Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Север Гансовский,Николай Шпанов,Николай Коротеев,Корнелл Вулрич,Владимир Саксонов,Лидия Чешкова,Б. Слукин,Евгений Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Должны… – ответил Василий Петрович и почувствовал, что ему неловко перед Воробьевым за свою неуверенность и страшновато приступать к опытам. Ругнув себя в душе за малодушие, Талаев стал объяснять лесничему, как и почему, по его мнению, гусеницы шелкопряда погибнут.

– И опыт уже ставили? Или только пробовать будете? – испытующе глядя на Талаева, спросил Воробьев.

– В лаборатории дохнут, как одна. – А вот в тайге – нет.

– Вон оно что!

– Они должны подохнуть. Просчет где-то есть.

– Что ж, посмотрим. Провожу я вас на Хаяшкину гриву. Завтра и пойдем по холодку. Чего же для такого дела вам самолет не дали?

– В прошлом году давали…

– Ясно…

Василий Петрович промолчал. Хотелось ответить резкостью на прозрачное «ясно». Но Талаев сдержался, только лохматые брови его насупились да резче залегли складки в углах рта.

– В жизни-то как только не бывает, – вздохнув, продолжил разговор Воробьев. – Поднялся раз на меня «хозяин». Повыше вас раза в полтора. Идет тучей. А у меня карабин, что ни дерну за курок – то осечка. Тот лапы протянул, небо застил. Ну, решил уж отходную читать. А сам еще раз попробовал. Передернул затвор, стволом «хозяину» под нижнюю челюсть и – бабах! Выстрелил-таки, сукин сын! Да, а я уж не чаял свету белого увидеть. А мирская молва – что морская волна. Тут выстоять надо, лишь бы с ног не сбила. Коль не сшибла, то на своей же спине и вынесет.

– Спасибо, Воробьев, на добром слове, – сказал Талаев.

– Вам слово в костыли негоже – сами стоите крепко.

В тайгу вышли на зорьке. И снова звенел дождевой шум пирующего шелкопряда.

Талаев достал ракетницу, зарядил и выстрелил. Легкое светлое облачко повисло над кроной кедра. Растаяло.

Снова выстрел. Исчезающее облачко над вершиной. И тишина.

Воробьев долго стоял под первым деревом, словно ожидая, что вот сейчас оттуда посыплются дохлые гусеницы. Не дождался. Вздохнул. Двинулся за Талаевым.

Молчали весь день.

– И когда же мор начнется, Василий Петрович?

– Через неделю. Если начнется…

– Дай-то бог!

Подсадили шелкопряда в кедровый молодняк – наблюдать за ним так было легче.

…Вернувшись вечером с обхода, Талаев увидел глыбистую фигуру Воробьева у черных островов молодых кедров. Василий Петрович хотел пройти мимо, он плоховато себя чувствовал: ломило плечо, а под лопаткой боль сидела, словно тупой гвоздь. Еще в середине дня он принял валидол. Но Талаев не смог пройти мимо скорбно ссутулившегося лесника.

– Погибли, – вздохнул Воробьев, покосившись через плечо на подошедшего Талаева. – Пять кедров погибло.

– Да.

– И много еще?

– Не знаю.

– Что ж, лишь бы польза была.

Талаев промолчал. Он повернулся и пошел к палатке.

Ночью снились кошмары. Однако утром он снова ушел в тайгу. Проходя от распадка к распадку, Талаев старался щадить себя, следил, чтоб не сбивалось дыхание. Но к вечеру он снова очень устал, а встреча с лесником взволновала и огорчила его.

Гусеницы объели еще четыре кедра.

Воробьев встретил Василия Петровича вопросом:

– Когда ж эти твари дохнуть начнут?

– Должны скоро…

Шли недели, и черных скелетов кедра становилось все больше.

Лесник мрачно молчал. Однажды Талаев ушел без завтрака. Воробьев, заботившийся о еде, то ли спал, то ли притворялся спящим.

Василий Петрович весь день бродил по вековым кедровым лесам. Снова, как тогда, во время охотничьей поездки с Болдыревым, перед ним, застилая дальние деревья, маячила косая завеса солнечных лучей, скрывавшая кедровую корабельную чащу, цокали и уркали белки, и словно через канавы перешагивал он через глубоко пробитые звериные тропы.

