Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Георгий Яблочков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
XIV
Ночью Макару не спалось. Давно уже, с самого начала ссоры с женой, он ночевал в летней избе, отделённой сенями от той половины, где жила Елена с детьми. Работник Никифор спал на сеновале.
Макар долго ворочался на лавке. Ему стало душно, он встал и вышел посидеть на крыльце.
Полный месяц стоял над заречными голубыми лесами, серебрил пески, озерко и дорогу на той стороне, перекидывался чешуйчатым мостом через реку и заливал белым мерцанием улицы и дома. В чёрной тени стояла часовня на обрыве; на ней теплился только крест. Было часов десять. По дворам лениво перелаивались собаки; деревня спала после целого дня гульбы.
Макар долго сидел и смотрел на реку и на лес. Ему вспомнилось, как он встречался весной с Варварой, как захватили их в огороде, как он бушевал тогда… Как ходил к озеру за кладом, как неожиданно ушла от него Варвара, как он мучился потом… Точно чёрная сила без передышки гнула, ломала и засовывала его всё глубже в дыру. А сегодня Варвара начнёт по-настоящему жить с Григорием, и всему будет конец. Макару представилось, как слюнявый Гришка обнимает и целует её, и от боли у него закипели на глазах слёзы, едкие, как купорос.
На минуту в нём поднялся порыв: «Ну, вас всех совсем! Не хочу больше мучиться. Уйду, куда глаза глядят…» Но у Макара не было уже сил ни на что. Когда ему представилось, как он пойдёт один, неизвестно, куда, оставив и Кузьмино, и реку, и лес, и поля, – он увидел, что этого не может быть. Куда пойти?..
Уронив бессильные руки, он глядел на задумавшуюся реку, на подлунный пар, мерцающий над лесами, и вспомнил про клад. Вспомнил про мельника, у которого был две недели тому назад, про его острые глаза, про длинный с ним разговор… Макар снова почти верил в клад. Но и это было ни к чему. На что теперь клад?..
И в первый раз в жизни подступила к Макару совсем новая мысль, взглянула спокойно в глаза и шепнула, что лучше всего было бы помереть…
– Макар!.. – долетел до него откуда-то громкий шёпот. – Макар!.. – и Макар вскочил, заметался, как потерянный, бросился было по улице, но вернулся и кинулся в сени, а оттуда на двор. Под навесом, около калитки в огород, стоял кто-то белый и шёпотом кричал: – Макар!..
Это была Варвара. Она стояла, опустив обе руки, выкликала, как во сне: «Макар!.. Макар!..» – и её било всю, так что она едва держалась на ногах.
– Топиться побежала… – заговорила она хриплым голосом. – Простите, Макар Васильевич! Не поминайте лихом! – и медленно склонилась пред ним до земли. Макар схватил её за руку, потащил через двор в сени, оттуда в избу, толкнул её на лавку и забегал кругом. Выскочил в сени, зачерпнул ковш воды и выпил. Постоял в столбняке и снова кинулся в избу. Варвара лежала на лавке, как мешок.
– Варя! Варя!.. – Она не отвечала. Выскочил опять, зачерпнул новый ковш, поставил на лавке и опять побежал; на этот раз запер на крючок дверь избы.
Варвара лежала, не шевелясь. Она была простоволосая, в одной рубахе, босиком. Приподнявшись, она хлебнула воды и проговорила хрипло:
– Топиться побежала. Помереть надо мне…
Присев на корточки около неё, Макар дрожал и гладил её по волосам.
Снаружи постучали в раму окна. Макар вскочил:
– Чего там?
– Макар! – гудел взволнованный голос Михайлы. – Варвара, слышь, топиться сбежала! Искали во дворе и в огороде – нету нигде. Неравно и впрямь утопилась? Мы к перевозу. Пойдёшь, что ли, искать?
Макар захлопнул окно. Варвара заметалась по избе: «Топиться! Топиться!..» – и рвалась к дверям, так что Макар едва мог её держать.
– Пусти! Тошно! Утоплюсь! Опять туда… Пусти!
