Текст книги "Наука о переводе. История и теория с древнейших времен до наших дней"

Автор книги: Георгий Хухуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

4. Создание английской Библии

Поскольку к началу XVI в. Библия Уиклифа уже не отвечала потребностям эпохи, перед представителями реформационного движения, как и перед их собратьями в других странах Европы, встала задача создания версии Священного Писания на родном языке. Ее разрешением занималось несколько поколений переводчиков, причем судьба многих из них оказалась весьма трагичной. В первую очередь здесь следует назвать имя Уильяма Тиндейла (1453–1536). В отличие от Уиклифа и его последователей, источником для которых служил текст Вульгаты. Тиндейл переводил непосредственно с древнееврейского и древнегреческого оригиналов, хотя временами обращался к Вульгате и особенно к латинскому тексту Нового Завета, автором которого был Эразм Роттердамский. При написании предисловий и примечаний он широко использовал лютеровский перевод, вплоть до воспроизведения или перефразировки длинных отрывков из него.

После тщетной попытки издать на родине английский текст Нового Завета Тиндейл в 1524 г. отправился в Германию, где и опубликовал его. Затем он приступил к переводу Ветхого Завета, над которым работал вплоть до своей трагической гибели на эшафоте близ Антверпена.

Труд Тиндейла отличался простотой, ясностью и выразительностью, став, по существу, основой для всех последующих английских переводов Библии, и был высоко оценен позднейшими исследователями.

Спустя несколько лет после расправы над Тиндейлом произошел разрыв короля Генриха VIII с папой, знаменовавший торжество (пока еще не окончательное) английской разновидности Реформации – англиканства, где главой церкви провозглашался сам монарх. Поскольку, несмотря на это, Библия Тиндейла по-прежнему оставалась под запретом, а остальные переводы по разным причинам признавались неудовлетворительными, остро встал вопрос о создании санкционированного властью священного текста. Таковым была признана так называемая «Великая Библия» 1539 г., получившая во втором издании название «Библии Кранмера» – по имени архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера (1489–1556), написавшего к ней предисловие. При осуществлении церковной реформы Кранмер был ближайшим соратником Генриха VIII; именно ему была поручена разработка доктрины англиканского богослужения.

Характерно, что, превратившись из союзника папского Рима, которого папа удостоил титула «защитника веры», в непримиримого врага последнего, английский монарх стремился обеспечить авторитет упомянутого выше перевода вполне «папистскими» методами: с 1546 г. названная Библия была объявлена единственно дозволенной, делать к ней какие-то примечания запрещалось, а кроме того, чтобы предотвратить возникновение «несанкционированных» течений, не вполне соответствовавших официальной церковной реформе, был издан королевский указ, согласно которому ни одна женщина, не принадлежащая к дворянскому роду, а также ни один мастеровой, поденщик, слуга или батрак не имел права читать Библию или какую-либо ее часть под угрозой денежного штрафа и тюремного заключения.

Восшествие на престол дочери Генриха VIII – Марии Тюдор (годы правления – 1553–1558) вновь круто изменило ситуацию. Наиболее видные проводники Реформации, включая архиепископа Кранмера, были казнены, а многие протестанты вынуждены были бежать за рубеж.

Воцарение другой дочери Генриха VIII – Елизаветы – привело к восстановлению в стране англиканства и преследованиям католиков. Вместе с тем репрессиям подверглись и пуритане – представители крайнего реформационного течения, считавшие официальную церковь слишком умеренной. В 1560 г. группа пуритан (У. Уитингем, А. Гилби, Т. Семпсон) приняла активное участие в создании так называемой «женевской Библии», в противовес которой в 60-х гг. XVI столетия по инициативе архиепископа Паркера появляется «Епископская Библия».

Вопрос о создании общепризнанного английского текста Священного Писания вновь встал на повестку дня при преемнике Елизаветы короле Иакове I, правившем в 1603–1625 гг. В 1604–1611 гг. по его инициативе была создана конференция из представителей различных церковных течений (за исключением, естественно, католиков и пуритан). На ней монарх высказал пожелание создать наконец единый перевод, указав, что ему до сих пор не доводилось видеть Библии, хорошо переведенной на английский язык. Этот труд поручался ученым Оксфордского и Кембриджского университетов; затем с ним должны были познакомиться епископы и другие видные церковные деятели, после чего текст Библии надлежало представить в Тайный Совет и в конечном счете утвердить авторитетом короля.