…Мрачный лесник сидел у костра и, лишь краем глаза посмотрев на Талаева, сказал:

– Уйду я от вас, товарищ Талаев. Завтра вот и уйду. Не терпит больше моя душа.

– Сколько кедров погибло?

– Двадцать три.

– И еще полсотни погибнет.

Лесник махнул рукой:

– Эх, наука!

И ушел. Талаев остался один. Раз в неделю появлялся Воробьев. Вздыхал и уходил. Лето прошло. Мор не начался.

Гусеницы, разжиревшие, огромные, в палец толщиной, похожие на драконов-малюток, не желали гибнуть. Они сопротивлялись. Отчаянно и успешно.

О МУЖЕСТВЕ…

Беды прибредают чередой. А может быть, одна является в какой-то степени следствием другой. Следствием, которое не всегда можно проследить или понять.

Тяжело заболела Анна Михайловна – рак. Умирала она трудно.

На похороны приехали сыновья. Дорогие, близкие и очень далекие от того, что составляло жизнь отца. Василий Петрович, пожалуй только увидевшись с детьми, понял, каким он остался одиноким. У них все было свое: жизнь, взгляды, отношение к людям. Лишь воспоминание о том, что Саша маленьким не любил морковь в супе, а Петя – сластена и в детстве у него часто болели зубы, лишь прошлые тревоги и заботы связывали Василия Петровича с крупными – в него – мужчинами, носившими его фамилию.

Сыновья уехали. Василий Петрович научился приходить в пустую квартиру, привык не замечать вещей, кричавших о потере, стал готовить завтраки и ужины, а по ночам, когда приходилось работать, заваривать чай.

Порог утраты словно отделил его от неудач. Они представлялись мелкими, неопределяющими, потому что не решен был исход борьбы, начатой девять лет тому назад. Думы Василия Петровича вернулись к дендролимусу.

Вечерами, которые в одиночестве казались невероятно длинными, Талаев разбирал архивы по «делу дендролимуса».

Он мысленно повторял свои опыты, начиная с самого первого: заражение гусениц в лаборатории девять лет назад. Доказали ли эти опыты заразительность, безусловную заразительность шелкопряда септицимией? Да. Гусеницы, взятые из разных очагов, неизменно поражались одной и той же болезнью. Достаточно ли тщательной была проверка в тайге? Да. Там шелкопряд погибал от гнилокровия. Проверено ли было действие дендро-бациллина на лиственничного шелкопряда? Да. И в лаборатории и на месте. Гусеницы не дохли в тайге, но погибали от того же препарата в садке. Те, что в тайге, самым мирным образом уживались с дендролимусом. Талаев находил в них бациллы дендролимуса и тогда, в лиственничной тайге, и этим летом. Они будто потеряли свою патогенность, стали незаразительными, оставаясь вроде бы обыкновенной микрофлорой кишечного тракта шелкопряда.

В работе Д'Эрелля с заражением саранчи, ставшей классической по своей неудачности, было то же самое. Опыты проверяла международная комиссия. Она отметила, что эпизоотия септицемии у саранчи то оказывалась ярко выраженной, то вдруг по неизвестным причинам микроб вел себя, как сапрофит – как безвредный.

Один и тот же результат.

Какой-то замкнутый порочный круг.

Талаев снова взялся за работы русских и иностранных микробиологов, которые хоть в какой-то мере занимались биологической борьбой с насекомыми. Во всех трудах повторялась та же история: находка возбудителя болезни, неоспоримые доказательства заразительности – и провал.

Выходит, либо это действительно тупик, либо во всех работах отсутствует нужная методика искусственного воспроизведения эпизоотии.

А этот американец, Штейн? Прошло три года, а больше о его опытах не писали. Вероятно, и он столкнулся с трудностями…

«Послушай, – сказал сам себе Талаев, – но ведь… Ведь надо уметь не только давать ценные советы другим, но и самому пользоваться ими! Болдырев тоже жаловался на невозможность массового искусственного воспроизведения наездников. Однажды я, помнится, сказал: «Может быть, следует искать причины в естественных преградах, в условиях». Условия!»

