… Вчерашнее письмо, в котором говорилось про охоту, было последним. Вчера был последний день, когда Леха мог говорить: «Мы с отцом», а сегодня – все!.. Сегодня жизнь уже другая, потому что майора Чудинова в ней больше нет. Нет!..

Пришел старший кок, позевывая, заглянул в одну топку, в другую. Засопел.

– Так и к обеду не вскипятим…

Подбросил дров, ковырнул в топке кочергой, постучал, плюнул туда – и пламя напряженно, обрадованно загудело…

Котлы были вмазаны в квадратную печь, примыкавшую к длинной, широкой плите с отдельными топками. Это сооружение стояло в центре просторного зала, уставленного по стенам разделочными столами. Камбуз освещали три электрические лампочки. Окна черно блестели.

Старший кок стоял у разделочного стола, пробовал на палец острие длинного ножа и следил за моей работой.

Вода в котлах уже кипела, когда за стенами камбуза послышались песни – роты шли на завтрак. Тяжелые ботинки юнг затопали в соседнем зале, загремели миски, поднялся гвалт и, перекрывая его, запели старшины рот: «Внимание-е-е!.. Головные уборы-ы… снять! Садись!»

Вместе с другими рабочими по камбузу я кинулся разносить по столам бачки с чаем. Когда роты ушли, мыл столы, драил палубу, таскал воду в ненасытные котлы и чаны, а потом – мешки с сухой картошкой.

И вспомнил, как на шлюпке Валька заорал: «Дезертиры!», и как Леха просыпал свою порцию этой картошки. Он тогда здорово беспокоился, что скажет отец.

– Запарился? – почему-то злорадно глядя на меня, спросил длинный как жердь юнга с острым кадыком, тоже рабочий по камбузу. – Это еще цветики!.. Я не первый раз… Службу понял. Зато – рубане-ем!.. – Он даже глаза прикрыл.

«Рубанули» после того, как отобедали роты: чуточку первого, порции по три – каши, обильно политой маслом, и по полной миске компота. У длинного кадык так и ходил. Я выбирал в компоте ягоды, а когда поднял голову, его за столом уже не было. Такой бы на шлюпке и парус, наверное, сжевал!

Подошел старший кок и приказал мне вычистить котел из-под каши. Начинались «ягодки»…

Котел еще не остыл. Когда я наливал в него воду, она быстро становилась горячей. Сидел я на краю печи боком, ноги держал на весу, горизонтально, и до пояса свешивался в эту преисподнюю, обклеенную скользким слоем пшенки.

К горлу противно подкатывало. Неужели мне когда-то хотелось есть?..

«А все этот, – думал я, – кадыкастый! «Рубане-ем!..» И отдирая ножом запекшуюся корку, вспомнил Леху: во время обеда он сидел, уставясь в свою миску, и ничего не ел. Мне стало совсем тошно.

После ужина опять надо было драить палубу, снова чистить котлы и носить воду для завтрашнего чая. Руки у меня так пропитались жиром, что не отмывались даже горячей водой. Роба пропахла объедками.

Но и этот день кончился. Я возвращался в роту. Торопливо скрипел снег. Медленно двигался по сторонам черно-белый лес. Чистый воздух был сладким, как мороженое. А ноги подкашивались…

В кубрике было тихо: отбой уже сыграли. Леха лежал с открытыми глазами. Он увидел меня и отвернулся. Я достал из-под шинели миску с кашей, тронул тельняшку на его плече.

– Ешь.

Плечо дернулось.

– Ешь, тебе говорят! – приподнялся вдруг на своей кровати Воронов.

Леха сел.

– Спасибо…

И стал есть.

В миску капали слезы.

Я быстро сбросил робу, аккуратно сложил ее, забрался на свою койку и с головой укрылся одеялом, чтобы не слышать, как скребет Лехина ложка.

…И почти тут же услышал:

– Подъем!

…Высоко над нами начинают тревожиться сосны. – Шаго-ом марш!

Ночь еще не ушла, да и не уйдет – завязла в лесу. В темноте над дорогой эхом мечутся песни. Где-то впереди – рота боцманов:

 
…Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
 

А за нами идут рулевые:

 
…под Кронштадтом
С комсомольцем, бравым моряком…
 

Мы запеваем тоже. Слова этой песни – на мотив «Дальневосточной» – сочинил политрук Бодров.

