Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Георгий Яблочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

III

Вечером было лучше.

Страх исчезал, оставалась тайна. Тайна огромного дома, населённого страшными больными, со страшной операционной и страшными докторами, которые лечили больных.

Лиза, Анна и Стёпка собирались одной компанией, вместе. Стёпка усаживался на постель к Лизе, вытягивал перед собой залитую в гипс ногу, к ним наклонялась с своей постели Анна, и втроём они начинали говорить.

Постепенно опускались сумерки, палата раздвигалась и делалась большой.

Сестра Анна и сиделка Катя куда-то уходили и не являлись, пока не делалось совсем темно, и дети с увлечением говорили.

Сначала обо всём, потом о бледной Соне, которую все уважали, потому что месяц тому назад профессор разрезал ей живот, потом о Шуре, о Карле, и, наконец, о том, что их интересовало больше всего – об операционной…

– Там страшно, – говорила Лиза, пожимаясь, делая губами: «брррр…» – и начинала тихо стучать ногой о постель.

Стёпка вытаращивал глаза и уверял, что, когда он был там, он видел машину, которая рубит сразу пять ног. Она стоит в углу, под ней разводят огонь, и она начинает шипеть.

– Ты глуп, Стёпка! – коротко решила Лиза, которая не верила ничему, что он рассказывал.

Стёпка вообще видел то, чего не видел никто. Больница казалась ему огромной, как город. В ней было сто лестниц и тысяча дверей. Он сам считал.

В конце коридора, куда он иногда ковылял, он видел шкаф, и там стоял живой человек с собачьей головой, которая скалила зубы, а в одной палате, направо, в другом конце, лежал больной, которому профессор вырезал глаз.

Этот глаз лежит теперь в банке в другом шкафу и мигает, когда кто-нибудь проходит мимо, как живой.

А самые страшные вещи были на дворе.

Там стояла мертвецкая, а в ней всегда было двести мертвецов.

В полночь они подымались и начинали плясать, а потом искали профессора, чтобы его задушить, но не находили, и от злости выли и дрались между собой.

– Ты глуп, Стёпка! – говорила изумлённая Лиза.

Но Стёпка обижался.

– Ты сама глупа! – отвечал он, и Лиза, закусив губы, больно щипала его в ногу.

Стёпка издавал писк и щипал её. Начиналась драка, и они бросались туфлями.

Один раз, когда он увернулся, туфля пролетела мимо и упала в люльку, рядом, с Данилкой, который, продолжая усердно сосать рожок, так потешно скосил на неё глаза, что Лиза, Стёпка и Анна хохотали над ним полчаса.

Из ссоры выходила игра, и все начинали кидаться туфлями. Соня размахивалась слабой рукой, бросала и блаженно закрывала глаза.

Шура, продолжая тихонько плакать, размахивался и тоже кидал, – туфли описывали в полутьме зигзаги, мягко шлёпаясь о стену и на пол, вся палата приходила в волнение, и только один Карл неподвижно и важно сидел выше всех, и в расплывающихся серых сумерках казался уродливым и странным божком.

Так же важно продолжал он сидеть и тогда, когда, два раза в неделю, палата принимала необычайный, весёлый вид и делалась похожей на гудящий рой.

Приходили родные детей.

Они садились около постелей, громко говорили с детьми и между собой – дети расспрашивали, ели и смеялись.

Около Сони, гладя её худую ручку, сидел большой мужчина с бородой, и она, молча, с видом блаженства, глядела на свёрток, который лежал на её столе.

Лиза хохотала и ела пирожные, которые приносила ей нарядная сестра. Шура чуть-чуть хныкал, и его нежно гладила по чепчику худая и чахлая мать. Стёпка, не уставая, ковылял по всей палате и менялся со всеми тем, что ему принесли.

По палате, как мышка, волоча свой хвостик, скользила сиделка Катя и, как королева, ходила высокая, красивая и сильная сестра Анна, – один Карл сидел неподвижно и молчаливо, как всегда – к нему не приходил никто.

IV

Полгода тому назад его мать, жёсткая и костлявая, как сушёная рыба, привезла его сюда, посидела с полчаса около него, поцеловала его тонкими и равнодушными губами и ушла. Он же остался сидеть.

Ему это было всё равно.

С тех пор, как он себя помнил, он всегда так сидел – на кровати в комнате, где мать стирала белье, на дворе, около стены, когда было тепло и светило солнце, а потом здесь, в больнице.