Резкий звонок заставил Талаева вздрогнуть. Заливался будильник. Пора было вставать – идти в университет.

Василий Петрович прошел в ванную, принял холодный душ, побрился.

– Условия, условия… – негромко приговаривал он, намыливая щеки. – Однако если эпидемиология – наука о возникновении, течении и угасании эпидемий – имеет крупные достижения, то об эпизоотиях у насекомых работ почти нет… Это так. Что ж, посмотрим все, что есть про эпидемии.

* * *

Боль ударила, будто молния расколола грудь. В сознании мелькнуло: «Это конец?..»

И потом, когда ощущение жизни вернулось, когда он почувствовал свой первый после темного провала вздох, самым мучительным была невозможность точно вспомнить, успел он произнести фразу: «Это конец?», или она была лишь чувством, а не словами.

Боль остыла, но по-прежнему ясно и ощутимо существовала в груди, подобно охладившейся стали.

Он не мог пошевельнуться, ни двинуться без того, чтобы не почувствовать себя пригвожденным к постели.

Приходили и уходили врачи. В комнате рядом поставили раскладушку для медсестры, которая должна была дежурить круглые сутки. Но все, что происходило в квартире, словно не касалось Василия Петровича, проплывало мимо его сознания, было то ли привычным, то ли безразличным.

Бесшумно появлялась домработница Мотя, ровесница Василия Петровича, бодрая, худощавая старушка. Она ходила по квартире со старомодной, сделанной из разноцветных перьев метелкой для сметания пыли. И пока она молча бродила по комнате, которая была и спальней и кабинетом, Василий Петрович будто не замечал ее. Ему не хотелось ни двигаться, ни разговаривать.

Но однажды он заметил, что Мотя ступает по комнате бесшумно. И что его удивило – она очень осторожно, часто оглядываясь на него, подбиралась к письменному столу. Он не сразу понял, в чем дело, но когда Мотя дотронулась цветными перьями до бумаг, а потом хотела собрать их, чего обычно не делала, Василий Петрович остановил ее.

– Это почему ж не трогать? – удивилась Мотя.

– Не надо трогать…

– В доме больного хозяин – врач!

– Если вы тронете бумаги – я встану.

Мотя испуганно замахала руками и вышла из комнаты. В гостиной послышалось шушуканье. Потом к Василию Петровичу подошел Иван Иванович – врач, уже много лет лечивший семью Талаевых.

Иван Иванович, как и Василий Петрович, был сыном ссыльного поселенца. Когда-то, в начале века, их отцы дружили, а сами они играли вместе еще мальчишками. Еще когда Иван Иванович учился, ему сказали, что он похож на Чехова, и с тех пор он, стараясь не нарушить этого сходства, носил бородку и пенсне.

Подойдя к тахте, Иван Иванович присел на край и, заправив за ухо шнурок, сказал:

– Вот что, Василий Петрович, тебе нельзя работать.

– Знаю.

– Тебе надо навсегда распроститься с шелкопрядом. В тайгу ты больше не ходок.

– Послушай, Иван Иванович, шелкопряд – единственное дело моей жизни, которое я всенепременнейше хочу довести до конца. Понимаешь?

– Я уверен, что оно доведет тебя до конца скорее. Я не таю это от тебя. С инфарктом шутки плохи.

– Но все бумаги со стола ты перенесешь на тумбочку у тахты. Я тоже не хочу играть в прятки.

Врач пожал плечами и перенес бумаги.

– Да, послушай, Иван Иванович, тебя можно попросить не как доктора, а как приятеля об одном одолжении?

– Проси.

– Будь добр, принеси мне работы Заболотного. Особенно мне нужна его статья «Угасание эпидемии».

Иван Иванович рассердился, но статью отыскал и принес. Талаев прочитал ее. А в другой раз, пока доктор готовил шприц для инъекции, Василий Петрович начал разговор:

– Лучшее лечение – это работа.

Доктор посмотрел на приятно взволнованное лицо Талаева и ничего не сказал.

– Конечно, до сих пор никому и в голову не приходило разделять первичное заражение от вторичного.

