Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №2"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Север Гансовский,Николай Шпанов,Николай Коротеев,Корнелл Вулрич,Владимир Саксонов,Лидия Чешкова,Б. Слукин,Евгений Карташев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

IV

Капитан второго ранга Иванов стоял, заложив руки за спину, и смотрел на нас презрительно из-под полуприкрытых век.

– Салаги… – процедил он. – Грести не умеют, парус ставить не умеют, а тоже – в море!..

Мы вытянулись по стойке «смирно» между письменным столом и дверью кабинета, а смотрели кто куда: в пол, в потолок, в окно, на модель эсминца в застекленном шкафу. Глазам не прикажешь…

– Пацаны несчастные! – сказал Иванов. – Если бы вы приняли присягу, я бы должен был отдать вас под суд военного трибунала…

Мы молчали. Пол все-таки еще покачивался.

– Вы как хотели воевать? – отчеканил капитан второго ранга. – Сами по себе? Без выучки? Не мальчишки уже!

Лоб у меня под бескозыркой взмок, его щипало от пота.

– Не думал, что нашей школе так быстро понадобится гауптвахта, – сказал Иванов. – Но ничего, вы же ее и построите. И обновите… По десять суток – каждому!

– Есть! – пискнул Валька.

– Кру-гом! Привести себя в порядок и заходить по одному. Мы вышли в коридор.

– Пугает!.. – насмешливо сказал Заяц.

Леха поправил на голове новую бескозырку, проговорил негромко:

– Если бы мы пропали, под трибуналом был бы он…

Юрка молчал.

– Пойду! – решил Валька.

Он долго не возвращался. А когда вышел, у него, по-моему, не только нос – глаза тоже были красные. Я пошел последним. Шагнул в кабинет, вытянулся:

– Товарищ капитан второго ранга, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!

Иванов молча меня разглядывал. Потом негромко, но очень ясно произнес:

– Маменькин сынок…

– Я хотел быть летчиком!

– А будете радистом, – усмехнулся Иванов. – Отличная специальность!

– Знаю, – сказал я. – «Интеллигенция флота»…

– Пришейте хлястик, интеллигенция!.. Сумеете, надеюсь?

Иванов отогнул подкладку фуражки и достал иголку с ниткой. Пока я пришивал, он сидел напротив за письменным столом и смотрел на меня в упор – я чувствовал. Но хлястик пришил и положил иголку на край стола. Положено в таких случаях говорить капитану второго ранга «спасибо» или нет?

– Покажите руки! – приказал Иванов. – Ну, ясно… Мозоли натерли?

Если на то пошло, мозолями я гордился. Вернуться когда-нибудь домой с крепкими, огрубелыми руками – чем плохо?

– Мне говорили, что тут учат на морских летчиков! – соврал я, глядя на модель эсминца в шкафу.

– Не хотите учиться в школе?

Мне нельзя было отступать: пусть не считает меня маменькиным сынком.

– Я хотел быть летчиком!

Иванов устало вздохнул, пододвинул мне бумагу.

– Пишите рапорт! Вот ручка. – Капитан второго ранга поднялся из-за стола.

Краем глаза я видел, как Иванов шагает по кабинету. Встать бы и сказать, что ничего я писать не буду, что вообще он еще посмотрит, какой я маменькин сынок… «Пишите рапорт!» Ну и напишу – подумаешь!..

– Знаете ли вы, товарищ юнга? – Иванов остановился у окна, спиной ко мне. – Знаете ли вы, что писал Александр Васильевич Суворов адмиралу Ушакову после победы русского флота при Корфу? Что желал бы быть в том сражении под начальством Ушакова хотя бы мичманом! Суворов – и хотя бы мичманом!.. Впрочем, не только писал, но приехал на корабли Черноморского флота и экзамены на мичмана сдал…

Но тогда авиации не было… Я тоже смотрел в окно – на кусок чистого голубого неба над соснами (вот и солнца хоть отбавляй!).

Иванов обернулся.