Он никогда не был здоров, всегда чувствовал боль и так привык к ней, что она казалась ему живым существом, вроде рыбы с большим ртом и двумя рядами острых зубов, которыми она глодала изнутри его горб.

Иногда она уставала, затихала и опускалась на дно. Потом понемногу выплывала опять и снова вцеплялась в горб.

Он медленно поворачивал тогда спину направо или налево и сурово терпел.

Он ничего не хотел, ничего не ждал, всё время внимательно слушал боль и был совершенно равнодушен ко всему, что происходило кругом.

Изредка, когда дети особенно смеялись и шалили, в его душе вставал молчаливый укор, который приходил и стоял как неподвижная тень.

Тогда он выпрямлялся и делался особенно важен и суров.

Иногда, в последнее время, он чувствовал слабость, у него тихо замирало сердце. Он опускался в свою сетку, смотрел на лежащую против него Соню и чувствовал умиление, от которого глаза его делались влажными, и губы оттопыривались вперёд.

Он испытывал удовольствие, когда ел, и наслаждался, когда его сажали в ванну.

Сиделка Катя и сестра Анна брали его на руки, осторожно несли, и его бессильные ноги, болтаясь, как плети, беспомощно висели вниз.

Его раздевали, и он молча сидел в тёплой воде.

Он смотрел на свою выгнутую грудь, на свои длинные и тонкие руки и иногда медленно двигал ими в воде.

Вода поднималась, ласково плескалась волнами о его грудь, и у него сладко замирало сердце.

Потом он опять важно сидел на постели, прислонив к сетке свой горб, а когда наставала ночь откидывал голову назад и засыпал крепким и глубоким сном.

Так он жил.

Но с недавнего времени он начал чего-то ждать.

Он смутно чувствовал, что должно что-то произойти, и от этого делался ещё более сосредоточен и суров.

Всё реже приходил укор и всё чаще в самой глубине души загоралось умиление, от которого глубоко и мягко блестели его глаза.

По ночам он видел во сне ослепительный свет, как от реки, которая в полдень отражает солнечный блеск, и рвался вперёд, мчась изо всех сил на сильных ногах, так что воздух свистел у него в ушах.

По утрам он просыпался в поту, был слаб, и у него приятно кружилась голова.

Наступала весна.

По утрам солнце, ликуя, заливало лучами палату, за окном радостно рвалась к солнцу трава, и на деревьях, которые протягивали ветви пред самым окном, распускались яркие, красивые листки.

В детях просыпались дремавшие силы, они чувствовали неясные желания и смутно волновались.

Лиза, не переставая, стучала ногой о постель и просилась у сестры Анны встать. Стёпка ходил за сестрой Анной по пятам и хныкал, чтобы его отпустили гулять.

Потом он надевал на голову белый колпак, делался похожим на поварёнка и убегал. Возвратившись назад, он рассказывал чудеса о том, что видел в саду.

Соня, когда солнце освещало её, блаженно вздыхала, закрывала глаза и лежала, сложив руки на груди. Маленький Данилка подпрыгивал в своей люльке и, как птица, чирикал непонятные слова. Даже бедный Шура переставал иногда плакать и улыбался из-под своего чепчика.

Горбатый Карл вдруг перестал есть.

Он брал равнодушно ложку, подносил её ко рту, потом клал на стол, устало склонял голову, сидел и чего-то ждал.

Румяный доктор озабоченно говорил о нём с сестрой Анной. Сестра Анна шепталась с Катей. Профессор один раз остановился около него и, слушая доктора, два раза серьёзно кивнул головой.

Дети смутно предчувствовали что-то, волновались и ждали.

Потом Карлу стали давать вино.

V

Был яркий весенний день.

В этот день Стёпка достал где-то зажигательное стекло и, расставив ноги, ловил у окна солнечный луч.

Все с нетерпением следили, как радужное пятно мелькало по стене, и Соня беззвучно шептала:

– Зайчик! Зайчик!

Стёпка навёл пятно на Лизу, на Данилку, на Шуру, скользнул им по всей стене, и потом, точно не нарочно, направил его на Карла.

Пятно остановилось у него на груди, прыгнуло на спину, лизнуло руку, повертелось около головы и окружило глаз.

Но Карл даже не шевельнулся. Он сидел, оттопырив губы, и глаз его так странно заблестел, что Стёпка испугался и остановился, разинув рот.

После обеда Катя принесла Лизе мешок, который ей прислала сестра; и когда Лиза, с нетерпением стуча ногой, разорвала нитку и заглянула внутрь, у неё вырвался восторженный крик:

– Жуки!