– Почему же? – удивился доктор. – При возникновении эпидемий это главное. Если исключить вторичное инфицирование, то и эпидемии не будет. Для этого проводят дезинфекцию, отделяют больных от здоровых – основные правила санитарии. В городе, например, бывают случаи брюшного тифа, дизентерии, скарлатины. Но больного вовремя изолируют от окружающих, и он не становится источником заражения – вторичного инфицирования.

– Однако окружающие могут в этом случае быть бациллоносителями? Они остаются здоровыми, а в то же время в их организме есть микробы этой болезни? – спросил Талаев.

– Безусловно. Да у любого здорового человека в организме есть болезнетворные микробы. Причем самых заразительных, самых кошмарных болезней.

– Так почему же человек не заболевает? – Василий Петрович приподнялся с подушки.

– Э, если вы так будете реагировать на разговоры, я замолчу.

– Хорошо. Не буду реагировать. Потом, я ведь имею в виду не людей, а насекомых. Среди них тоже имеются здоровые бациллоносители… А почему люди не заболевают?

– Они здоровы, крепки. Не поддаются болезни. Про ваших насекомых не знаю, – сердито сказал Иван Иванович. – И, кстати, вам нельзя много разговаривать.

Василий Петрович замолчал. Он думал о том, что при всей современной скрупулезной специализации науки и каждого ее отдела ученому невозможно, немыслимо быть узким специалистом. Всегда смежные области в чем-то обгоняют, уходят вперед, добиваются результатов, пусть противоположных по смыслу той работе, которую ведешь, но знание этих решений нужно непременно.

Вероятно, успешная работа ученого всегда связана с широтой его взглядов. «Может быть, мне стали необходимыми знания из соседних областей потому, что тема касается сразу трех дисциплин: микробиологии, энтомологии и эпидемиологии? Впрочем, трудно найти практическую проблему, не затрагивающую смежных наук. Но я отвлекся», – остановил себя Талаев.

Успехи эпидемиологии, особенно советской, блестящи. У нас ликвидированы болезни, которые считались неистребимыми в течение столетий. Но Талаеву нужно добиться прямо противоположного результата – вызвать эпизоотию, массовое смертельное заболевание насекомых с двухгодичным циклом развития.

Итак, бациллоносительство – нормальное состояние здорового организма. Кто не носит в себе вируса гриппа? Однако нужно «что-то», и только тогда человек заболевает. К примеру, охлаждение организма, ослабление его.

А что это «что-то» для шелкопряда?

* * *

Однажды в гостиной послышался голос Кирилла Андреевича Громушкина. Василий Петрович тотчас понял, что ждал его прихода.

Коренастый, в отлично сшитом костюме, Кирилл Андреевич расположился в кресле у постели, и минут пять они говорили о всяких университетских новостях. Потом Василий Петрович спросил прямо:

– Кирилл Андреевич, как вы относитесь к моей работе? Ведь вы слушали мой доклад.

– Я слышал не только ваш доклад, но и «доклад» Ивана Ивановича. Он жаловался на вас.

– Наябедничал…

– Ну, Василий Петрович, не будем детьми. Он прав.

– Что ж, – насупился Талаев. – Тогда у нас с вами разговор не получится.

– Горячитесь, Василий Петрович…

Талаев внимательно посмотрел на своего собеседника. Продолговатое, до синевы выбритое лицо Кирилла Андреевича было серьезно.

– Если вы, Василий Петрович, хотите, то я выскажу свое мнение и относительно вашего доклада и о борьбе с шелкопрядом вообще.

– Если оно не цензуровано у Ивана Ивановича – да.

– Нет. Не цензуровано. Хотя он мне сказал, что разговаривать с вами о делах уже можно. Так вот. Вы очень своевременно выступили с докладом, и ваша оценка своей работы трезва и справедлива.

– Это, так сказать, цветочки, а ягодки – кислые, – заметил Талаев.

– Нет. Не согласен, – опершись ладонями в колени, сказал Кирилл Андреевич. – Я очень внимательно ознакомился с тезисами вашего доклада. В отличие от своих зарубежных коллег вы не впали в отчаяние.

– Впал.

– По другому поводу. Они приходили к выводу, что бактериологическое решение проблемы в принципе бесперспективно. Например, международная комиссия по опытам Д'Эрелля прямо утверждает, что кокк, вызывающий септицемию у саранчи, лишь случайно может давать вспышку эпизоотии. Иными словами, микроб не патогенен, не болезнетворен.