Она вилась и крутилась в его руках, кричала, царапалась и кусалась, потом ослабела и, прижимаясь всем телом, в истоме шептала:
– А Гришка-то проти-и-вный! Слюнявый!.. Перенесть его не могу…
Случилось чудо: ночью, в тёмной избе для Макара и для Варвары загорелось яркое солнце. Они позабыли всё.
Снова стучали в окно. Расставив ноги и утирая пальцем нос, стоял на дворе Гришка и говорил:
– Нигде не нашли. И у перевоза не было её. Может, ты её видел, Макар? А?
– Пошёл к… – выругался Макар. – Живо!
– Чего лаешься-то! – обиделся Гришка. – Может, у тебя ещё она и схоронилась… Тоже на чужих жён…
– А вот хочешь, я тебя стукну поленом по башке? – в бешенстве проговорил Макар, высунувшись из окна.
Сейчас же затряслась запертая дверь. Макар в ярости кинулся к ней. Там была Елена:
– Макар Васильич! А ты Варвару искать не ходил? Боимся, не утопилась ли она… От Григория она убежала…
– Спать хочу! – зарычал Макар. – Ступайте вы все к чертям! Не хочу я ничего больше знать.
Он гнал мысль о том, что будет дальше. Ему было не до того. Он вернулся к Варваре, покорно и счастливо ожидавшей его. Ослепительный свет опять загорелся в тёмной избе.
– Варя! – шептал он. – Землю переверну, а тебя никому не отдам! Люба ты моя! Сам не знаю, что теперь сделать смогу. Конченный человек был, а теперь словно ожил.
– Как пала тогда мамонька предо мной на колени, – говорила Варвара, – так я словно ума решилась. Побежала утром молиться в село – чую, что не надо мне ни Бога, ни матушки, ничего, – и встретилась тут с тобой. И стала я тогда выкликать. Ударит меня оземь, и кричу, удержаться не могу. И Бога кляну и матушку кляну, против всего бунтую… Каждый день мамонька к нам приходила и всё уговаривала. «Сделала ты, говорит, уже полдела, дочка. Доделай теперь до конца. Живи с Григорием, роди от него ребёнка. Сделай это для меня, век за тебя Бога молить буду». И всё уговаривали. А я не могла. Как подойдёт он ко мне, слюнявый да сопливый, так у меня в глазах почернеет, забьюсь вся и давай кричать. И сегодня вот совсем уж уговорили, так и порешила: надо так, Бог такого подвига хочет. А как остались мы с ним на один, так я опять словно ума решилась. Матушка тут прибежала и Арина – уговаривают меня, ругают, силом заставить хотели, а я вырвалась и побежала…
– Люба моя! – повторял Макар. – Не отдам тебя теперь никому! – и сжимал её так, что она слабо смеялась…
Ночь летела и летела на бесшумных крыльях навстречу солнцу, и они говорили и не могли наговориться. Переливали друг в друга свои сердца, снова наполняли и переливали опять.
– Ой, люб ты мне, Макарушка! – шептала Варвара. – Девчонкой ещё любила тебя. Краше да лучше никого не находила. Знала, что заказан ты мне, что и смотреть-то на тебя грех, а украдкой возьму да и погляжу…
Стало светать. Проходила ночь. Недалеко было солнце – начали петь петухи. Пока было темно, думалось как-то, что до утра далеко, и что случится, может быть, чудо – никогда не кончится ночь. Но незаметно и упорно подходил жестокий день, разгоняя темноту. Вставала мысль: что делать теперь?
Первая опомнилась Варвара.
– Светает!.. – воскликнула она и затихла. Потом забилась, как птица: – Пусти меня. Макар! Пусти! Уйду я. Ой, пусти!
– Да куда же тебе идти? – говорил ей Макар. – Никуда я тебя не пущу. Не отдам тебя никому.
– Пусти, ой, пусти, Макар! Надо бежать. Пусти! Господи Батюшка, что я наделала? С кем ночку прокоротала!
Макар опять держал её изо всех сил.
– Пусти! – кричала Варвара. – Нет мне прощенья! Господи Батюшка, да что же мне делать?
В дверь застучали снаружи так, что она затряслась.