Это была целая куча шоколадных жуков, но так похожих, что казалось, вот-вот они сейчас расправят крылья, загудят и полетят.

Стёпка сейчас же приковылял к постели и жадно смотрел. Но Лиза бережно сложила жуков в мешок, нежно прижала его к груди и изо всех сил застучала ногой.

Потом она засунула мешок под подушку, обняла её и лежала, любовно шепча:

– Жучки! Жучки!..

Стёпка не мог спокойно сидеть. Он вертелся около Лизы, уговаривая её променять жуков на стекло, но Лиза отвечала ему равнодушно: «Ты глуп!»

Потом он не выдержал, подполз сзади к кровати и уже просунул руку под подушку. Но Лиза заметила это, одной рукой схватила мешок, другой же начала бить его по голове. Потом ловко повернулась и несколько раз плюнула ему в лицо.

Но через полчаса она одумалась. Она была великодушна.

Она подозвала Стёпку, помирилась с ним и раздала жуков. Каждый из детей получил по одному, и Стёпка, ковыляя, разносил их по койкам.

Одного он положил в люльку к Данилке, другого на чепчик Шуры, который улыбнулся сквозь слёзы, третьего Соне на грудь.

Карлу он не решился нести и только издали показал ему жука, как бы спрашивая его:

– Хочешь?

Но Карл неподвижно сидел. Он долго внимательно смотрел, потом потихоньку стал горбиться, нагнул голову вперёд, чуть-чуть приподнял руку и немного открыл рот, как будто собираясь что-то сказать.

Стёпка нерешительно оглядывался кругом. Но Лиза, которая внимательно следила за всем, громко велела ему:

– Стёпка! Дай Карлу жука!

Она подумала, что Карлу хочется жука, но он только стыдится это сказать, – и Стёпка стоял уже около него, протягивал ему жука и говорил:

– Хочешь?.. Только подержать.

Но Карл не ответил ничего. Он скорчился ещё больше, нагнул голову на бок, закрыл один глаз, а другим продолжал внимательно смотреть.

Солнце заливало всю комнату лучами, которые плясали буйную пляску, и у Карла сделалось вдруг такое странное лицо, что Лиза присела на своей постели и испуганно принялась глядеть.

– Стёпка, – проговорила она шёпотом, – послушай, Стёпка!.. – И захлопала вдруг в ладоши и закричала:

– Таракан! Ай, таракан, таракан!..

В открытое окно пробрался большой рыжий таракан и, осторожно шевеля усами, полз по стене. Стёпка сейчас же заковылял к нему.

– Таракан! Таракан! – пронзительно кричала Лиза, неистово стуча ногой. – Таракан! Таракан! – кричали Анна, Шура и Стёпка.

Описывая крутую дугу, таракан изо всех сил мчался по стене, высоко над головами, и все вскакивали, кричали и визжали так, что Данилка проснулся, потерял свой рожок и залился отчаянным плачем.

Но Лиза нашлась. Она быстро нагнулась с постели, схватила с полу туфлю и бросила её изо всех сил. Таракан в ужасе нёсся по белой стене, удирая от туфель, которые летели со всех сторон, шлёпались рядом с ним, отскакивали и падали на пол.

– Стёпка! Стёпка! – кричала Лиза. – Моя туфля! Моя туфля!

– И моя! – кричала Анна.

– И моя! – тихим голоском шептала Соня.

Стёпка стремглав ковылял по комнате, подбирая туфли, и они летели опять, быстро подхватывались и снова летели вслед за тараканом, который, пробежав по стенам кругом комнаты, очутился над тем местом, где сидел горбатый Карл, и вдруг исчез.

Его не могли найти. Но зоркий глаз Лизы открыл его.

– Там! Там! – закричала она и, размахнувшись изо всех сил, опять бросила туфлю.

И туфля перелетела через комнату и ударила Карла прямо в грудь. Он качнулся в своей сетке, и голова его, укоризненно кивнув, медленно опрокинулась назад.

Настала испуганная тишина.

Таракан убежал вверх к самому карнизу и взволнованно шевелил там усами, а Лиза сидела и глядела во все глаза.

– Карл!.. – вдруг плачущим голосом сказала она, но Карл не отвечал и, откинув голову назад, внимательно глядел вверх.

Стёпка тихонько подкрался к нему, снял с постели туфлю, поднялся на цыпочки и заглянул.