 
Мы сами строим нашу школу юнгов
И видим радость в собственном труде.
Пойдем навстречу штормам, бурям, вьюгам
За нашу жизнь, что создана в борьбе.
 

Закончили петь. Шагаем молча.

Со стороны озера из кустов выходят на дорогу двое. Они в тулупах, валенках и, что самое странное, с удочками.

– Милеша Пестахов! – узнает кто-то?

Воронов – он идет рядом, у края дороги – здоровается с ними. Они говорят вполголоса, но можно услышать: «Подо льдом… улов. Недолго…»

– Рыбку ловят! – вдруг зло выговаривает Леха. И всхлипывает.

Сдержанно стонут перебинтованные снегом сосны. А запевала начинает новую И рота – кому какое дело, что творится вокруг! – рявкает:

 
Сонце лье-о-ца,
Серце бье-о-ца,
И привольно дышит грудь!..
 

…После завтрака роты одна за другой выходят к учебному корпусу. Здесь еще два двухэтажных здания: штаб и дом, где живут командиры с семьями. На крыльце его стоит новый начальник школы капитан первого ранга Авраамов. Свет из окон косо ложится на золотые погоны. Говорят, Авраамов командовал еще первым русским миноносцем «Новик»…

– Здравствуйте, товарищи юнги!

– Здрась-товарищ-капитан-пер-ранга!

В крайнем окне второго этажа, откинув занавеску, на минуту появляется дочь капитана первого ранга – Наташа. Все смотрят на нее.

Леха тоже всегда смотрел. А сейчас… Я чуть поворачиваю голову и вижу, как вздрагивает от крепкого строевого шага его лицо – с закрытыми глазами…

X

До приезда Авраамова никто из нас не видел человека в погонах. Никто, кроме старшины Воронова. А мы… разве что в кино.

Когда капитан первого ранга Авраамов был назначен начальником школы, на Большой земле уже ввели новую форму. И он приехал к нам в погонах.

Юрка, увидев его, восхитился:

– Сила!.. – Тремя энергичными жестами он изобразил горбатый нос, бакенбарды и погоны. – Во, во, во!..

Через месяц вместе с ленточками и флотскими ремнями мы тоже получили погоны и погончики. Погоны на шинели – черные, с буквой «Ю», а погончики – квадратные, с той же буквой «Ю» – на робы и на фланелевки. Вечером, после занятий, пришивали…

У Воронова они были с тремя золотистыми лычками и буквами «СФ» – «Северный флот». Он спрятал их в рундучок около кровати и достал начатое накануне письмо, Юрка сказал:

– А говорят, у Авраамова еще старые погоны капитана первого ранга! Всю жизнь на флоте…

– Правда, товарищ старшина? – спросил Сахаров. – Он и до революции был кап-один?

– Отставить разговоры! – буркнул Воронов.

С письмом у него, наверное, не ладилось. Старшина отложил его, пощупал подбородок. Бриться рано. Присел около печки. Что же он погоны не пришивает? Мы пододвинулись, притихли.

– Расскажите что-нибудь.

Воронов молчал.

– Расскажите, – попросил Сахаров.

Леха стоял в стороне, около своей койки. Он положил на нее локти и смотрел в окно. А что там увидишь? Темнота…

– Чудинов! Комсорг! – позвал старшина. – Как у Василевского с тройкой?

«Будто сам не знает», – подумал я.

– Исправил, товарищ старшина, – ответил Леха. Он обернулся, подумал и тоже подошел к печке. Старшина знал тысячу разных историй. Он рассказывал их почти каждый вечер. Если, конечно, в это время не объявляли учебную тревогу. Или если смена не находилась в наряде. И если никто из нас утром не затратил на подъем больше минуты, а днем, на занятиях, не схватил двойку.

– Это, – начал Воронов, – еще в гражданскую войну было…

XI

Нет лыжни – замело! И куда ни пойдешь, всюду одно и то же: темнота, снег и гулкие стволы сосен.

Леха остановился, снял лыжу и начал очищать ее.

– Надо влево! – сказал Юрка.

– Может, попробуем прямо? – спросил я.

– Что вы, братцы! – удивился Вадик Василевский.

– А куда же?

– Ладно, – сказал Леха. – Короче. Вы мне доверяете?

Над нами тоненько, злорадно свистел ветер.

– А что ты предлагаешь? – спросил Юрка.