– Вот она где! – вопил разгневанный голос Елены. – Вот ты куда топиться побежала! С ног все сбились, искавши, а она у меня же в доме с полюбовником спит! Ах, ты…
– Ох! – крикнула Варвара, точно её хлестнули кнутом, и встала белая, как полотно. Потом кинулась, распахнула дверь и, упав к ногам Елены, закричала:
– Мамонька, прости!..
Гневная Елена пнула её ногой и плюнула ей в лицо.
– Ох! – крикнула снова Варвара и пустилась бежать.
На один момент Макар остался с Еленой лицом к лицу. Потом он сшиб её ударом кулака с ног и бросился за Варварой.
Она была уже далеко и птицей неслась по спуску к реке. «Около перевоза омут!» – мелькнуло у Макара в голове, и он помчался изо всех сил, но видел только, как, завернув по берегу, Варвара зайцем пролетела по парому и, взмахнув руками, кинулась с него вниз.
ХV
Дней через пять после этого Елена сидела в кухне барской усадьбы у кумы своей, кухарки Авдотьи, и горько плакала, утирая подолом глаза. За это время её лицо осунулось и постарело на десять лет.
– Ой, матушка ты моя, Авдотьюшка, милая! – жалобно причитала она. – Такие-то дела, такие-то дела, что уж чисто ума я решаюсь. Кажись, и не бывало николи таких делов-то, – ровно светопреставление началось. Не будь малые детки мои, птенцы несмысленые, навязала бы себе камень на шею да и кинулась бы в омут головой.
– Так как? – говорила Авдотья, ожесточённо вытирая мочалкой чугун, в котором варились к обеду щи для рабочих. – Так, говоришь, и сидят, запершись? И на волю не выходят?
– Так, милая, и сидят. Изнутри дверь-то на крюк заперли, да и сидят. И ничего, милая, не слышно. Живы ли, мертвы ли, ничего не слышно. Да кабы-то уж померли!.. Живы они, окаянные. Не помрут. Не пошлёт Господь такой милости.
– Да ведь есть-то, чать, надо? Едят они, чать, что-нибудь?
– Едят, милая, как не есть, едят. Ещё, как только заперся он, посидели они, голубушка ты моя, молча, потом отпер он дверь, Макар-то, выходит, идёт к нам, в жилую-то избу, и хвать каравай хлеба. Потом картошки взял, посуды к себе унёс, самовар маленький взял, всё, милая, взял. А ещё допрежь того, только что приволок он её, Варьку-то, посидели они запершись, выходит он, голубушка, а я-то в сенях. Взглянула на него, да так и обомлела – вода течёт со всего, одежда облипла, а сам белый-белый, как стена. Только глаза, как у волка, так и горят. Не говоря, милая, худого слова, прямо да мимо меня, взял из голбца рубаху мою, сарафан, милая ты моя, да платок жёлтый с разводами, да зипун синего сукна хороший, схватил всё в охапку и опять к себе. Для неё-то. Голая ведь она к нему, почесть, совсем прибежала от Гришки-то, – как выскочила тогда, так в чем была к нему и прибежала. Так это моё же, чтобы одеть-то её и взял!.. – не выдержав, снова зарыдала Елена.
– Ай-ай-ай! – сокрушённо качала головой Авдотья, продолжая шуровать чугун. – И до чего только дошёл народ! Ни в Бога ни в чёрта не верят, о чем и подумать-то страшно – всё делают. Ну-ка-ся! Со своей же жены дочкой спутался! Ведь она ему, по церковному-то тоже, чать, дочка приходит. Грех-то, грех-то какой! Ай-ай! Говорили тут у нас, будто чуть не потопли оба? Уж и впрямь лучше бы потонули, чем такой срам пред людьми выносить. А с чего она в воду-то кинулась?
– Со стыда, милая. Не иначе, как со стыда. Стыд её, должно быть, зазрил. Плюнула я тут в неё, как с Макаркой-то её застала, плюнула ей в бесстыжую её рожу. Ах ты, мол, вот ты на что пошла! А она как вскричит, да из избы, да прямо к реке. А он-то за ней. А я, милая, как сумасшедшая, за ними. Вижу, сначала она, а за ней он – бух, бух в воду! А вода-то быстрая, да берег-то крутой: схватил её Макар, плывёт, а его к круче относит. Закричала я тут; выскочил Матвей-перевозчик, да лодку им и подал.