Во исполнение намеченной программы была создана специальная группа из числа наиболее выдающихся ученых своего времени. Они образовали своеобразный переводческий комитет, итогом работы которого и стал опубликованный в 1611 г. текст, получивший название «Библия короля Иакова» («King James, Version», или «Authorised Version»). По словам одного из участников этой работы – глостерского епископа Майлза Смита, при всей своей кажущейся легкости, она заняла не один месяц и потребовала упорного труда. Причем Смит отдает должное и вкладу предшественников, отмечая, что он и его коллеги не ставили перед собой цели создать новый перевод или превратить плохой перевод в хороший, но стремились лишь к тому, чтобы сделать хороший перевод еще лучше. При этом за основу новой версии был взят именно перевод Тиндейла. По подсчетам позднейших исследователей ее создатели сохранили 80 % текста Ветхого и 90 % – Нового Заветов.

Составители «Библии короля Иакова» сочли необходимым специально изложить ее цели и задачи. Прежде всего ими было подчеркнуто стремление сделать посредством перевода доступным для людей «слово Божие», скрытое до сих пор от них покровами чужого и непонятного языка. «Перевод открывает окно, дабы впустить свет; он разламывает скорлупу, дабы мы могли отведать ядро; он подымает занавес, дабы мы могли заглянуть в святую святых; он снимает крышку с колодца, дабы мы могли подойти к воде… Ибо без перевода на народный язык неученые подобны детям, стоящим у колодца… и лишенным ведра или какого-то другого сосуда»[70]70
  The Craft and Context of Translation / Ed. by W. Arrowsmith and R. Shaltuck. New York, 1964. P. 357.


[Закрыть].

Говоря о языковой форме созданного ими текста, авторы – в полном соответствии с духом представляемой ими англиканской церкви – отмежевываются от излишней щепетильности пуритан, которая побуждает их при передаче библейских текстов отказываться даже от укоренившихся в английском языке понятий, а с другой – еще более резко порицают нарочитую темноту папистов, засоряющих английский текст малопонятными словами и выражениями, вследствие чего, даже будучи вынужденными переводить Библию, они пользуются таким языком, который препятствует ее доступности. «Но мы, – подчеркивают творцы Библии короля Иакова, – желаем, чтобы Писание могло говорить, как ему и подобает… дабы его мог понять даже необразованный человек»[71]71
  Ibid. P. 358.


[Закрыть].

Действительно, за созданным ими текстом прочно укрепилась слава величайшего из всех английских переводов, причем подобную оценку можно встретить и в наши дни, когда имеются и другие, более современные версии Библии.

Среди теоретических работ по проблемам перевода, созданных деятелями английской Реформации, привлекает внимание английский трактат одного из видных пуританских богословов Лоуренса Хемфри («Interpretatio Linguarum: seu de ratione convertendi et explicandi auctores tam sacros, quam profanes»), который вышел в свет в Базеле в 1559 г. Небезынтересно отметить, что многие положения указанной работы обнаруживают несомненное сходство с воззрениями ренессансных авторов, хотя, как хорошо известно, пуританская идеология весьма существенно отличалась от той, которую исповедовали гуманисты.

Суммируя историю перевода, Хемфри различает три способа перевода иноязычного текста: буквальное следование оригиналу, которое он отвергает как «ребяческое и суеверное», вольное переложение, или адаптацию, и «средний путь», который позволяет одновременно сохранить «простоту и образованность, элегантность и верность, не преувеличен сверх меры и не подавлен до грубости». Переводчику надлежит, прежде всего, избрать оригинал, соответствующий его склонностям, что, в свою очередь, обусловит и стиль его передачи. Характерно постулируемое в книге различие между «более важными» (еврейский, греческий, латынь) и «обыденными» (т. е. живыми) языками. Однако, по его мнению, и в первой группе может наблюдаться определенное несоответствие: так, Цицерон часто допускает колебания и даже промахи при переводе философских терминов. Но там, где переводчик выполняет свою работу на должном уровне, он заслуживает самой высокой оценки, ибо если знание языков – вещь полезная, то перевод – полезнейшая («seu linguarum utilis sit cognitio, interpretari – utilissimum»)[72]72
  Steiner G. After Babel. Aspects of Language and Translation, New York and London, 1975. P. 263–264.


[Закрыть].

Завершая наш разговор о том вкладе, который внесли деятели Реформации в теорию и практику перевода, еще раз обратим внимание на два основных момента. С одной стороны, в соответствии с характером и задачами самого реформационного движения развивались они в основном на материале библейского текста, хотя не исключено было и обращение к передаче памятников другого характера (ср. лютеровскую версию басен Эзопа). Во-вторых, безусловное доминирование в качестве переводящих живых языков европейских народов знаменовало принципиальное изменение их статуса. Вытеснение латыни из церковно-религиозной сферы, где ее позиции казались особенно незыблемыми, означало дальнейшее развитие тенденции к превращению «народных» языков в основное орудие национальной культуры, что имело громадное значение для последующей истории духовной жизни Европы XVII – XVIII вв.