– Первый залп Октябрьской революции – залп крейсера «Аврора», Именно матросам нередко доверял самое ответственное Владимир Ильич Ленин. И сейчас – Одесса, Севастополь, Ленинград… И там моряки!

– А через Северный полюс в Америку – кто? – сказал я. – Чкалов! А Талалихин, Гастелло?

– Да. – Иванов кивнул. – Правильно и это… – Усмехнулся. – Пишите, я продиктую. Начальнику школы юнг капитану второго ранга Иванову. От юнги Савенкова…

«Запомнил!» Я вытер вспотевшую ручку обшлагом шинели.

– Ввиду того, что я хотел быть летчиком, прошу списать меня…

Тут Иванов замолчал, и я испугался. Потом вспомнил про Юрку и Леху и еще больше испугался. А как же они? Их тоже отпускают? Или они не писали?

У меня дрожали руки. Значит, домой?

– Прошу списать меня, – повторил Иванов, снова отходя к окну.

«Но как же Леха и Юрка?»

– Прошу списать меня по окончании школы юнг в летную часть в качестве стрелка-радиста!.. Подпись и число. Все.

Я почувствовал почти на ощупь твердый взгляд, потом увидел тщательно выбритый подбородок, убийственно белый срез подворотничка…

Иванов подошел, взял у меня рапорт. Положил его в папку и тщательно завязал тесемочки. Щелкнул ключ в ящике стола.

Мне показалось, что во мне тоже что-то щелкнуло. И отлегло от сердца.

Я вскочил.

– Разрешите идти?

– Только Заяц и вы написали рапорты, – сказал Иванов. – Чудинов и Железнов отказались. Из этих ребят моряки получатся.

– Ну и что? – Я чувствовал, что лицо у меня горит. – Зато… в летную часть! Буду летать!

Но себя-то не обманешь. Думал, что отправляют домой? Думал. Хотел этого? В какую-то минуту да.

– Будете и летать, – усмехнулся Иванов. – Но для начала отсидите десять суток. А потом окончите школу юнг. Все. Можете идти!

Я хотел козырнуть и повернуться по всем правилам, лихо.

Не получилось…

V

Вязли в песке гладкие глыбы валунов. Ближе к воде их занесло толстым слоем водорослей, высохших, золотистых сверху. А те валуны, что сползли в воду, обнажались сейчас, тоже облепленные водорослями, но мокрыми – темно-бурыми.

Был час отлива.

Вода тихонько звенела и шлепалась о прибрежные камни. Дальше до горизонта лежала покойная гладь, высветленная белесым северным небом.

Теперь-то я знал, какая это гладь. Как говорится, «люблю море с берега»…

– Сбор через тридцать минут, – сказал старшина. – Задача: набить и зашить… Все ясно?

Каждому из нас еще утром выдали по две наволочки – для подушки и матраца. Надо было набить их водорослями.

– Только сухими, – предупредил старшина, – чтоб не прели!

Сегодня рота переселилась из палаток в кубрики. Мы с Юркой заняли койки на верхнем, третьем ярусе, а Леха – под нами, на среднем.

…Идти по водорослям было вязко, ноги утопали, как в ковре. Леха говорил:

– Это их во время шторма выбрасывает, я знаю. На Дальнем Востоке тоже так. У меня отец до войны служил в Приморье. Знаете, какая там тайга?

– И медведи есть? – рассеянно спросил Юрка.

– Конечно. Мы с отцом на охоту ходили. Тишина, снегом пахнет…

Железнов кивнул, не ответив, – смотрел на море.

– Значит, и медведи…

– Ну да! – сказал Леха. – Не веришь?

– Верю, почему же? – Юрка нагнулся. – Давайте собирать.

Мы разбрелись. Я прошел вперед. Потом оглянулся и увидел, что Юрка стоит и немного исподлобья, пристально смотрит на море.

На переносице у него прорезалась короткая упрямая складка. Откуда-то появился Сахаров. Мельком взглянул на меня и двинулся, растопырив руки, к Железнову.

– Кто кого?