– Хорошо ещё, хоть Мотька-то скоро проснулся, а то иной раз дрыхнет, дрыхнет, чисто из пушки пали, и то не услышит. Потопли бы оба, – проговорила Авдотья.
– Ой, милая, да и лучше бы уж потопли! Хоть сразу бы Господь покарал, а то теперь только маета одна. И сама не знаю, зачем я Матвея-то разбудила, – видно, уж сердце у меня такое – всё-таки муж да дочка мне! И стою я, милая, на бережку, трясусь сама, плачу, думаю: деточки вы мои милые!.. Стою так – солнышко восходит, ясность да тишина, река светлая, птицы поют, – а он вылез из лодки, Макар-то, взял Варвару в охапку, да, не говоря ни слова, вверх на гору, к себе. А лицо, как у сатаны, и зубами лязгает. Стою так, смотрю, крутится всё у меня в глазах, а Матвей-то подходит ко мне и говорит: «Это, говорит, тётка Елена, что же такое за происшествие? А?» Села я тут, голубушка ты моя, залилась слезами, заголосила криком, ударилась о сырую землю, вижу, крест на часовне: За что, – кричу, – Ты меня покарал? Вскочила и побежала домой. Прибежала домой, а они уже и заперлись. Да с тех пор и сидят. И что делают – неизвестно.
– А Лаптевы-то, милая, что же? – расспрашивала любопытная Авдотья. – Тоже ведь, чать, из ихней семьи. Неужели так-таки и ничего? Ушла баба и всё тут? Тоже, чать, не, больно-то хорошо…
– Да что Лаптевы, родная… – продолжала Елена. – Лаптевы, народ посторонний. Не болит ведь им, как мне. Если бы ещё хоть Гришка настоящий мужик был, а то ведь что он? Человек не человек. Приходили они, милая, и Михайла, и Гришка, и ещё, почитай, полдеревни сошлось, такой шум, что не приведи Бог, стоял под окном у Макара, и кричат: «Это ты что же, мол, затеял? Это, мол, не рука! Отдай чужую жену мужу!» А он-то, Макар-то, как высунется из окна, да в руках-то ружьё, да как крикнет: «Убью!» – так всех их и разнесло, ровно мякину ветром. Мы, говорят, его знаем. Он, говорят, человек опасный. Долго ли до греха? Так, милая ты моя, и оставили их. И ни от кого мне, сироте бедной, ни защиты, ни заступы нет…
– И так-таки никого до себя не допущает?
– Никого не допущает. Только Алексей-лесник к нему и ходит. Тот каждый день раза по два заходит. С самой ведь весны они спутались, и дружба да разговоры у них пошли…
Отворилась дверь, и в кухню ввалились работник Яков, за ним Михайла, Гришка и двое мужиков. Все были взволнованы и возбуждены. Перекрестившись на икону, Михайла сказал:
– А, свахонька! Доброго здоровья! – и с занятым видом обратился к Авдотье: – Барина бы, госпожа стряпка, нам надо.
– Барина? – весело переспросила та. – Ишь, какой важный дядя Михайла стал. К нам и ходить не хочет. Всё к барину да к барину. А зачем тебе барина?
– Стало быть, дело такое есть, – веско ответил Михайла и независимо уселся на лавку.
– Ишь, какие деловитые нонче все стали! – продолжала Авдотья. – Барин сейчас завтракать будет. Подожди, побеседуй с нами.
– Неколи нам с тобой разговаривать. Дело-то, слышь, важное. Вот сваха Елена знает, поди, какое дело.
– Нет, сватушка, – сдержанно ответила Елена. – Не знаю я, какие у вас дела. Есть у нас с тобой дело одно вековечное, да, видно, Господь Бог один нам в нём поможет.
– Всё то же дело, свахонька. Муженька твоего касающее. Насчёт Макара. Не больно ладно ведёт он себя. Обижаемся мы на него.
– Тоже, какое дело затеял! – со злобой сорвался вдруг Гришка. – Ишь, ты! Один хочет клад взять! Нет постой! Мы этого не дозволим. Это общественное дело.
