Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Георгий Яблочков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
X
Очнулась Варвара в летней избе, на лавке. В окно светил месяц и белым половиком протянулся через весь пол. Храпели Григорий и Михайла, где-то в стороне дышали Арина и Марья.
Села на лавке и сначала ничего не могла понять. Чувствовала только, как ноет и болит, ворочаясь в груди, вспухшее сердце. Вспомнила сразу, что теперь она одна, совсем одна на всём свете, что нет теперь у неё никого и не может быть, и что того, кто был, надо навек позабыть, – и заплакала, причитая тоненьким голоском.
Долго плакала и причитала, глядя на голубое окошко, в которое смотрелся лунный свет, и всё сильнее тосковало сердце. Не могла больше сидеть в избе, стало тяжко и душно. Встала и, шатаясь, пошла в сени. Села на крыльце, на верхней приступке, и, точно живую, увидела мать, как она валялась вчера у неё в ногах. Всплеснула руками и заголосила, заливаясь слезами. Как живой, встал Макар, как он был тогда у плетня. Так и подхватило, понесло и бросило к нему, – а нет его и быть не должно! Опять видела, как валялась на земле мать и хватала её за ноги.
– Прощай! Прощай! Болезный, любимый! Прощай!..
В хлеву шевелились и глубоко вздыхали коровы, чего-то испугались, шарахнулись и застучали о стену овцы. Собака Лапка тыкалась холодным носом в руку, изгибалась, заглядывала в глаза, потом насторожилась, тявкнула и легла. Свистя крыльями, промчалась над двором ночная птица, на реке загоготали гуси, мерно стучали где-то далеко уключины вёсел, – должно быть, переезжал кто-то на перевозе. И всё – ворота, стены, телеги – стояло белое от лунного света.
А Варвара лежала, опрокинувшись на ступеньках крыльца, и тосковала смертельной тоской. Так тосковала, что её выгибало и сводило всю, и сами собой выходили долгие, страшные стоны – ох! о-о-х!.. Собственными своими руками, безжалостно отдирала она с кровью кусок за куском от своего сердца, изгибалась, запрокидывалась навзничь, ничего не видя от боли, и страшно стонала. Отодрала, бросила, точно дымящееся мясо, ослабела совсем и, пошатнувшись, приподнялась.
– Ох! О-о-о-х! – протяжно стонала она, сошла по ступенькам на двор, пошла в угол под навес, где стояли телеги, нашла повод, сделала на нём петлю и стала искать, к чему её привязать.
Искала кольцо в столбе, щупала, щупала рукой, не могла найти. Накинула петлю на шею, попробовала затянуть так – не хватило сил. Бросила повод, села на землю и снова стала страшно стонать. Лапка сидела, переступая ногами рядом, и, виляя хвостом, смотрела в лицо.
Вспомнила, что в огороде колодец. Ощупью отыскала калитку, как слепая, вытянув руки, со стоном пошла по бороздам. Забыла про колодец, прошла весь огород, пошла, заплетаясь ногами, по гумну, на котором белым полотном разостлался лунный свет, пошла скорей, потом побежала, и вдруг невидимая сила, подняв, бросила её на землю. Сияя лучами, плыл к ней по воздуху прозрачный крест…
Варвара долго кричала и рыдала, жаловалась и молилась, колотясь головой о сырую землю, и ей стало легче. Она поднялась и села. Наставало утро, угасающий месяц бледно стоял на небе, всё серело, дул ветерок, над рекой и оврагами колыхался туман, на востоке румянились мелкие облачка.
Бог послал истерзанному сердцу утешение.
– Я, мамонька, в село помолиться пойду! – сурово сказала она свекрови, войдя в избу, где уже проснулись все.
Опустив голову, низко надвинув на глаза платок, быстро прошла по улице, вышла за околицу и направилась по тропинке между невысокой рожью. На траве сверкала роса, и над лесом жарко разгоралось солнце.
* * *
Сильно избитый в драке Макар, переночевав в городе, на рассвете запряг лошадь и поехал домой. У него болела голова, ломило спину, руки и ноги, запух совсем левый глаз, и было покрыто синяками и ссадинами всё лицо. Рассвирепевшие мужики хорошо обработали его.
Встряхиваясь на выбоинах дороги, он угрюмо сидел боком на телеге, и его ещё сильнее глодала прежняя тоска. Он быстрой рысью проехал селом, когда дьячок с заплетённой седой косичкой уже шёл к церкви с ключами. На большой дороге лошадь опять пошла шагом.