Тот улыбнулся – складка исчезла. – Давай…

Через несколько секунд Юрка сидел сверху. Поднялся улыбаясь.

– Ну что?

– Нога подвернулась, – сказал Сахаров. – А ты ничего… Отъелся за десять суток! – Отошел и закричал: – Братцы, с кем покурим?

Юрка все улыбался, глядя ему вслед.

– Чудак!

– Жалеет, что сам не отсидел, – добавил Леха и усмехнулся. – Героем был бы.

Мы лежали на матрацах, набитых морской травой, хмелели от крепкого запаха водорослей и смотрели на море. Нет, не были мы героями, хоть и не каждый, может, решился бы… Закрутило нас оно, закружило!

– На Дальнем Востоке я первый раз и океан увидел, – задумчиво проговорил Леха. – И решил, что пойду на флот… А ты, Серега, не жалеешь?

– Нет, – ответил я.

В облаках появился просвет, выглянуло солнце. Море в одной стороне зарябило, заискрилось, а в другой чуть потемнело. Ветер очнулся и побежал к лесу.

Освещенные солнцем, повеселели сосны.

«Станови-ись!..» – повисло над берегом. Началась строевая подготовка.

Я иногда оглядывался – смешно было видеть со стороны: матрацы лежали, грелись на солнышке, как тюлени, а их хозяева – вся рота – утрамбовывали на берегу и без того твердый, наверное, смерзшийся уже песок.

– Равняясь! Смирно!

И пауза.

– Шаго-ом… марш! Нале-во! На месте!

Мы поворачивались, шли, опять поворачивались, останавливались, поворачивались, шли… Со стороны, может, было и смешно…

Занятия с нами вел новый командир смены старшина первой статьи Воронов – сухощавый, жилистый, лет сорока пяти; лицо с морщинами, а глаза хитровато-веселые. Бескозырка у него была без каркаса, без пружины под кантом; около звездочки – две лихие вмятинки. Так носили бескозырки революционные матросы-балтийцы в семнадцатом году.

– Будем отрабатывать подход к командиру, – сказал Воронов, когда мы сто первый раз остановились и повернулись налево.

Он стал вызывать нас из строя по одному.

Вот так же, бывало, на репетициях в драмкружке: краснеешь почему-то за товарища, когда он выступает, и думаешь: «Сейчас моя очередь…»

– Юнга Железнов, ко мне!

Юрка нерешительно бежит (рассчитывает, когда останутся три шага, которые нужно пройти «строевым»), переходит на строевой и, останавливаясь, подносит руку к бескозырке:

– Товарищ старшина, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл!

– А что вы смотрите исподлобья? – спрашивает вдруг Воронов.

В строю – хохоток. Я вижу, как Юркина рука вздрагивает.

– Становитесь в строй.

– Есть.

Железнов поворачивается кругом. На переносице у него – складка.

– Юнга Чудинов, ко мне!

«Все ясно, – думаю я, – привязался к нам троим». Широкое лицо Лехи пылает: у него не сразу получается. Ничего, я постараюсь за всех! А может, не вызовет?

– Юнга Савенков, ко мне!

– Товарищ старшина первой ста…

– Отставить! Как держите руку?

На третий раз получается.

– Юнга Сахаров, ко мне!

Сахаров тонок, строен, шинель ладно подогнана (когда он успел?). Четко подходит, козыряет. У него получается.

– Потренируйтесь-ка друг с другом, – решает старшина. Он разделяет нас на пары. Нарочно, что ли?

– Юнга Савенков, ко мне! – злорадно кричит Сахаров. Бегу к нему, а он отступает спиной к лесу и ждет, криво улыбаясь.

Делаю три строевых шага.

– Товарищ… командир, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!

Сахаров молчит. Я опускаю руку.

– Ну?!

– Разговорчики!.. – Он округляет глаза. – Команды «вольно» не было.

Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга.

– Кругом! Шагом марш! Напра-во! Юнга Савенков, ко мне!

Ничего, подойдет и моя очередь…

– Во-о-здух!.. – кричит кто-то.