Вадик шмыгнул носом.

– Василий Петрович волнуется…

Старшина, конечно, волнуется. Это хуже всего, что мы подводим Воронова. Леха проверил крепления на обеих лыжах. Выпрямился.

– Тогда пошли!

И решительно повернули вправо,

…Воронов, отпуская нас, предупредил, чтоб вернулись засветло. Был выходной и как раз то время дня, когда темнота часа на два редела: небо становилось сизым, и в сплошной стене леса по обе стороны дороги проступали отдельные деревья.

Сначала мы бежали вдоль этой стены, потом свернули.

Теперь я знаю, что такое тишина. Это снег на деревьях. Это еловые лапы под снегом. И зыбкие ветви сосен в снегу… Иногда тишина треснет веткой. Иногда сыплется тоненькой струйкой снега. Тишина – это лес в глубоком-глубоком снегу. Настороженный лес, ожидающий ветра.

И громадная заснеженная впадина озера, неожиданно открывшаяся нам далеко внизу и впереди.

Тут мы не выдержали Тишина была нарушена. Вадик восторженно охнул и ринулся вниз. Юрка сдернул варежки, сунул обе палки под мышку и, заложив два пальца в рот, уже съезжая, засвистел как Соловей-разбойник. А Леха улыбнулся и сразу нахмурился.

– Сейчас Вадик навернется! – сказал он.

Точно! Вадик на половине спуска зарылся в снег.

– Вот как нужно, – сказал Леха, отталкиваясь палками.

Я успел подумать, что хорошо сделал старшина, отправив его вместе с нами. А потом уже просто ни о чем не мог думать – такой это был полет! Ух, как жалко стало, когда он кончился!.. Не сговариваясь, молча, пыхтя, мы стали подниматься на высокий берег озера. И снова кинулись вниз. Потом все повторилось еще и еще раз…

Прошло совсем немного времени, а над озером проступили звезды. Их сразу заволокло. Поднялся ветер.

Теперь я шел за Лехой, за мной – Юрка, а на шкентеле, как всегда, шел Вадик.

– Фу ты черт! – сказал он вдруг.

Леха остановился.

– Что такое?

– В шинели, наверно, запутался! – объяснил Юрка.

– Нет, а что? – подошел Вадик. – Мы, по-моему, здесь уже были…

– Короче, – сказал Леха. – У тебя все в порядке? Пошли.

Были мы здесь или нет? А кто его знает! Я теперь ни за что бы не определил, куда нам нужно идти. Один только Леха, может быть, догадывался.

Вадику явно хотелось поговорить. Он объявил, что у него вся тельняшка промокла.

– Тельняшка – это еще не позор, – усмехнулся Юрка.

Леха молчал.

Он молчал до тех пор, пока мы не вышли на дорогу. Тут наш комсорг вздохнул:

– Ну вот… Вы хоть почуяли, как снегом-то пахнет? Теперь – бегом!

Хуже всего, конечно, было, что мы подвели нашего старшину, нашего Василия Петровича Воронова. Он нам доверил, а мы..!

Старшина сидел на скамье, опустив голову, – один во всём кубрике!

Чадила его самокрутка.

Он поднял голову.

Мы, не решаясь пройти, стояли у дверей. Все-таки никто из нас не думал, что получится так плохо. Но не объяснишь, не оправдаешься – да и не станем мы этого делать! Надо было вернуться вовремя, а не плутать.

– Товарищ старшина, – начал Леха.

– Разговоры!.. – перебил его Воронов. И опять молчание.

Вадик не выдержал.

– Нет, а где все? Нас ищут?

– Разговоры!.. – рявкнул Воронов.

Мы прикусили языки. И вдруг услышали:

– Становись! Напра-во! Из кубрика – шагом марш!

– Погорели!.. – прошептал Вадик.

– В штаб! – вдогонку нам крикнул Воронов.

Мы шагали в штаб гуськом – «в колонну по одному»: Леха, я, Юрка и, как всегда на шкентеле, Вадик.

– Не может быть, чтобы он доложил начальству, – сказал я.

Юрка оглянулся.

– Догоняет!

– Сейчас повернет, – предположил Вадик.

– Строевым! – крикнул Воронов. Мы стали чеканить строевой шаг.

Да, он привел нас в штаб. Неподалеку от подъезда, за палисадником, ребята из нашей смены – человек десять – пилили и кололи дрова. Остальные топили печи в коридоре второго этажа.