Он раскрыл рот, тоже хотел сказать: «Карл!» – но поперхнулся и испуганно вытаращил глаза: голова Карла медленно приподнялась, два раза чуть-чуть нагнулась и потом опустилась низко на грудь, точно делая всем глубокий поклон.

Он умер.

Дама в трауре

I

В это роковое для него августовское утро Пётр Иваныч проснулся в самом радужном настроении. Как раз вчера он получил из агентства комиссию за страхование склада купца Чижова, обещавшего ему, притом, передать в скором времени ещё другой склад. Это обеспечивало новую сверхсметную получку, а когда в кошельке у него шевелились деньги, Пётр Иваныч чувствовал себя особенно хорошо, и его природная предприимчивость вырастала до невероятных размеров.

Надев бинт на свои знаменитые во всех шантанах и увеселительных местах усы, Пётр Иваныч раскрыл окно, важно уселся подле него и, прихлёбывая чай, стал наблюдать уличное движение. Своей комнатой Пётр Иваныч был чрезвычайно доволен; и, действительно, комната эта имела такие достоинства, что другой, подобной ей, не нашлось бы, вероятно, во всём городе. Во-первых, она была в нижнем этаже и своими окнами выходила на широкий тротуар главной улицы, как раз на той стороне, где от шести и до десяти часов вечера происходило главное гулянье… Во-вторых, она имела совершенно особый независимый ход из больших, плохо освещённых сеней, укромность которых невольно прельщала гуляющих барышень завернуть туда, чтобы исправить случайные непорядки туалета. А это, в свою очередь, давало Петру Иванычу возможность распахнуть в самый критический момент дверь, осветить сени ярким светом и завязать с оторопевшими дамами разговор, который нередко приводил к самым неожиданным и приятным результатам. В-третьих, хозяевами Петра Иваныча была очень несчастная чета – немец, не говоривший по-русски, и русская – не понимающая по-немецки, которые сообща держали кондитерскую, находящуюся в этом же доме. Кондитерская шла плохо; сожители, не имея возможности объясниться, подозревали друг друга в обмане, и сильно ссорились каждый вечер.

Боясь обеспокоить жильца, они старались делать это как можно тише, шёпотом ругались и уличали друг друга, затем, разгорячившись, вцеплялись взаимно в волосы и молча таскали друг друга по комнате, тяжело дыша и иногда с грохотом опрокидывая стулья и столы. Помимо того, что это доставляло Петру Иванычу много приятных минут, проводимых им в свободное время с приложенным к замочной скважине ухом, – постоянное сознание своей вины заставляло хозяев смотреть сквозь пальцы на некоторые странные привычки жильца.

Напившись чаю и кончив свой туалет, – а одевался он всегда, как модная картинка, – Пётр Иваныч вышел на улицу. По утрам Пётр Иваныч бывал всегда в самом деловом настроении и голова его кипела планами деятельности в течение предстоящего дня. Так и теперь: он соображал, что ему надо зайти в агентство и понюхать, чем там пахнет, затем съездить и выругать приятеля, купца Гулевого, начавшего заигрывать с враждебным страховым обществом, затем поехать на другой конец города и подработать страхование мельницы грека Капетонаки, а главное, во что бы то ни стало, попасть в участок и поторопить там со свидетельством относительно одного интересующего Петра Иваныча пожара. Одним словом, дел была целая масса.

Ярко светило южное солнце, в ветвях акаций оглушительно чирикали бодрые воробьи; по мостовой ехали извозчики и катились автомобили; по тротуарам бежали комиссионеры, кричали газетчики, нищенствовали мальчишки; около кафе размахивали руками и горячились маклера, около магазинов останавливались разряженные женщины, под ногами озабоченно путались собаки – улица жила уже вовсю. Пётр Иваныч важно выступал, распустив по ветру великолепные усы, и, свернув за угол, неожиданно остановился около фотографической витрины, которую внимательно разглядывала хорошенькая девушка.

– Нравятся вам карточки? – благосклонно осведомился он, ласково заглянув ей под шляпу. – Я хозяин этой фотографии! Таких красивых, как вы, мы снимаем даром. Хотите?

Девушка испуганно метнулась в сторону. Пётр Иваныч, внезапно увлёкшись, кинулся за ней, крича: «Куда же вы? Постойте же, постойте!» И, убедительно говоря, пробежал рядом с ней шагов сто, как вдруг его остановил зычный окрик: «Стой!» – от которого Пётр Иваныч присел и, схватившись за бока, принялся радостно хохотать.