И наступает такая тишина, что в ней слышен один только звук – подвывающий, прерывистый…

– «Юнкерс»!

Это я сказал. Сам не знаю, когда успел рассмотреть. Мы уже бежим к лесу. Кто-то визжит. Визг все сильнее, пронзительнее. И я вдруг соображаю, что это бомба.

Визг еще не оборвался, а взрывная волна уже схватила меня за шиворот, ударила пониже спины, бросила к лесу, до которого я двух шагов не добежал.

Рядом тотчас падает Воронов. Это он меня, а не взрывная волна… А визг прекратился. Жутко…

– По-пластунски – в лес! – вполголоса приказывает старшина.

Слева ползет Леха, впереди – маленький лупоглазый Вадик Василевский (правда, что «прыткий»!) и сам Сахаров. А где Юрка?

– Железнов! – рявкает старшина. – Куда, стервец?!

– Может, он парашютистов сбросил? Надо же посмотреть!

Отрывисто затявкали зенитки.

– В лес! Без тебя обойдутся…

Мы ползли и ползли – между сосновых стволов, под лапами елей. Наконец Воронов приказал подняться и огляделся.

– Юнга Железнов, ко мне!

Я услышал треск сучьев, увидел, как Юрка поднес руку к бескозырке. Глаза у него обиженно блестели.

– Найдите командира роты. Доложите, что бомба, по моим наблюдениям, упала в районе трех валунов на южном мысу и не взорвалась. Ясно?

– Так точно! – заорал Юрка и бросился сквозь кусты напролом.

Поднялся гвалт:

– Ой ты, как завизжит!..

– За нами охотятся! Пронюхали, что ли, что мы здесь?

– Матрацы бомбил! Ха!..

– И то не взорвалась!..

– Цыц! – сказал Воронов. – Второй фронт тут открыли…

VI

Я открываю глаза. Совсем близко надо мной, на потолке, колеблется круглое красноватое пятно: это внизу, на столе, горит коптилка. Странно, не слышно ни ветра, ни сосен…

– Подъем!

Все проснулись, но никто не шелохнется.

Метнулось на потолке пятно света. Внизу скрипят кровати командиров смен – нашей и соседней, которая спит напротив, у другой стены кубрика.

Юрка покряхтел, поворочался и затих.

– Что же ты? – шепнул я.

– Да ну… Он вздохнул. – Не встану: наш новый подумает еще, что выслуживаюсь.

– Подъем, – спокойно, даже заинтересованно сказал Воронов.

В ответ кто-то тягуче, с наслаждением зевнул. Мы насторожились.

– Так, – сказал старшина.

И вдруг мы услышали шлепок. Кто-то испуганно ойкнул и кубарем скатился со своего матраца.

– Кто бросается-то? Ща как дам!..

– Не узнаете ботинок командира? – спокойно спросил Воронов.

– Гы-ы!.. – обрадовался Юрка. – Во дает!.. – И спрыгнул вниз.

За ним с веселым гоготом посыпались остальные. Натягивая брюки, Леха восхищенно крутил головой.

– Ты знаешь, что он на «Авроре» служил? Знаешь? Воронов, уже одетый, молча поглядывал то на нас, то на свои большие наручные часы, поворачивая руку так, чтобы на нее падал свет коптилки. В полумраке слышно было сопение, стук ботинок, переругивание. А напротив так же копошилась другая смена, и старшина их все приговаривал вполголоса:

– Ну-ка, юноши, не посрамимся…

Начался первый день жизни в кубрике, первый день занятий. А сколько уже было всякого: море, разговор с капитаном второго ранга, бомба… Я, пока одевался, обо всем этом передумал. И опять видел, как тонет Лехина бескозырка, как противно дрожит Валькино лицо – «Ребята, я не пил…» – и как смотрит на меня Иванов: «Маменькин сынок»… А бомба! Ее подорвали минеры из учебного отряда – я слышал, я всем телом почувствовал, что земля сдвинулась. Всю душу перевернули мне эти дни, и вот настал новый день – и будто ничего не произошло: опять команды, команды…

– Становись! Построились.