– Так.

– А вы утверждаете, что бациллюс дендролимус патогенен и обязательно вызовет эпизоотию, но вы еще не изучили условий, при которых это случится. Это, простите, в корне отличается от выводов очень компетентной международной комиссии. Вы их не ставите под сомнение, а отрицаете. Вы открываете перед микробиологами мира новый путь. И должен вам сказать, что вы подошли к решению проблемы с философской точки зрения как материалист и диалектик.

Талаев смущенно поморщился:

– Вы столько хороших слов наговорили…

– Я сказал то, что думал. Кстати, попытки Штейна в последнее время тоже неудачны. Он столкнулся с теми же трудностями. И не преодолел их. И не пришел к тем выводам, что вы. Так что, я думаю, коммунисты были правы, в течение десяти лет поручая вам ведение философского семинара биологов при горкоме партии. Это я уже как секретарь партбюро говорю.

– Но ведь дендролимус-то пока результатов не дал!

– Есть мысль! Это тоже немало. Идея становится материальной силой и тогда, когда она овладевает одним человеком, – улыбнулся Громушкин. – Особенно когда дело касается науки.

– Вы высказали весьма частную мысль, Кирилл Андреевич. Ее мне первым отец сказал. Смешно немного вспоминать папу, когда самому под шестьдесят, когда сам уже дед. Но приходится.

– Да, кстати, Василий Петрович, а за что вашего отца выслали из Петербурга?

Взглянув на Громушкина, Талаев понял, что тот заметил его взволнованность и хочет переменить тему разговора. Не желая беспокоить гостя и интересного собеседника, Василий Петрович рассказал о том, что отца его исключили из университета и выслали в Сибирь за распространение изданий ленинского Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Выдал Петра Талаева его отец, дед Василия Петровича, казачий полковник, выслуживший золотые погоны сорокалетней верной службой государю императору. Нашел у сына в кармане революционную листовку и выдал.

Видя, что Кирилл Андреевич успокоился и не станет более откладывать важного разговора, Василий Петрович снова вернулся к проблеме шелкопряда.

Они проговорили, что называется, до первых петухов.

* * *

Главная мысль – необходимость найти слабое место в развитии шелкопряда – была осознана.

Талаев понял, что сначала занимался септицемией как эмпирик, как наблюдатель процесса, собирающий факты, и лишь с недавнего времени как диалектик, ищущий основу явления.

Устойчивость шелкопряда к бациллюсу дендролимусу представилась ему в новом свете. Обильная пища, отличные условия существования помогали гусеницам успешно бороться с заболеванием.

Да, надо было искать периоды в жизни шелкопряда, когда он оказывался слабым, неподготовленным к встрече со своим врагом – бациллой. Во время межлетного года гусеницы имеют прекрасную пищу, хотя и оказываются наиболее уязвимыми для заражения. Затем – летный год. Весной перезимовавшие под снегом гусеницы вновь набрасываются на кедры, затем окукливаются и к середине лета превращаются в бабочек.

А может быть, дело и в том, что гусеницы малоподвижны, отползают недалеко? Нет контакта между заболевшими и здоровыми особями? Раз нет контакта, то трудно ожидать эпидемии.

Смерть десятков, даже сотен гусениц среди бесчисленных полчищ настолько малая утрата, что ее не имеет смысла учитывать.

Талаев решил во что бы то ни стало отправиться в новую экспедицию.

О СЧАСТЬЕ УЧЕНОГО

Ранней весной из Читинского опорного пункта приехал с запиской от Болдырева младший научный сотрудник Лурье.

Худощавый и элегантный молодой человек, видимо, впервые выполнял столь ответственное поручение, как сбор гусениц. Он спросил у Василия Петровича:

– Где мне лучше выбрать особей? Я имею в виду наиболее крупных и здоровых.

– К сожалению, где угодно.

– Меня бы интересовало ваше конкретное мнение, как крупного специалиста в этой области.

– Поезжайте хотя бы в Быструю. Там их сколько угодно. Я убедился в этом в прошлом году.

– Благодарю вас.

– Право, не за что.