Перед ним стоял молодой господин, представляющий из себя огромный, выдающийся полушарием живот с добавлением толстой, с рачьими глазами головы, двух коротких, в виде двух тумб, ног и двух рук, из которых одна повелительно простиралась теперь к груди Петра Иваныча. Это был его приятель, архитектор Кокин, глубокий и убеждённый пьяница и обжора.

– Что за безобразие! – осипшим голосом загремел он. – Спозаранку предаваться разврату! Предсказываю тебе, что ты скоро погибнешь, Метлов! Следуй лучше за мной. Жалую тебе кружку пива.

– А ты куда? – с любопытством осведомился Пётр Иваныч.

– К Петро. С пяти часов утра страдал на постройке, выпил там в ближайшем кабаке графин водки и открыл великолепнейшую малороссийскую колбасу с капустой. Советую попробовать. Но адская жара! Должен залить её пивом.

– А потом?

– Потом спать.

– Куда?

– Разумеется, к тебе!

– Опять выгнали?

– Выгнали, – трагически произнёс толстяк. – Пришёл вчера домой в три часа утра и матушка опять сказала мне, что я ей больше не сын. Не спал целую ночь.

Пётр Иваныч снова хохотал, схватившись за бока, присев, зажмурив глаза и мотая от удовольствия головой. Все приятели Кокина знали его семейную драму: этот гуляка был кротким и нежным сыном своей свирепой матери, безжалостно изгонявшей его за пьянство из дому, что всегда потрясало несчастного до глубины души.

– Перестань гоготать, как идиот! – возмутился наконец толстяк. – Лучше вырази мне сочувствие и следуй за мной. Жалую тебе две кружки пива.

С душевным смятением Пётр Иваныч вспомнил, что ему необходимо быть в агентстве и затем ездить по разным делам, но толстый Кокин был неумолим.

– Всё к чёрту! – категорически заявлял он. – Ты пойдёшь со мной. Жалую тебе три кружки пива! – и через десять минут Пётр Иваныч почувствовал, что дела действительно можно отложить, и скрылся вместе с Кокиным за массивной дверью ресторана Петро, известного своим лучшим в городе пивом.

II

Через два часа, в течение которых Кокин выпил пятнадцать, а он всего семь кружек пива, Пётр Иваныч оставил своего приятеля в недрах ресторана, вышел на улицу и недовольно произнёс: «Погибель!..» Все дела были упущены, всюду он опоздал, можно было попытаться съездить разве только в участок.

«Погибель!.. И всегда вот так помешают человеку»… – расстроенно думал он, садясь на извозчика. Но солнце светило так ярко, ветерок так ласково шевелил его пушистые усы, улицы кишели такой весёлой оживлённой толпой, что он быстро успокоился. Для развлечения Пётр Иваныч всю дорогу до участка с самым изысканным видом снимал шляпу перед всеми встречными красивыми дамами.

Дежурным надзирателем оказался его приятель Голоногов, человек уже пожилой, рыхлый, с бабьим лицом, обойдённый по службе и сильно недовольный своей судьбой.

– А-а-а!.. – радостно запел он, тем не менее, грузно поднимаясь с кожаной кушетки, на которой лежал. – Кого я вижу! Сколько лет! Дружище! Здравствуй!

Пётр Иваныч, имевший бесчисленных друзей и поклонников во всех слоях общества, знал его очень давно, даже как-то случайно крестил у него ребёнка, о чем, разумеется, позабыл на следующий же день. Но Голоногов помнил и ценил это.

– Вот!.. – воскликнул он, усаживаясь на стул и застёгивая китель на своём животе. – Такое, понимаешь, было сейчас настроение, что, кажется, каждому человеку так бы и откусил ногу. По службе неприятности, кости болят, ночь не спал, сюда всякая шваль лезет, а увидел тебя и легче стало. Точно солнце проглянуло. Такой уж ты лёгкий человек! Что на крестницу взглянуть не заходить? Большая уж стала! Или некогда, с дамочками всё крутишься? Хе-хе-хе…

– Помнишь, – совсем оживившись, продолжал Голоногов, – эту… как её? Певицу-то Варшавскую? Как ты её тогда старыми акциями, что у меня валялись, поддел? Вот умора-то была! Сколько ты тогда с ней, три дня, что ли, путался?

– Три, – скромно и счастливо подтвердил Пётр Иваныч.

– А потом-то, что же было? Не влетело тебе?