Воронов посмотрел еще раз на часы, на нас – и рассмеялся.

– Умора!..

Мы тоже улыбнулись – растерянно. В чем дело? Мы гордились тем, что встали сразу и посрамили все-таки «юношей» из соседней смены: они еще не строились.

– Умора! – повторил Воронов. – Семь минут одевались. A? Как вас назвать-то после этого?

Мы не знали, как нас назвать…

Главстаршина Пестов командовал:

– И – раз!

Мы коротко нажимали на головки ключей: точка.

– И – раз, два!

Нажатие на два счета – тире.

– Теперь – прием на слух. Не пытайтесь считать, сколько в знаке точек и тире, – говорил главстаршина Астахов, прохаживаясь между столами. – Так вы никогда не станете радистами! Знаки нужно запоминать на слух.

– Например, – подхватывал Пестов, – семерка – это два тире, три точки. Но запоминайте на слух: «Та-а, та-а, ти, ти, ти» – «Дай, дай закурить». Ясно?

– Спрячьте ваши улыбочки! – приказывал Астахов. – Теперь попытайтесь запомнить двойку. Две точки, три тире: «Ти, ти, та-а, та-а, та-а» – «Я на горку шла». «Ти, ти, та-а, та-а, та-а» – «Пирожок нашла»..

– «Ти, ти, ти, та-а, та-а!» – «Какая ра-адость!» – сдержанно улыбался Пестов. – А это я пропел тройку…

Занятия радистов начались в общем, большом классе, где на столах были смонтированы радиотелеграфные ключи, а на стенах висели длинные листы со значками азбуки Морзе. Азбука казалась нам такой же непостижимой, как первоклассникам – таблица умножения. А эти «я на горку шла» трудно было принять всерьез – сколько же времени нужно, чтобы стать радистом, если начинать с такой чепухи?

Мы внимательно приглядывались к нашим инструкторам. За четыре часа занятий они по очереди садились за ключ. На Пестове – черноволосом, с бачками, идеально выбритом – все блестело: тщательно причесанные волосы, бляха ремня, ботинки и зубы, если он приоткрывал рот. А рот у него открывался, когда главстаршина работал на ключе – такая, наверно, у него была привычка.

Его звали Михаилом: он и свое имя и имя Астахова – «Леша»– оттарабанил на ключе. (Мы, конечно, на слово ему поверили.) А главный старшина Астахов не был похож на своего спокойного, даже немножко медлительного друга – светловолос и, кажется, вспыльчив. И когда работал на ключе, губы у него сжимались. Но мы нашли все-таки какое-то сходство между ними, как между братьями. И в первый же день к обоим пристало новое, комбинированное имя: Милеша Пестахов. Это Сахаров придумал. Правда, тут же сказал Юрке:

– Я бы на их месте на фронт сбежал и трибунала бы не побоялся… «Пирожок нашла»!..

В окна заглядывали кроны сосен. Астахов, сжав губы, нажимал на ключ.

– Повторяю, семерка!

А Пестов прохаживался между столами и спрашивал:

– Запомнили?

В тот вечер мне удалось пробраться поближе к печке – даже роба на коленях нагрелась и лицу было жарко. Трещали дрова, отсветы огня плясали на круглых лицах ребят, и давно знакомым казался хрипловатый голос Воронова.

– Солнце едва взошло, – рассказывал старшина, – только клотики и осветило. Вода в гавани тихая. Ровненько, борт к борту, стоят миноносцы. А на корме каждого – горнист. И вот, значит, солнце, склянки бьют, и разом во все горны – подъем!

Леха вздохнул.

– На кораблях, конечно, все по-настоящему…

– Да, там – моряки, – усмехнулся старшина.

– А за сколько минут встают моряки, товарищ старшина? – нагловато, заискивая, спросил Сахаров.

– Умора!.. – ответил Воронов. – «За сколько минут!..» За одну, ясно?