В мае и сам Талаев выехал в тайгу. В одном из очагов он собрал около десяти тысяч гусениц в ящик и отправился с ними в молодой кедрач, чтобы разобраться в миграции – передвижении и распространении гусениц – на опытной делянке.

Всю дорогу, пока Талаев ехал на телеге вместе с лесником, за спиной Василия Петровича слышался глухой угрожающий шум. Это двигались и царапались о стенки ящика гусеницы.

Сняли ящик с телеги. Шелкопряд зашипел еще грознее. Казалось, ящик разорвется от их ярости.

– Что ж, Степаныч, бери топор, открывай крышку. Лесник сходил к телеге за топором, подошел к ящику, помялся.

– Нет, Петрович, я эту пакость не стану открывать. Ишь, как ярится! Хоть убей – не могу.

– Давай топор.

Талаев поддел крышку и одним махом откинул ее.

Черная шипящая лавина гусениц перевалила через край. Лесник бросился наутек. Талаев оказался в самой гуще быстрых изголодавшихся тварей. Гусеницы облепили его. Они, выгибая свои волосатые тела, за секунды добрались до плечей, ползли за шиворот, в рукава. Талаев зажмурился, ощущая их холодные прикосновения на шее, руках, спине. Его охватило чувство омерзения и гадливости, и не хватало сил, быстроты движений, чтобы скинуть с себя нечисть.

«Только не открывать глаз!» – твердил про себя Талаев, сбрасывая гусениц.

Минут десять протянулось, пока поток черно-серебристых тварей прошел мимо. Не открывая глаз, Талаев попробил лесника отвести его к ключу и тщательно вымыл лицо. Если бы волоски гусениц попали в глаза, то жестокое воспаление могло кончиться слепотой.

Но все обошлось благополучно.

– Ух, и испугался я за тебя! – приговаривал лесник. – И помочь нечем. Всего облепили.

– Это они со злости, – отшутился Талаев, – что не даю им спокойно жить.

– Эх, насмотрелся я на них за свою жизнь! Нет на эту гадость управы. Кажется, увидел бы их подохшими – и рога в землю.

– Что ты, Степаныч, – Талаев похлопал по плечу лесника. – Не стоит так быстро. Вот разделаюсь с шелкопрядом, примусь за другую погань таежную.

– Это за какую же?

– Ну, я еще не справился с шелкопрядом… Хотя… раз никто, кроме тайги, нас не слышит, скажу… За гнуса. Пора нам очистить от него тайгу.

– Ишь, вы куда! – неожиданно перейдя на «вы», воскликнул Степаныч.

– А что? Мы же с тобой еще молодые. Пять десятков с половиной – разве это лета? Рано нам «рога в землю». Дел-то сколько! Ну, пойдем гусениц считать, а то расползутся – и не найдешь.

Палатку разбили неподалеку от опытного участка.

В первый же день гусеницы обглодали два молодых кедра.

После заражения их препаратом бациллы дендролимуса они, как показалось Талаеву, с еще большим азартом принялись за хвою. Однако, вскрывая этих тварей, Василий Петрович неизменно находил в них бациллы дендролимуса. Микробы словно притаились до поры до времени.

Год для сибирского шелкопряда был межлетный. Обычно в это время никаких опытов не проводилось: слишком коротким был срок – едва выбравшись из моховой подстилки, гусеницы отъедались и заворачивались в коконы, чтобы через месяц вылететь из него бабочкой.

Однако у Талаева был свой расчет. Ему хотелось посмотреть, как ведет себя дендролимус во время превращения гусеницы в бабочку. Ведь в этот период организм гусеницы перестраивается целиком – органы претерпевают коренные изменения.

И вот на одиннадцатый день Василию Петровичу попалась на глаза первая вялая гусеница.

Он принес ее в палатку, положил на стол и почувствовал, что не сможет тотчас приготовить препарат. От волнения дрожали руки. Он хлопнул себя по карману. Вспомнил, что полгода назад бросил курить. Чертыхнувшись по адресу Ивана Ивановича, Талаев прошелся у стола, несколько раз глубоко вздохнул, точно собирался броситься в холодную воду, и принялся за шелкопряда.