– Постой, помолчи! – сурово сказал Михайла. – Кричал бы, когда надо, а то теперь хайло разевает! Клад, слышь ты, тётка Авдотья, Макар поднять хочет. Коло Дикова озера клад.
– Это где весной-то копались?
– Вот, вот. Денег там, в грамоте, слышь, сказано, несметно закопано. А грамота-то у Степана-Колокольца. А со Степаном-то условились мы. Разодрались они с Макаром – так вот мы и уговорились сделать артель. А тут Макар с Алексеем да с мельником с Горелой мельницы идти его поднять хотят. Они такого права не имеют. Степанов клад, а не их.
– Никакого права не имеет! – сорвался опять Гришка. – Тоже прыткий какой выискался! С колдуном! Нет, тут артельное дело!..
– Погоди! – крикнул на него Михайла. – Не мешай. Вот и хотим мы с барином потолковать, нельзя ли Макарку твоего остановить. Чтобы не совался он. А то они не сегодня-завтра туда, на клад-от, окончательно ехать хотят.
– А откуда знаете-то вы? – с волнением спросила Елена.
– Мы про всё обстоятельно известны, – важно произнёс Яков, набивая трубку. – Они с мельником через день видаются. И Макар к нему ездил, и Алексей ходил. Работник с мельницы, паренёк один, всё нам разъяснил. Мельник сам раза два к озеру ходил, место осматривал.
– А мельник-то колдун, еретик, – снова не вытерпел Гришка. – Он народ совращает. В свою веру переводит. К нему, слышь, по ночам люди сходятся да пню молятся. Тоже, если становому донести…
– Не суйся! – оборвал его Михайла. – Верно. Еретик он, мельник-то. У него книги по пуду каждая, в четверть толщиной. Из скитов он, беглый. Бог его знает, может, чёрту давно душу продал. Вот мы и не хотим. Барина нам надо. Может, как-нибудь воспрепятствовать можно.
Из барской половины выскочила молоденькая горничная и, приплясывая, пошла по кухне. Работник Яков, вынув изо рта трубку, подождал, пока она поравнялась с ним, и сделал тогда ртом: «Ку-ик!»
– Ой, леший, напугал как! – вздрогнула горничная и крикнула Авдотье: – Авдотья! Пирожки готовы? Барин завтракать требует.
Авдотья открыла заслонку печи и начала там возиться, а Михайла, просветлев, сказал горничной:
– Сорока, барина бы нам повидать!
– Кому сорока, а тебе Катерина Семёновна, – вздёрнув нос, ответила горничная и, схватив со стены ключ, побежала в погреб.
– Ишь, ты… – укоризненно произнёс Михайла.
– Она у нас гордая, – сказал Яков. – Нас, деревенских, не уважает. Больно, говорит, от вас дух густой.
Все замолчали и поднялись. В кухню поспешно вбежала сама барыня, маленькая, толстенькая, седая, с румяным лицом. Переваливаясь с ноги на ногу, она озабоченно заговорила:
– Авдотьюшка, как пирожки-то? Барин ведь любит поджаристые и румяные. Ну-ка, покажи.
Мужики стояли и кланялись.
– Здравствуй, Михаила. Здравствуй, Григорий. Здравствуй, Елена, – говорила барыня, возясь у печки. – Вам что? По делу пришли?
– Барина нам бы повидать, – чинно ответил Михайла. – Насчёт, вишь, Макара. Обижаемся мы на него.
– Твой Макар, – заговорила Елене барыня, – самый неприятный мужик. Я это тебе всегда говорила. Ты хорошая женщина, а он смутьян. Гордый и непочтительный, смотрит, как волк. Никогда я его не любила…
– Есть хочу! – раздался из комнат зычный крик, и барыня, не договорив, убежала с тарелкой пирожков. Через минуту, приплясывая, пробежала из погреба горничная, держа в руках окорок и масло, а ещё через минуту выскочила опять и крикнула:
– Идите на двор, под окно. Барин велит.
Все вышли на двор, остановились перед окном и сняли шапки. В окне появилась голова барина с большими седыми усами. Его подвезли на кресле к окну. Он спокойно кивнул мужикам и густым голосом проговорил:
– Что скажете?