Одна тоска!.. Впереди ничего не было. Он знал, что Варвары ему всё равно не увидать. Неожиданно для себя он стал думать о кладе и о том, что, не струсь Стёпка и Алексей, кто знает, может быть, и выкопали бы что-нибудь. А тогда!.. Погрузившись в несбыточные мысли, проехал так от села версты три.
– Но-о! – крикнул он потом на лошадь, поднял голову и обомлел.
В двадцати шагах шла ему навстречу Варвара. Сначала он не узнал её – такой у неё был непривычный вид: она шла быстро, опустив низко голову и смотря в землю; потом задрожал, едва удержал лошадь, окликнул и соскочил с телеги, не веря себе. Вот радость-то!
– Варя!
Не поднимая глаз и не останавливаясь, Варвара шла мимо него.
– Варя! – крикнул он громче, когда она миновала его шага на два, и тут произошло то, от чего Макар, как стоял, так и сел назад в телегу. Варвара оглянулась. Её глаза, не отрываясь, смотрели на него, а ноги сами собой несли её дальше и дальше. – Варя! – но Варвара продолжала уходить и, не отрывая глаз, чужим голосом сказала:
– Уйди, окаянный!.. – потом взмахнула руками, закричала и пустилась бежать.
Макар никак не мог вспомнить, что было дальше, и как он доехал домой.
XI
Начался сенокос. Кузьминские покосы лежали за рекой по заливным берегам Крякши, верстах в десяти от деревни. Ходить туда каждый день было бы слишком далеко, и издавна повелось, что к Петрову дню вся деревня снималась обозом и от мала до велика переезжала на Крякшу. Дома оставались только больные и старики, да заботливые хозяйки раза два в неделю урывались домой присмотреть за скотиной.
Туда же ехали и соседние деревни. На Кузьминском перевозе целый день скрипели возы, нагруженный паром тяжело плавал от одного берега до другого, и перевозчик Матвей до кровавых мозолей растирал себе о канат руки. И сколько бы ни идти тогда по Крякше, везде кишел народ: за кузьминцами косили ананьевцы, слудчане, сергинцы, коневцы, на всём протяжении лесной реки, на двадцать вёрст вверх и вниз – везде стояли холщовые палатки, курились огоньки, звенели косы и двигались люди.
Вместе с Еленой и работником Никифором Макар тоже косил. Сзади него был покос Васи, и с утра до ночи Хама ругалась так, что от её голоса отдавалось по лесу эхо. Впереди за лесным мыском косили Лаптевы, и, подвигаясь ближе к берегу речки, Макар мог бы видеть вдали Варвару. В белой рубахе, опустив низко голову, она перекидывала граблями скошенную траву.
Но Макар не видел ничего. Солнце поднималось, разгоняя утренний туман, разгоралось наверху палящим зноем, сверкающий блеск железа слепил глаза, и со всех сторон летел металлический лязг; солнце медленно опускалось, описав свою дугу; река задумывалась в осочистых берегах, и розовели вершины леса на том берегу. Макар молча косил, молча отдыхал и молча ложился спать. Он точно окаменел. Но иногда Елене, зорко наблюдавшей за мужем со стороны, делалось страшно, когда она видела, как по неподвижному лицу высокого мужика вместе с потом медленно текли капли слёз. Ещё страшнее делалось ей ночью, когда, проснувшись точно от толчка, она слышала вдруг, как крепко спящий Макар тяжело стонал или, всхлипывая, плакал во сне.
Её брала тогда оторопь, и чудилось, что надвигается новая, страшная беда. И как ни много было у неё дела – при каждой удобной минутке надо было бежать на покос Лаптевых, чтобы там, как паук, неутомимо связывать разорённую паутину: утешать и ласкать полумёртвую Варвару, учить глупого Гришку, толковать и совещаться с Ариной, – но всё-таки она урвалась. В одно из воскресений с горьким плачем отслужила в селе молебен об исцелении раба Божия Макара и на возвратном пути забежала на Горелую мельницу к старому мельнику, известному знахарю и колдуну, добыла от него отворотной травы и аккуратно подсыпала её Макару в еду.