На серебристом поле в окуляре микроскопа он увидел знакомую до мельчайших подробностей палочку – бактерию. Еще, еще… Они занимали все поле. Вдруг пропали.

Талаев принялся вращать винт микроскопа, но бактерий не было. На серебристом поле ползали какие-то тени. Он отшатнулся от окуляра. И предметы в палатке виделись в каком-то тумане.

Василий Петрович вытер тыльной стороной ладони глаза и выругался про себя: «Нервы! Проклятущие нервы!»

Вечером того же дня несколько дохлых гусениц принес Степаныч:

– Дохнут! А вы говорили: не знаю!

Гусеницы подыхали. Они гибли перед окукливанием, гибли в коконах, повисших на хвое.

«Вот оно – слабое место в броне шелкопряда! Период перед окукливанием!» – думал Талаев.

Однажды, когда Василий Петрович возвратился из тайги с целым ворохом трупов гусениц, Степаныч удрученно сказал:

– Только дела пошли на лад – вас куда-то вызывают. Жена приходила, говорила: вас в лесничество требуют.

Талаев недовольно поморщился: «Кому я нужен? Работы до черта, а тут…»

Начальник лесничества, как показалось Талаеву, нес несусветное, и Василий Петрович сам вызвал Иркутск.

– Удивительное дело! – кричал в трубку начальник областного управления лесного хозяйства. – Собранные Лурье гусеницы погибли. Все до одной! Он привез их в Читу, а они погибли. Что бы это значило? А взятые из других мест живехоньки!

– Погибли? Все? – не веря своим ушам, переспросил Талаев.

– Все! Нам из Читы позвонили. Просили разыскать вас. Положив трубку на рычаг, Василий Петрович потер виски.

«Что это? – напряженно работала мысль. – Что это? Случайность? Может быть, Лурье поморил их дорогой?»

В тот же вечер Талаев выехал в Быструю, туда, где он посоветовал Лурье взять гусениц. Дорога была не близкая. Радость в душе сменялась тревогой, боязнью, что это снова какая-нибудь ошибка.

* * *

Около дома лесника Воробьева, не дожидаясь, пока лошади остановятся, Василий Петрович спрыгнул с телеги, крикнул в открытое окно:

– Хозяин дома?

– Дома! – ответил Воробьев. – А, это вы!.. Заходите!

Голос хозяина поскучнел.

«Не знает, видно, ничего», – подумал Талаев и сказал:

– Некогда. У тебя брал гусениц этакий вежливый юноша? Хозяин вышел на крыльцо.

– На моем участке. Где вы из ракетницы стреляли, а потом на здоровые кедры гусениц подсаживали. Там и брал.

– Седлай коней, Воробьев. Поехали.

– Что за спешка? Хоть бы чайку выпили…

– Гусеницы в Чите подохли. Может, и на гриве мор.

– Ну!

– Седлай, Ваня! Седлай!

– Это я мигом! Ах ты, черт! Поскакали.

– Да толком-то расскажи, Василь Петрович! Тогда-то, весной, они живехоньки были, – на скаку спрашивал Воробьев.

– Сам ничего толком не знаю. Приедем – увидим.

За километр от Хаяшкиной гривы стало припахивать гнилью. Дух держался устойчиво.

– Смердит, будто вся грива трупами завалена, – отворачивая нос, сказал Воробьев.

Талаев промолчал. У подола хребта слезли с коней.

В тишине порывами шумел ветер.

Кедры стояли зеленые, не тронутые шелкопрядом.

Трупы гусениц усеяли подножья деревьев. Василий Петрович осмотрел коконы. В них шелкопряд тоже подох. Повальный мор побил шелкопряда. И в ста и в двухстах метрах от тех мест, где Талаев обстреливал кедры, гусеницы оказались мертвыми. Только на самой дальней делянке Василий Петрович и Воробьев увидели несколько вялых, едва ползущих гусениц.

Они были обречены.

– Ну и ну, – приговаривал время от времени Воробьев, – не видал еще такого.