Во двор вихрем влетела девчонка Настюшка и, задыхаясь от волнения, визгливо крикнула Елене:
– Тётенька Елена! Дядя Макар ехать куда-то собрался. Уж и лошадь запряг.
Елена пустилась со всех ног через двор по перегону к своей избе. Перебегая через улицу, она замедлила шаги, и как раз в это время Макар вывел со двора лошадь, запер ворота и начал шагом спускаться к перевозу. Угрюмо понурившись, он глядел прямо перед собой. Рядом с ним была Варвара. Несмотря на жаркий день, её лицо было закутано в платок, и она сидела, нагнувшись вперёд, как будто у неё нестерпимо болела голова.
С невыносимой тоской Елена провожала глазами удаляющуюся тележку и, когда она скрылась за поворотом, побежала к часовне, откуда был виден перевоз. Не отрываясь, она смотрела вниз, и, точно почувствовав её взгляд, Макар поднял глаза. Он сейчас же сердито отвернул голову в сторону, и Елене захотелось крикнуть диким голосом и, взмахнув руками, кинуться с крутого обрыва вниз.
Не отрываясь, она следила, как тележка въехала на паром, как медленно поползла на пароме через реку, проехала шагом полосу песка, поднялась на усаженную ивняком дорогу и, быстро покатив, скрылась в лесу. Тогда Елена схватилась и побежала домой. Шатаясь, как пьяная, добралась до крыльца, увидела из окошка валившую из усадьбы гурьбу мужиков, среди которых был теперь и Степан, услышала, как Михайла, покрывая все голоса, кричал: «А коли нельзя, так и сами управу найдём!» – потом, не помня себя, свалилась на лавку и начала голосить.
XVI
Ехали молча, каждый погруженный в своё. Время от времени Макар оглядывался кругом и ударял гнедого вожжой, но тот и без того бежал хорошо. Варвара раскутала голову и тоскливо смотрела на обступивший дорогу лес. Так проехали вёрст пять.
– Должно быть, Алексея скоро настигнем, – тихо промолвил Макар, не поднимая головы. – Не боле, как за час, он до нас вышел. Говорил, присядет где по дороге и подождёт.
– Страшно мне. Макар, – проговорила Варвара, повернув к нему лицо. Макар увидел в её глазах тёмный испуг, который сейчас же отозвался и в нем.
– Чего страшного-то? – притворно бодро сказал он. – Вот погода, скоро всё будет хорошо. Возьмём мы с мельником клад, уедем с тобой и заживём.
– Боюсь я, Макар, – повторила Варвара. – Едем мы неведомо куда.
Макар боялся и сам. С первого же свиданья с мельником он почувствовал к нему непонятный страх. Он поверил, правда, в клад, но ни за что бы за ним не пошёл. Слишком уж непонятно и страшно стало теперь то, что ожидало его там. Но за эти пять дней, что они с Варварой просидели, запершись в избе, Макар окончательно решил. Только клад мог его спасти. И вышло странно: душа Макара точно разделилась пополам. Одна половина верила в мельника и слепо шла вперёд, другая отстала и, заливаясь ужасом, хотела бежать.
И вспомнилось Макару: ещё когда был парнем, пошёл он раз в город, подошёл к мосту через речку с крутыми берегами и видит – разобран мост, и протянулось через речку на сваях одно только бревно. Пошёл он по этому бревну, дошёл до средины, и у него закружилась голова: внизу бежала вода, торчали сваи, валялся деревянный хлам. А повернуть было уже нельзя. И потянуло его тогда сесть и сидеть, ухватившись руками за бревно. Но он пошёл и глядел только вперёд, чувствуя, что под ногами нет ничего.
То же было и сейчас: он шёл точно по бревну высоко надо всем и боялся заглянуть в пропасть, которая сторожила внизу. Но повернуть было нельзя, и смелой половиной души он бодро говорил Варваре:
– Не бойся ничего. Знаю я, что с мельником мы добудем клад. А тогда… заживём мы, Варя, с тобой!..
Через полчаса догнали Алексея. Ещё через час свернули на боковую дорогу: скоро впереди послышался ровный шум воды. У Варвары затрепетало, как птица, сердце: ей хотелось бы, чтобы этот путь не кончался никогда. Но уже потянуло свежестью, расступились деревья, замелькали строения, и они въехали на мельничный двор.