– На миноносцах и мы так будем.

– Это как повезет… Подложи-ка еще поленце, Савенков. Вот так… Это куда направят, а то и на «самоваре» служить придется.

– Гы… – Юрка замер.

– «Гы»! Была тут, на Северном флоте, такая боевая единица. Ее-то «самоваром» и прозвали… Между прочим, любое судно, если оно ходит под военно-морским флагом, – это боевая единица. Даже шлюпка. Ясно? Ну, а ребятам обидно было… В море он не ходит: мал. Команда – три человека: старшина за командира, рулевой да моторист. По береговым постам продукты развозят, горючее – вот и вся их морская служба. «Самоваром» и прозвали… Чапает катерок через гавань, а с кораблей: «Эй, на «самоваре»! Труба раскалилась! Как бы вам не закипеть!» А труба – красная, длиннющая, с этаким коленцем…

Слабо стрельнуло в печке. Угли отбрасывали ровный свет на лицо старшины. Худощавое, с резкими складками около губ и чуть великоватым носом, оно казалось усталым.

– Ну вот… Началась война. Служба на «самоваре» – все та же. Пошли они как-то на дальний береговой пост и на полпути увидели перископ – немецкая подлодка! Фашист на них никакого внимания не обратил. Поворочал перископом и не спеша опустил его. А катерок полным ходом – к подлодке…

– Строиться на вечернюю поверку! – ворвался в кубрик дневальный по роте.

Хлопнула дверь. Воронов замолчал.

– Ну? – спросил Леха.

– Строиться на вечернюю поверку, – поднялся старшина.

VII

– Стой, кто идет?

Не пойму, чего больше в этом окрике из темноты – угрозы, надежды или тревоги. Так много интонаций, что мне становится зябко: я еще не слышал, чтоб у Сахарова был такой голос.

Разводящий отвечает.

– Разводящий, ко мне, остальные на месте, – облегченно командует Сахаров.

Свет карманного фонарика, скользнув по фигуре, падает вниз. Теперь видна широкая траншея – вход в подземный склад боепитания.

По команде разводящего я подхожу и убеждаюсь, что дверь склада опечатана. Потом слушаю, как они уходят.

Словно кто-то отнял ладони от ушей: лес гудит, стонет так протяжно, что кажется – вот-вот захлебнется ветром.

Я беру винтовку наперевес.

На поляне неровными пятнами лежит снег. Если долго смотреть на них, пятна начинают расплываться, их съедает темнота. А вглядываешься в черную стену леса – опять откуда-то появляются белые пятна.

Постоять в траншее? Нельзя – оттуда и этого не увидишь.

Разводящий и Сахаров уже, конечно, в караулке. В теплой, чисто выбеленной комнате, где ярко светит лампочка без абажура и от пирамиды с винтовками падает тень на стену. А на стене в рамке – присяга, и до нее дотягиваются удлиненные кончики штыков.

Говорили, что после того, как мы примем присягу, нам выдадут ленточки и флотские ремни с бляхами. Присягу мы приняли. И получили оружие – винтовки образца 1891–1930 гг., знаменитые русские «трехлинейки». А ленточки и ремни – пока нет. Но сейчас шинель на мне туго перепоясана, в правое нижнее ребро уперся подсумок, а в нем – настоящие патроны. Этот ремень мне выдали только на сутки, в караул. «Несение караульной службы является выполнением боевой задачи», – так написано в уставе.

…В той комнате есть еще печка, скамья, бачок для кипятка и стол, покрытый красным сукном. А на столе, тоже в красной обложке, одна-единственная книжка – это устав.

В нем все ясно, как в букваре: печь топить с восемнадцати часов, кипяток иметь круглые сутки, в помещении поддерживать тишину и порядок, «отдыхать лежа (спать), не раздеваясь»…

Сахаров сейчас, наверное, «отдыхает лежа» – спит.

Посветлело как будто… Я не сразу догадываюсь, что это луна. Появится или нет? Она где-то рядом – теперь можно рассмотреть, как быстро летят облака.