Глава 7
Европейский перевод XVII–XVIII веков (эпоха классицизма)

1. Сущность и основные черты классицистического перевода

Под классицизмом понимают течение в европейской художественной культуре, возникшее в ХVII столетии во Франции и получившее затем распространение в других странах. Характерной чертой этого течения был рационалистический подход к проблемам искусства, провозглашение вневременного, построенного по законам разума эстетического идеала, в соответствии с которым должны были оцениваться художественные произведения. Особой популярностью у представителей классицизма пользовалось античное наследие, в котором видели абсолютную норму и образец для подражания.

Указанные моменты сказались и в области теории и практики перевода. Характерной чертой последнего в период господства классицизма принято считать вольную трактовку оригинала, доходившую иногда до прямого вмешательства в передаваемый текст. Однако подобная «свобода» по отношению к переводимому автору была не просто переводческим произволом, а логически вытекала из норм и правил классицистической эстетики. Специально исследовавший данный вопрос Г.А. Гуковский отмечал, что специфическая техника передачи иноязычного произведения была здесь напрямую связана с принципом рационально понимаемого эстетического идеала: «Именно с тем обстоятельством, что большинство переводимых книг рассматривались как приближение к абсолютной ценности, следует связать пресловутое неуважение переводчиков к переводимому тексту. Поскольку автор оригинала не достиг цели, а лишь приблизился к ней, нужно, отправляясь от достигнутого им и воспользовавшись достижениями поэтов, пришедших после него, прибавить к его достоинствам новые, нужно сделать еще один шаг вперед по пути, на котором остановился автор подлинника, нужно украсить, улучшить оригинальный текст в той мере, в какой это позволяет состояние искусства в момент перевода и в какой текст в этом нуждается. Перевод, изменяющий и исправляющий текст, служит лишь на пользу последнему. Важно ведь дать читателю хорошее произведение, по возможности близкое к идеальному, а вопросы о том, что хотел дать в своем произведении его первичный автор, или о том, сколько человек участвовало в постепенном создании произведения и в какой мере согласованы их творческие усилия, не могут иметь существенного значения. Таким образом мысля (или, может быть, ощущая) свою задачу, переводчики в стихах и в прозе с полным сознанием ответственности за свое дело и за методы своей работы подчищали и исправляли переводимый текст, согласно своим представлениям об эстетически-должном, прекрасном, выпускали то, что им казалось лишним, нехудожественным, неудачным, вставляли свои куски там, где находили неполноту и т. п.»[73]73
  Гуковский Г.А. К вопросу о русском классицизме. Состязания и переводы. Поэтика. Сб. IV. Л., 1928. С. 144.


[Закрыть].

Вместе с тем необходимо учитывать, что о единстве теории и практики классицистического перевода как в разных странах, так и в пределах одной страны можно говорить лишь условно. В эту эпоху шли весьма острые дискуссии, предметом которых являлись как общие принципы передачи иноязычного текста, так и переводы отдельных художественных произведений.

2. Французская переводческая традиция

форме отмеченные выше особенности проявились на родине классицизма – во Франции, а понятие «французская манера перевода» стало синонимом неуважительного отношения к подлиннику. Характеризуя присущие ей черты, А.С. Пушкин иронически заметил: «Долгое время французы пренебрегали словесностью своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных французскими критиками.

В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя найти ни одного предисловия, где не встретилась бы неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а вместе с тем оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы оскорбить вкус образованный французского читателя. Странно, когда подумаешь, кто кого и перед кем извинял таким образом»[74]74
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 12. М.; Л., 1949. С. 137.


[Закрыть].

Принцип «plaire au lecteur et perfectioner son auteur» («угождать читателю и совершенствовать автора») применялся к писателям самых различных эпох – от античных классиков до Шекспира и Сервантеса, не говоря уже о более близких по времени писателях. Типично в этом плане признание одного из видных французских переводчиков XVIII столетия – П. Летурнера, который, говоря о принципах своего перевода поэзии Э. Юнга, прямо заявил, что его целью было извлечь из английского Юнга Юнга французского, который мог бы понравиться французам и которого последние бы читали, даже не задумываясь над тем, оригинал это или копия. Его коллега Флориан, воссоздавший «Дон Кихота», также отмечал, что рабская верность оригиналу есть порок, и поэтому он считал себя вправе удалить из текста романа «излишки» и эпизоды, в которых видны «черты дурного вкуса». Нашелся даже литератор, стремившийся дать новую версию Священного Писания, очищенную «от всего грубого и неясного», хотя и сомневавшийся, не будет ли подобный перевод «грехом против промысла Господня».