Так прошло недели две. Погруженный в воспалённые грёзы, Макар обкашивал под вечер заросший ивняком мысок, когда перед ним точно из-под земли вырос мужик с большой бородой и окликнул его:
– Слышь-ка, Макар…
И только тогда Макар признал, что это – Алексей-лесник, с которым не виделся с самого похода на озеро.
– Слушай-ка, парень, что я тебе скажу, – говорил ему тихо Алексей. – Есть тут у Титовых с Косливого старичок один, Данилушка, знаешь чать, 94 года ему. Такт, вот он про Диково озеро всё знает. Любопытно рассказывает старик. Всё как есть сходится. А ты что, разболелся, аль что?..
Был Алексей и пропал, так что не мог даже понять Макар, на самом ли деле видел его, или только так показалось ему. Но сейчас же забыл, опять ушёл в свои мысли, опять косил, опять, как кроткий чёрт, вертелась кругом Елена, садилось и вставало солнце, приходил и проходил день…
И вот снова стоит перед ним Алексей и говорит:
– Так как же, Макар, идём, что ли? Уговорились ведь мы, или забыл? Про Данилушку-то?..
И Макар шёл, слушал, что говорил Алексей. Шли покосом, завернули в лес, на лесную тропинку, опять вышли на покос, подошли к телегам. Направо и налево косят в белых рубахах мужики и бабы, около одной телеги сидит на колоде зелёный от старости старичок и ковыряет лапоть.
– Здравствуйте и вы, – говорит. – Не вижу ведь я, виду у меня не стало, стар больно я…
«Диково озеро, говоришь? Есть там клад, есть. Разбойники там жили, далеко уезжали, да людей грабили. Монастырь ограбили женский, монашек побили, а казну взяли. Колокол тоже взяли, в озере потопили. Звон, говорят, теперь из озера идёт, вот что…
Клад-от?.. Ходили и мы по него, ходили. Как же. Годов тому 70, как ходили. Много нас втепоры ходило, а взять не могли. Страшно больно. Пугает. Заклятие на клад-от положено, так нечистая сила его стережёт. Лягухи на нас из озера выскочили. Большие лягухи, со свинью ростом, не мене. Выскочили да прямо на нас. Квакнут, да на нас и скачут. Стадом целым. Ну, мы и испужались. Вот что…
Взять-то? Можно клад взять. Надо только способ знать, вот что. Потому больно большое на том кладу заклятье. И человек такой есть. Слышно, что есть такой человек. Мельник с Горелой мельницы. Он по старой вере живёт, а у них в старых книгах, бают, про все клады расписано. К нему вот и надо идти…»
У Макара точно разорвалась в душе занавеска, и блеснуло озеро, около которого зарыт клад. Но сейчас же и погасло. Шли назад, и Алексей всё время говорил и говорил, но Макар не слушал. Слышал только, что видел Алексей этого мельника, и что надо и Макару к нему сходить, но думал о другом.
Потом шёл один и, когда стал подходить к своим покосам, столкнулся на опушке перелеска с Варварой. Она спешно бежала, опустив голову и махая локтями, подбежала вплотную, взглянула и птицей шарахнулась вбок. Только затрещало что-то в кустах.
Макар свернул тогда в лес, забрался в чащу, нашёл там пень и начал его ломать. Выворотив его с корнем, ослабел, лёг на лужке, вниз лицом. Пролежал так до вечера, потом вернулся на покос.
XII
Кончился сенокос. Лето стояло очень хорошее: часто налетали грозы, проносились дождём, потом опять ярко светило солнце. Не успели сметать и поставить стога, как начала осыпаться рожь. Надо было жать. Снова опустели берега Крякши, народ вернулся в деревни, и на жёлтых полях запестрели согнутые спины жнецов.
По вечерам девки и парни с песнями возвращались в деревню, за ними устало шли женатые и старики. Каждый вечер Яков из усадьбы обегал все дворы, чтобы залучить себе жниц. Ему усердно помогали Михайла и Гришка, и как ни трудно было, а время от времени посылали то Марью, то Варвару на усадебные поля.
Сжав рожь, сейчас же схватились за овёс. Всё поспевало дружно, без перемежки, одно за другим. А там подходили уже ячмень, горох и лён…
Макар работал. Иногда ему делалось легче, светлело на душе, отступала тоска и, хотя потом налегала ещё беспросветнее и злее, но всё же он начинал приходить в себя. Точно просыпался, вылезал из подземелья на ясный свет. Стал разговаривать, иногда ласкал детей, стал замечать, что Елена заискивающе посматривает, виновато лебезит, осторожно заговаривает с ним. Но старался не видеть её, не мог одолеть тёмной вражды, и когда приходилось говорить, то говорил, не смотря на неё.