…Интересно, те два парня из соседней роты – за что им ордена дали? И тех ребят, с «самовара», тоже наградили. Хорошо, что у них были глубинные бомбы. Потопили подлодку, надо же!.. А может, я сейчас диверсанта задержу? Может, тот «Юнкерс» все-таки его сбросил? Хотя нет, вряд ли…

Руки озябли. Прижав винтовку к локтю, я прячу их в карманы шинели и в правом нащупываю плотный конверт.

Мама пишет: «Обязательно соберу тебе посылку», или: «Обязательно на днях соберу посылку»?.. Я ощупываю письмо. Никак не могу вспомнить точно. Очень хочется перечитать сейчас же!..

– Стой, кто идет?!

Я спрыгиваю в траншею. За спиной у меня – опечатанная дверь склада, а впереди… Теперь я узнал его: политрук роты лейтенант Бодров.

– Стой! Кто идет?

Остановился? Нет.

Я щелкаю затвором.

– Стой! Стрелять буду!

Остановился. То-то!..

– Кто на посту?

– Юнга Савенков!

– Давно стоите?

– С двадцати четырех часов, товарищ лейтенант.

– Ясно, – говорит он. – Ну и погодка!.. Не замерзли?

– Нет, что вы, товарищ лейтенант! Похвалит он меня за бдительность?..

– Так… Продолжайте нести службу.

– Есть!

Бодров поворачивается, собираясь уходить.

– Товарищ лейтенант…

– Да?

– Скажите, пожалуйста, сколько времени?

– Пять минут второго.

– Благодарю.

Поговорили… Жаль, что мало. А все-таки легче. Но неужели сейчас только пять минут второго?

Ошибся, наверное, лейтенант: часа два теперь или около этого… Может, пять минут второго было, когда он пошел проверять посты? И пока мы с ним говорили, тоже время прошло.

Холодно. Ветер все сильнее. Насчет погодки он правильно сказал. А что сейчас в море творится!.. Зато в кубрике хорошо. Спят все. Дневальный слышит, как похрапывают ребята.

Я решаю постоять немного в траншее. Здесь тише, но как-то не по себе. Опять выхожу, оглядываюсь. И цепенею: шагах в пяти от меня кто-то лежит, упершись в землю руками и растопырив локти.

– Встать!

Голос у меня чужой. Вокруг только гудящая темнота, полная движения, которого я не вижу.

– Встать!

Замахиваясь винтовкой, я шагаю вперед и в самый последний момент понимаю: передо мной пень. Ахнув от ярости и еще не прошедшего страха, я изо всех сил всаживаю в него штык.

…Тихонько шепчутся сосны. Их желтоватые стволы ясно выделяются на побуревшей еловой хвое. Над ними ровное серое небо, а внизу – нетронутые островки первого снега. И мне эти скупые краски кажутся красивыми. По крайней мере четко, понятно и ничего не сливается.

Сейчас, днем, все здесь выглядит по-другому: довольно редкий лес, бестолковые следы на поляне, траншея… Только этот вывороченный пень похож все-таки на человека, который готовится прыгнуть.

Я подхожу к нему, пинаю ботинком. И улыбаюсь: пень весь исколот штыками – весь! Значит, не я один с ним сражался…

Кончаются мои первые сутки в карауле.

А мама пишет: «На днях непременно отправлю тебе посылку», – теперь помню точно.

…Вечером мы возвращаемся в роту.

Воротов, он был начальником караула, выстраивает нас в кубрике. Вызывает из строя Сахарова и объявляет ему благодарность за отличное несение караульной службы.

– Служу Советскому Союзу! – отрывисто говорит Сахаров и становится в строй.

– Юнга Савенков!

Ага, мне, значит, тоже!.. Выхожу из строя.

– Юнге Савенкову за разговоры на посту с посторонним лицом два наряда вне очереди!

– Есть два наряда…

– Громче!

– Есть два наряда вне очереди!

– Становитесь в строй.

«Дурак! – говорю я себе. – Маменькин сынок!..»