Внимание к теоретическим проблемам перевода в рассматриваемую эпоху оказалось тесно связанным с тем, что получило название la querelle des anciens et de modernes («спора древних с новыми»), т. е. дискуссией о сравнительном достоинстве античных и современных писателей. Его зачинщиком выступил знаменитый французский писатель Шарль Перро (1628–1703). В 1687 г. вышла в свет его поэма «Век Людовика Великого», в которой доказывалось, что французы, которым выпало счастье быть подданными «короля-солнца» (т. е. Людовика XIV), не только ни в чем не уступают древним грекам и римлянам, а, напротив, во многих отношениях даже превосходят их. Таким образом был поставлен под сомнение один из существенных постулатов классицизма – признание античности абсолютным идеалом. Однако сам подход к явлениям искусства, в том числе и к методу перевода, по существу, оставался классицистическим: по-прежнему провозглашалось наличие подобного идеала (только не в древности, а в современности), равняясь на который надлежало «исправлять» в соответствии с ним переводимых авторов. В качестве примера Перро ссылался на «Сатиры» видного поэта и теоретика классицизма Н. Буало, связанные с произведениями Горация. По мнению Перро, на французском языке они выглядят гораздо изящнее, нежели в оригинале, где стихотворение страдает грубостью и шероховатостью. Отсюда делался вполне логичный (и вполне классицистический по своему характеру) вывод: стремление к адекватности при переводе (в данном случае – при переводе античных авторов) способно лишь дискредитировать последних, как это произошло с одним переводчиком, труд которого оказался слишком точен и тем самым больше всего повредил переводимым произведениям, показав их такими, какие они есть, и позволив разглядеть все их недостатки.

«Диссидентство» Перро по отношению к античной литературе натолкнулось на резкую отповедь таких крупнейших представителей французского классицизма, как Н. Буало и Ж.П. Расин. Возражения вызвали и недооценка эстетической значимости произведений древних авторов, и утверждение о том, что «улучшенные» переводы по своему уровню превосходят свои оригиналы. В свою очередь, Перро, ранее, как мы видели, ставивший принадлежащую Буало версию «Сатир» Горация выше латинского подлинника, теперь упрекал его за слишком близкое следование первоисточнику: «Он не задумывается над тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на французском выглядит варварски»[75]75
  Спор древних и новых. М., 1984. С. 447.


[Закрыть].

Начавшийся в XVII в. спор продолжился и в следующем столетии. В 1714–1716 гг. вся читающая Франция с напряженным вниманием следила за дискуссией о принципах перевода поэм Гомера. Ее наиболее активными участниками стали два создателя французских версий «Илиады» – член Французской Академии Антуан Удар де ла Мотт и Анна Дасье.

Первый из них высказался о своих «переводческих» (насколько подобный термин вообще здесь возможен) принципах в специальном «Слове о Гомере». Уведомив читателя, что древнегреческий поэт кажется ему далеким от совершенства, Удар де ла Мотт указывает, что он следовал тексту подлинника ровно настолько, насколько последний соответствовал его вкусам, сохраняя то, что, по его мнению, надлежало сохранить, и изменяя все «неприятное»: «Во многих местах я – переводчик, во многих других – автор… Как переводчик я стремился к трем вещам – точности, ясности и приятности… Различие между веком Гомера и нашим заставило меня проявить большую осторожность, чтобы, с одной стороны, не исказить оригинал, а с другой – не покоробить читателей… Я хотел, чтобы мой перевод был приятен, а для этого понадобилось подменить понятия, принятые в век Гомера, понятиями, принятыми ныне… Я ставил себе целью дать публике французскую поэму, которая читалась бы, и полагал, что могу достигнуть этой цели в том случае, если поэма будет короткой, интересной и свободной по крайней мере от больших недостатков»[76]76
  Спор… С. 369–372.


[Закрыть].