– Будут топить вот эти, – сказал старшина, мельком взглянув на нас. – Остальным построиться – и в кубрик. Отдыхать. Ясно?

Мы обрадованно кивнули: «Есть!»

– Поработайте ночку, – сказал Воронов. – Штрафники!

Сахаров подошел ко мне и сказал:

– За такие штучки вам бы по десять суток!

– Ладно, иди ты!..

Я так был рад, что все обошлось, – наплевать мне, почувствовал, на этого Сахарова!

Печи здесь были необыкновенные. Такие, наверно, есть только на Соловках. Если бы Вадик Василевский посадил себе на плечи еще одного Вадика, они могли бы войти в любую топку, не пригибаясь. Туда, в эти горящие топки, надо было швырять целиком метровые поленья, чтобы поддерживать настоящий огонь. Пальба там стояла оглушительная.

Печи топили раз в неделю, но зато всю ночь. И семь дней после этого в кабинетах было тепло, даже очень тепло.

Огонь полыхал в десяти топках сразу. Первым делом мы сняли шинели. Потом – робы. И, наконец, стянули тельняшки.

– Правильный у нас старшина! – сказал Юрка, улыбаясь и вытирая потный лоб. – Он ушел?

Леха кивнул.

– Я уже думал: нас ищут, – уставясь в огонь, вздохнул Вадик.

Шуруя в очередной топке, я взглянул на дверь рядом и узнал ее – кабинет начальника школы. Сто лет назад я приходил сюда, не меньше!

Дверь почему-то приоткрыта. Заглянуть? Я шагнул – и замер. Видна была спина Воронова. И слышно два голоса. Хрипловатый, напряженный – старшины и сухой, строгий, старческий – капитана первого ранга Авраамова.

– Вам, может быть, и просто, – сказал Воронов. – Достали старые погоны – и все! А у меня золотопогонники отца с матерью расстреляли! Не могу я их пришить, как большевик вам говорю.

– А я – не как большевик? – спросил Авраамов. – Для советской власти, во славу рабоче-крестьянского Красного флота, я обучил тридцать тысяч моряков Командиров! Офицеров! Так-то, Василий Петрович…

…Не знаю, как мне удалось выскользнуть. Старшина ушел, не взглянув на нас. Потом вышел Авраамов. Мы, полуголые, встали по стойке «смирно».

– Вольно, – рассеянно козырнул Авраамов.

И тоже ушел. Деревянные ступени лестницы скрипели под ним.

Юрка почесал переносицу.

– Все хочу у тебя, Леха, спросить. Как ты сегодня определил, что надо вправо? А? Ведь заблудились…

Только теперь один из нас произнес это слово.

– Правая нога сильнее, – сказал Леха. – И человек в лесу всегда заметно берет влево. Это мне отец говорил.

Он смотрел в топку, на огонь, упрямо наклонив лобастую голову. Лицо раскраснелось от жара,

Леха повзрослел – сейчас мы увидели это. Губы у него стали жестче. И глаза.

Мы молчали.

Но я знал: нам очень хочется, чтобы он стал, как раньше, рассказывать об отце. Будто с этим рассказом должно было утвердиться что-то важное – такое, без чего жить труднее.

– Мы с ним тоже один раз поплутали… – сказал Леха, глядя в огонь. – Компас испортился. Потом-то отец признался, что нарочно так сделал. Ориентироваться учил… – Он вздохнул. – А я даже не знаю, в новой форме он погиб или нет…

Мы еще долго молчали. Но молчание уже не было напряженным.

Леха сказал:

– Главное, что старшина в нас верил. Знал, что придем.

– Правильный он человек, – повторил Юрка. – А переживал!.. Как в кубрике-то сидел!

«Не только из-за нас он переживал, – подумал я, вспомнив о подслушанном разговоре. – И какая у него жизнь!.. У него и у капитана первого ранга».

…В полночь Воронов неожиданно прислал нам смену – десять человек. Мы оделись и вышли из штаба.

Темень гудела вовсю.

Я посмотрел на окна соседнего дома. Света не было. Спала Наташа Авраамова, шестнадцатилетняя дочь начальника школы юнг. Спал капитан первого ранга.

А в кубрике спал наш старшина, бывший матрос революционного крейсера «Аврора». У двери висела его шинель. Погоны были пришиты.