Однажды в обеденное время, когда Макар вёз с поля снопы, навстречу ему вывернулся откуда-то сбоку Алексей-лесник, прошёл рядом шагов десять и, оглянувшись кругом. Тихим голосом сказал:
– Слышь-ка, Макар! А я у мельника-то был…
Макар молча шагал, уставившись в землю глазами, как он привык за последнее время ходить.
– Это, брат, человек! – взволнованно продолжал Алексеи – Ну, я тебе скажу, и человек! Чисто насквозь всё видит…
Макар кинул на него сбоку взгляд: у Алексея провалились щеки, блестели глаза, сам он посерел и был точно в жару.
– Про клад с ним говорил. «Знаю, говорит, про этот клад. Записано, мол, у нас про него. Этот, говорит, клад только с чистой душой взять можно. И перво-наперво, как там сказано про нищих и про церковь, так этому и быть должно. Только, говорит, церкви бывают всякие. Так настоящую надо церковь. А напугало, говорит, вас ещё мало. Видела, говорит, сила, что народ вы слабый. Настоящего человека ещё боле будет пугать. Для этого, говорит, клада надо большую крепость иметь. Ей, говорит, нечистой-то силе, лестно клад удержать, чтобы в народ он не пошёл, потому, говорит, горько ей, если от злых денег на добро произойдёт». Обещал помогать.
Макар молча постегивал кнутом по земле. Он давно перестал верить в клад, забыл даже думать о нём и в последнее время всё яснее понимал, что не приходится ему больше жить в Кузьмине, а надо куда-нибудь уходить. Алексея же, видимо, только теперь начало по-настоящему разбирать.
– Так как же, Макар? – говорил он. – А? Съездить бы и тебе к мельнику-то поговорить! Я ему про тебя тоже рассказал.
– Съездить-то? – произнёс наконец Макар. – Что же? Съездить-то бы можно. Да больно уж некогда теперь.
– Некогда-то некогда, – волнуясь, продолжал Алексей. – А вот взял бы да свёз на мельницу ржи – надо ведь свежей мучки попробовать – вот бы и поговорил.
– Это можно, – задумчиво согласился Макар. – Думается мне только, паря, что ничего там около Дикова озера нет. Набрехали всё. Записал какой-нибудь лядащий старичишка, а мы и верим. Сдаётся мне так.
Но Алексей уверовал в клад бесповоротно.
– Нет, – заговорил он горячо, – брехни тут нет. Уж коли мельник говорит, что есть, так, стало быть, есть. «Закопан, говорит, там действительно клад, и не вынимал его ещё никто. Без большой, говорит, силы нельзя его вынять». Да ты только съезди к нему, да поговори – он тебе всё объяснит.
– Так. – проговорил Макар. – А каков он из себя, мельник-то?
– Не рассмотрел я его, Макар. Знаю только, что макушка стриженая да борода большая. Оробел я больно. Так, понимаешь, и ошарашил он меня: «Здравствуй, мол, Алексей! По кладу, что ли, пришёл?» Аж затрусило меня всего. А я о нём всё разузнал. Он здесь уж лет с десять живёт, на мельнице-то, а прежде в скитах жил. Разошёлся там с ними по вере, так и пришёл сюда. У него, видно, своя вера есть. К нему по ночам народ сходится. Он у них вроде как поп. Это, брат, непростой человек.
– Так… – снова задумчиво повторил Макар. Они стояли у околицы деревни. Алексей не хотел заходить в Кузьмино.
– Так поедешь, значит, Макар? – говорил он. – Ты уж поскорей поезжай! Мельник поскорей велел тебя посылать. Право, поезжай! Только вот что, Макар! – прибавил он, вернувшись с пути. – Стёпку-Колокольца побоку. Ну его совсем! Звонит уж больно! Почитай, по всей округе про клад-от раззвонил.
Через два дня Алексей снова пришёл и стал приходить каждый день. А через неделю Макар намолотил свежей ржи и поехал на Горелую мельницу, где до сих пор ни разу ещё не бывал. Все деревни по эту сторону реки возили хлеб на паровую мельницу в селе, куда было и ближе, и удобнее ездить. Горелая мельница работала только для заречных лесных посёлков и деревень.