Как теоретические установки Удара де ла Мотта, так и их практическая реализация вызвали резкую отповедь Анны Дасье. Саркастически заметив, что даже один персонажей поэмы – Дефиоб не был так ужасно изуродован Менелаем и Одиссеем, как Гомер – своим нынешним переводчиком, Анна Дасье подвергла уничтожающей критике претензии последнего на создание версии, которая отличалась бы «точностью, ясностью и приятностью»: «Прекрасный план, но его следовало осуществить. К несчастью, поэме г-на де ла Мотта недостает этих трех вещей. В ней нет точности, потому что он часто переводит несколькими стихами один стих Гомера; в ней часто нет ясности, потому что он употребляет весьма двусмысленные выражения; и нет приятности, потому что он всюду пользуется либо слишком вычурными, либо низменными, пошлыми и коробящими слух выражениями, и потому что, стараясь смягчить образы Гомера и подменить мысли поэта своими, он исказил его характер и лишил поэму естественности, более благородной и приятной, чем все замысловатые прикрасы, совершенно недостойные большого поэта»[77]77
  Спор… С. 403. Отметим, что позднейшие критики не без иронии отмечали, что примеры украшательства можно найти и у А. Дасье – например, там, где в оригинале «осел», у нее фигурирует «животное выносливое и терпеливое, но медлительное и ленивое».


[Закрыть].

В чисто личном плане спор между двумя переводчиками «Илиады» (как ранее между Ш. Перро и Н. Буало) закончился в 1716 г. светски учтивым примирением в духе присущей эпохе галантности: будучи приглашены на ужин к общему знакомому, Анна Дасье и Антуан Удар де ла Мотт пожали друг другу руки и выпили за поэму Гомера.

Однако сама проблема продолжала привлекать к себе внимание, о чем свидетельствовало вышедшее в 1719 г. сочинение историка и критика Жана Батиста Дюбо (1674–1742) «Критические размышления о поэзии и живописи», полемически направленное против «ненавистников древности». Автор решительно отвергает отстаивавшуюся Перро и де ла Моттом мысль, будто современные французские переводы античной классики стоят по своим достоинствам выше оригиналов. Обосновывая эту точку зрения, он заостряет внимание на ограниченных возможностях любого перевода, вызванных несходством исходного и переводящего языков, их стилистических систем, моментами национальной культурной специфики и т. д., в связи с чем делает вывод, звучащий достаточно скептически: «…Можно сказать, что судить о поэме по ее переводу – это все равно, что судить о картине великого Мастера, особенно знаменитой из-за ее колорита, по эстампу, в котором к тому же искажен и ее рисунок. Поэма теряет в переводе гармонию и ритм, которые я сравниваю с колоритом картины. Она теряет также поэзию стиля, сравнимую с рисунком и с выразительностью. Перевод – это эстамп, в котором от картины остались только композиция и позы фигур, да и те искажены»[78]78
  Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 27.


[Закрыть].

Но еще до того, как упомянутая выше поэма Ш. Перро положила начало многолетнему спору, в 1661 г. во Франции вышел в свет латинский трактат с традиционным, начиная с ренессансной эпохи, названием «О наилучшем способе перевода», автором которого был Пьер Даниэль Юэ (1630–1721). Именно его обычно считают высшим достижением французской переводческой мысли рассматриваемой эпохи, ставя автора в один ряд с наиболее выдающимися теоретиками перевода от Лютера до наших дней.

Согласно Юэ, наилучшим следует признать метод, при котором переводчик, во-первых, передает мысли автора, а во-вторых – насколько это возможно при разнице исходного и переводящего языков – самым тщательнейшим образом придерживается его слов. Таким образом, переводчик должен стремиться воспроизвести природное своеобразие оригинала и заботиться исключительно о том, чтобы выразить его со всевозможной верностью и полнотой, не позволяя себе ни опущений, ни добавок. Более того, требуя, чтобы перевод следовал за подлинником «слово в слово» и сохранял саму структуру последнего до такой степени, которая возможна без насилия над переводящим языком, автор трактата считает, что в тех случаях, когда смысл исходного текста затемнен, следует двусмысленные слова передавать такими же двусмысленными, сохраняя, таким образом, неясность выражения. Юэ не обходит трудностей, которые обусловлены несходством языков, но считает их лишь доказательством того, что перевод представляет собой настоящее искусство. Преодолевая встающие на его пути трудности, переводчик тем самым открывает путь для еще больших достижений своих преемников, ибо последние смогут ориентироваться на созданную им «норму». Именно в качестве подобного ориентира рассматривает автор собственный труд, сознавая его неизбежную неполноту.

Особый интерес трактату Юэ придает наличие в нем специального раздела, посвященного научному переводу, в котором автор усматривает одну из важнейших задач цивилизации, до сих пор находившуюся в ничем не оправданном пренебрежении.