Макар отпряг и поставил лошадь, и не успели оглянуться, как подбежал к ним маленький мальчик и важно проговорил:
– Дедушка Аввакум к себе вас кличет.
У всех так и заколотилось в груди. Обогнули мельницу, вошли в большую пристройку с другой стороны, поднялись из сеней по лесенке наверх и очутились в светёлке, окна которой выходила на мельничный пруд. Там были две лавки, маленький стол, полки по стенам, и везде – на полках, на гвоздях, на верёвках, протянутых от стены к стене, – висели и лежали мешочки и пучки трав, стояли банки и бутылки с настоями. Мельник был известный знахарь, и к нему сходилось со всей окрути много больных.
Едва успели сесть, как растворилась другая дверь, и в светёлке появился Аввакум. Это был старик лет 65, маленький, неприветливый на вид. Чёрная с проседью борода росла у него от самых глаз, опускаясь до половины груди, и из-под мохнатых бровей зорко смотрели колючие глаза. Он был одет в кафтан, на голове была мохнатая шапка, на ногах сапоги. Правая нога у него срослась в колене, и оттого он подпрыгивал на ходу.
– Здравствуй, Макар! Здравствуй, Алексей! – быстро заговорил он, боком, как галка, подскакивая к ним и, взглянув на Варвару, прибавил: – Здравствуй и ты. Приехали? Ну, и хорошо. Ступайте пока в избу. Когда нужно, скличу. А я пока помолюсь.
Часа через три Макар, Алексей и Варвара снова сидели в этой же горенке наверху. Стояла полутьма, на столе колыхался огонёк восковой свечи, и развешенные по стенам пучки трав, казалось, шевелились от ходивших по ним теней.
За дверью, в соседней горнице, куда не входил никто, был мельник. Он двигался там, громко читал, пел, иногда что-то кричал. Работала мельница, деревянные стены тряслись, стоял ровный гул. Уже два раза отворялась дверь, и из закрытой горницы выскакивал мельник. Как галка, скакал по светёлке, размахивая кадильницей, кадил, потом снова пел, читал и кричал.
Прижимаясь к Макару, Варвара сидела ни жива ни мертва. Лесник Алексей дрожал, как осиновый лист, и Макару казалось, что он видит всё это во сне. Чёрная ночь давно уже смотрела в окно, жидкая постройка вздрагивала и тряслась, точно грозная сила ураганом налетала на неё со стороны. Снова отворилась дверь, выскочил мельник и, выкликая слова, завертелся волчком. Оторвавшись, порхнуло лёгкое пламя свечи. Варвара дико крикнула в темноте. Когда, Макар дрожащими руками зажёг огонь, дверь была уже заперта.
Казалось, долгое время стояла полная тишина, только внизу с гулом вертелось колесо. Потом мельник появился в дверях. В руке у него была палка, за плечами котомка, кафтан подпоясан кожаным ремнём.
– Айда! – крикнул он на ходу, быстро побежал по лестнице и в сенях отворил дверь. Сухая женщина с длинным лицом подошла к Варваре и ласково сказала:
– Пойдём-ка, касатка, ко мне!
Страшно ясно Варвара поняла, что всему пришёл конец.
– Макарушка! – крикнула она в смертельной тоске; она чувствовала, что видит Макара в последний раз.
– Полно, полно, касатка! – ласково уговаривала женщина и мягко вела её к себе. Теплилась лампадка в просторной горнице пред тёмным киотом в углу… – Полно, полно, – уговаривала женщина и обнимала Варвару рукой. – Не бойся, не кручинься, не горюй! Дедушка Аввакум не такой человек, чтобы зря что-нибудь начинать. Уж каких-каких он только ни делал делов! Великого ума человек. Не плачь, не кручинься, не горюй! Завтра всё будет хорошо. Увидишь муженька своего, порадуешься вместе счастью-удаче. Не плачь! А расскажи-ка мне лучше пока, какое у тебя горе, отчего ты такая худая, да бледная, да печальная.
– Тётенька! – зарыдала Варвара, падая ей головой на колени. – Тётенька! Болезная я! Несчастная! Никого у меня на свете нету! Он один.