XIII
На Спасов день в Кузьмине был храмовой праздник. Из села приезжал священник и служил в часовне молебен: из окрестных деревень собирался народ. В Кузьмине варили пиво, пекли пироги и ходили друг к другу в гости. Страда кончалась, народ отдыхал, и нередко праздник затягивался на два – на три дня.
Как ни тяжело жилось в доме Макара, но праздновать праздник всё-таки было нужно. Да Елена, наверное, и сама ни за что бы не отказалась от этого. Она что-то замышляла. Макар видел, что она взволнована, что она по нескольку раз в день бегает к Лаптевым, и угрюмо ждал.
Часа через два после молебна веселье хмельным потоком захлестнуло всё Кузьмино. По улице и по спуску к реке, сломя голову, скакали купать лошадей мальчишки и парни. Около парусинных балаганчиков толпились бабы и девки, покупая семечки, пряники и орехи. Со всех сторон играли гармоники и орали пьяные голоса. Весёлые кучки, пошатываясь, переходили из дома в дом.
У Макара в избе были Алексей-лесник, Вася, уже успевший сильно подвыпить, старик Пётр и Настасья, отец и мать Елены, приехавшие из дальней деревни, и её брат Андрей с женой. Елена угощала их пирогами, бараниной, водкой и пивом, приговаривая: «Кушайте, гости дорогие! Не обессудьте. Чем Бог послал!» – но было видно, что мысли её заняты другим. Она то и дело выскакивала от шумного говора на крыльцо и, кого-то поджидая, нетерпеливо поглядывала в даль.
Часа в три послышался в сенях топот многих ног, отворилась дверь, и от удивления Макар даже привстал – в избу вошли: Михайла, Григорий, Арина, Марья и сзади всех Варвара. Михайла был выпивши. Лицо у него лоснилось, глаза были масленые, и в бороде торчали остатки пирога. Пошатываясь и улыбаясь, он направился к Макару и, протянув ему руку, громовым голосом кричал:
– Здорово, сват! Э, что там! Ну, что! Всяко бывает. Не хотел прощать, да уговорили. Больно уж бабы пристали, чисто мухи жужжат. Будем мириться. Так я говорю, Гришка?
– Известно, – подтвердил Гришка, вытерев пальцем нос. – Ссориться нечего.
– Правильно! – кричал Михайла. – Вот и сын так говорит. Жена-то, брат, его. Не у меня жену-то отбиваешь, а у него. Мне-то чего же. Хо-хо-хо! Ну, давай, сват, поцелуемся.
– Ну, и слава Богу, – говорила Арина. – Вот и помирились. Чего свариться-то? Ведь не чужие, чать. Давно бы так!
Макар растерялся. Он целовался с Михайлой, потом с Гришкой, повторял: «Да я что же? Я ничего…» – и с недоумением поворачивал голову то в одну сторону, то в другую.
– Угощай, что ли, водкой, сват! – кричал Михайла, здороваясь с остальными. – Все ведь свои, дружки-приятели. И выпить-то любопытно!
Сияющая Елена стрелой летала по избе, выставляя заготовленное угощение, и видно было, что её душа переливается торжеством: начинало сбываться то, что она долгими усилиями неутомимо подготовляла.
– Всяко бывает, сват! – внушительно гремел Михайла. – Это чего! Злобы мы на тебя не имеем. Мы народ отходчивый. Главное только, чтобы дальше всё как следует, по закону было. Верно я, Гришка, говорю?
– Известно, – подтвердил Гришка. – Только чтоб жену не трогать, а мне что? Я ничего.
– Верно! – вмешался Пётр, маленький, сморщенный старичишка с реденькой бородёнкой. – Верно говорит Михайла-то. По закону надо жить. Дадена тебе жена, ну и живи. А то чтобы глаза на сторону пялить, да ещё куда? Фу, мерзость! Фу, сором. В наше время такого не бывало. Ноне только такой народ пошёл.
Постепенно прорвались все. Среди густых мужицких голосов, как огонь в дыму, зазвенели женские голоса – заговорили Арина, Марья, не выдержала наконец сама Елена. С красными лицами, наскакивая друг на друга, все кричали, не слыша сами себя. Макар сидел, как в чаду. Иногда поднимал голову и украдкой кидал быстрый взгляд. И среди шума и крика так же молчаливо сидела на лавке Варвара и тоже пугливо взглядывала на него.