Осмотрев в разных местах погибших гусениц, Талаев убедился, что смерть наступила от септицемии – полного расплавления тканей внутренних органов шелкопряда. Выходило, что дендролимус вдруг снова обрел свою полную силу, как и в тех опытах, которые Талаев провел у Степаныча. Но и это было не все. Здесь, на Хаяшкиной гриве, гусеницы погибли не только в местах заражения, но и вокруг, по ходу движения шелкопряда. Значит, гибли не только зараженные особи, но и те, которые заразились от погибших. Подтверждалась мысль о вторичном инфицировании. Именно оно и вызвало эпизоотию.

– Слышишь, Воробьев? – тронув лесника за плечо, спросил Талаев.

– Слышу – кедры шумят!

Во дворе своего дома Талаев нежданно встретился с Иваном Ивановичем. Тот пожелал тотчас осмотреть Василия Петровича.

– То ты в Праге на симпозиуме, то в Вене на Международном энтомологическом конгрессе, то в Москве на совещании Института зоологии…

– Я отлично себя чувствую!

– И слышать ничего не хочу о твоем отличном самочувствии! – подталкивая впереди себя Талаева, выговаривал врач. – Вот сам посмотрю – тогда поверю.

Иван Иванович добрых полчаса вертел своего пациента, потом, не говоря ни слова, потащил в поликлинику, где Талаеву сделали кардиограмму.

Посмотрев проявленную пленку, Иван Иванович торжественно сказал:

– Я поражен, Василий! Никаких признаков. Будь на месте меня любой мой коллега, он никогда не поверил бы, что у тебя был инфаркт. А я-то знаю, какой у тебя был инфарктище. Что ж, благодари свои кедры, свою тайгу! Я пасую!

Разговор приятелей прервал телефонный звонок. Иван Иванович, попрощавшись, ушел. Звонил начальник областного управления лесного хозяйства Коротков. Он сообщил радостную новость. Оказалось, что в лиственничных лесах, у заброшенного леспромхоза, шелкопряд вымер еще в прошлом году. На следующий год после заражения. Туда была направлена комиссия. Она расследовала причины гибели гусениц и установила: шелкопряд погиб от септицемии.

Взяв со стола веточку кедра, Василий Петрович потер в руках хвою. Свежий смолистый дух наполнил комнату.

– Что ж, мой антипод по дыханию, метод найден. Заражение шелкопряда дендробациллином можно проводить весь межлетный год и весной летного года. В это время дендробациллин действует, как токсиген, как яд, уничтожая больше половины насекомых, а часть гусениц становится бациллоносителями. Эпизоотия, вызванная вторичным инфицированием, развивается на третий год. На четвертый год кедровник постепенно очистится от шелкопряда.

Теперь нетрудно поверить, что через некоторое время люди забудут о лихой беде тайги – шелкопряде, как забыли о страшных эпидемиях чумы или оспы. И только в учебниках энтомологии сохранятся страшные данные бывших лесных бедствий, которые приравнивались к пожарам.

И Талаев подумал о том, что странно измеряется время ученого. Порой годы текут без видимой пользы: каждодневный труд кажется бесплодным. Порой манящий вдали огонек цели заволакивается туманом необъяснимых фактов.

И вдруг берег его мечты, цель, к которой он стремился, – вот он!

И тогда все и он сам искренне удивляются: сколько же плутал, сколько сил потрачено зря!

Зря? Нет. Даже если бы случилось самое жестокое в жизни ученого – оказалось, что он в данном случае ошибался, то и это научное «закрытие» имело бы для науки свою ценность. Стал бы известен еще один неверный ход, по которому не пойдут его товарищи, ученые.

И он одержал победу. Он… Только ли он? И смог бы это сделать только он? Нет. Все эти годы он постоянно чувствовал дружескую руку, товарищеский совет и непрестанный интерес к делу, за которое он взялся, многих советских людей, лесников, пилотов, собратьев по науке… Да, собственно, и тему самой работы ему, Талаеву, подарил товарищ, ученый. Мало сказать – подарил. Болдырев увлек его своей одержимостью, заразил его своей любовью к тайге, страстным желанием защитить ее от вековечного врага, сохранить богатство страны.

За окном увал за увалом до самого горизонта тянулась тайга. Рыжая, нежно-желтая, с темными пятнами вечнозеленых елей, она уходила вдаль и где-то там, на не видимом отсюда рубеже, сливалась с небом, по-осеннему удивительно голубым, и последние высокие белые облака сияли на нем.