В первый раз после двухмесячной разлуки Макар видел Варвару и не узнавал её: то же лицо и не то. Оно было бледно, прозрачно, но дико-сурово, и тёмный ужас глядел из измученных глаз. Они так и не поздоровались, так и не перемолвились ни одним словом. Сидели поодаль, взглядывали друг на друга и не верили, что это они.
Кругом бил и крутился пьяный шум. Михайла лез целоваться к Елене, потом к Макару и кричал:
– Елена Петровна! Спасибо! Ах! Ну, и угостила ты нас! Сват! Макар! Не могу терпеть… Хочу вас с Еленой помирить. Поцелуйтесь! Живите ладно, по закону, как полагается мужу с женой.
– Правильно, правильно! – кричали кругом. Макара схватили и толкнули к Елене. Больше всех старался Вася. Макар молча поцеловал Елену, а она закрыла лицо передником и, отойдя в сторону, начала всхлипывать.
– Гришка, целуй Варвару! – гремел Михайла. – Вот как! Всех перемирю. Чтоб всё ладно было!
Гришка потянул носом, ухмыльнулся и, переваливаясь, полез к Варваре.
– Сват! – кричал Михайла. – Целуй и ты Варвару. Чтобы всё по-хорошему было. Всех помирю!
Потом начался пляс. Плясали, пели, снова целовались, и у Макара шла кругом голова. Он всё не мог чего-то сообразить, а чувствовал только, что то, что было, кончается совсем. Дробится на мелкие осколки и несётся в чёрную дыру. «К чёрту!» Не было больше водки. Макар послал Никифора купить ещё. «Пропадай всё пропадом!..»
Изба так и тряслась. Михайла плясал с Еленой, Вася с Ариной. Неожиданно распахнулась дверь, ворвалась разъярённая Хама и заревела, как труба:
– Пьяницы! Сюда, что ли, моего пьяницу заманули? – Вася, с увлечением выплясывавший посредине избы, малодушно кинулся за перегородку во вторую половину избы. Но Хама уже волокла его, как ястреб цыплёнка.
– Вот невежа! Вот необразованная баба! – кричал Вася, жмурясь от оплеух и приплясывая ногами. К Хаме, пошатываясь, со стаканчиком в руках, направился Михайла.
– Марья! С праздником, Марья! – утирая слёзы, кричал он. – Всех помирил. И тебя помирю… Такой уж я человек… Выпей вот, Марья! А Вася – душевный мужик.
Но подпрыгнув от удара, стаканчик дугой полетел через всю избу. Увлекаемый крепкой рукой, Вася безропотно исчез за дверь, и с улицы долго ещё гремел разгневанный бас.
Размякший Михайла кричал:
– Сват! Сваха! Гости дорогие! Не обессудьте! Окажите почтение! Теперича к нам.
Двинулись в лаптевскую избу. Поставили самовар, жарили яичницу, пили водку. Пришли ещё гости – из усадьбы рабочий Яков и кухарка Авдотья, подвалили свои мужики. Михайла кричал всем:
– Пожалуйте, гости почтенные! Радость у нас. После войны замирание настало. Всех помирил! Макара с Еленой. Гришку с Варварой, – новобрачные у нас. Гуляем на радостях!
Гришка форсил. Дёргал носом, утирал его рукой, проходил длинным шагом по избе, звал из сеней Варвару и приказывал ей садиться рядом с собой. Макару стало невмоготу. Был уже вечер. Он поднялся и пошёл.
Варвара подогревала в сенях самовар. Увидев Макара, она выпрямилась, взглянула на него, и, неожиданно для себя самого, Макар, остановившись, сказал:
– Варя! За что ты меня убила? – и, махнув рукой, прошёл.
Садилось солнце. На улице стоял дым коромыслом. Обнявшись и выписывая мыслете, шли мужики и бабы и оглушительно горланили песни. Избы гудели от спершегося в них крика и пляса. Из окна покосившейся хибарки глядело унылое лицо Васи. Заметив приятеля, он высунулся и крикнул: «Макар!» – но в тот же миг на его плечах появились две руки, Вася сгинул, как дым, а высунувшаяся голова Хамы заревела:
– Проходи, проходи, сволочь! Нечего людей смущать!