– Нет, – также скромно ответил Пётр Иваныч. – Да я не ей одной этими акциями заплатил. Я их ещё четырём всунул, из Альказара и из Гранд-Отеля.

– Так что же было-то?

– Ничего. Только они целую неделю потом по всем банкам рыскали, всё не верили, что акции ни копейки не стоят. Одна так даже скандалить начала.

– Ха-ха-ха! – весь расцветая, заливался Голоногов и со вздохом продолжал: – Молодец, брат, молодец!.. Поневоле позавидуешь: молодой, красивый, да ещё такой ловкий. А нам-то, старикам, только и осталось, что выпить, да закусить! Э-хе-хе!.. Рад, очень рад видеть. А зачем тебя Бог к нам привёл? Уж, конечно, по делу. Так тебя ведь и калачом сюда не заманишь.

– По делу, – ответил Пётр Иваныч. – Вот что, Стёпа: есть тут у вас дело о пожаре в домашнем имуществе Берты Кауфман. Так вот…

Он не докончил, потому что в комнату быстро вошла высокая одетая в траур, молодая дама и, гордо закинув назад голову, гордо произнесла:

– Здесь дежурный надзиратель?

– Он самый, – ответил Голоногов. – Чем могу служить? – И, оглядев быстро даму с ног до головы, одобрительно подмигнул Петру Иванычу.

– Я – полковница Филимонова, – ещё больше закинув голову, продолжала дама.

Пётр Иваныч поднялся и с очень почтительным видом поместился несколько сзади неё.

– Очень приятно, – отозвался Голоногов.

– У меня украли часы, – резко произнесла дама.

Голоногов соболезнующе поднял брови.

– Что же мне теперь делать? – заметила дама, с некоторой угрозой оглядываясь кругом и мельком скользнув глазами по почтительно согнувшейся фигуре Петра Иваныча.

– Где же у вас украли часы? – осведомился Голоногов, придвигая себе лист бумаги и снова хитро подмигивая Петру Иванычу.

– На площади. Я приехала с дачи, хотела посмотреть на часы и их уже не оказалось.

– И дорогие часы, сударыня? – спрашивал дальше Голоногов, выбирая подходящее перо.

– Не особенно. Маленькие золотые часики с брелоком в виде погона. Но они мне дороги, как память моего покойного мужа. Я очень хотела бы их разыскать. Что нужно для этого сделать?

– Составить протокол, – скромно ответил Голоногов, обмакивая перо в чернильницу.

– И это поможет?

– Иногда помогает, сударыня. Для формы нужен протокол.

– Очень мне нужна ваша форма! – гневно воскликнула дама. – Я хочу получить свои часы. А что же вы будете делать с протоколом?

– Мы его перешлём в сыскное.

– Ну?

– А там будут искать вора.

– И найдут?

– Этого не могу вам сказать. Ваша фамилия, сударыня?

– А что чаще, находят, или не находят? – всё более приходя в гнев, спрашивала дама.

– Как вам сказать, сударыня, – невозмутимо отвечал Голоногов, начиная что-то писать. – Случается, что и находят!

– Значит, чаще не находят?

– Ваше имя, отчество и фамилия, сударыня? – официально и сухо произнёс Голоногов.

– Жена полковника, Мария Николаевна Филимонова, – покраснев от гнева, воскликнула дама и, кивнув головой на Петра Иваныча, неожиданно спросила:

– А что нужно, здесь этому господину?

Пётр Иваныч, до сих пор скромно державшийся в стороне и с большим интересом слушавший разговор, смиренно подвинулся вперёд и вкрадчиво произнёс:

– А у меня, сударыня, тоже украли часы.

– У вас? – воскликнула дама, смерив его изумлённым взглядом.

– Да, – кротко подтвердил Пётр Иваныч.

– Но где же?

– А тоже на площади, когда я слезал с трамвая.

– Вы тоже приехали с дачи?

– Тоже с дачи, сударыня.

– И хорошие часы? – продолжала быстро спрашивать дама.

– Очень хорошие, сударыня. Мои часы стоили тысячу двести рублей.

– Что? – гневно воскликнула дама. – Тысячу двести рублей? Таких и часов не бывает. Самые дорогие часы стоят рублей пятьсот.

– Нет! – так же коротко ответил Пётр Иваныч. – Бывают, сударыня! У меня был хронометр с бриллиантами. Очень редкие часы.

– А-а-а!.. – протянула дама, взглянув на него с уважением. – А что же вы думаете делать?

– Ничего! – смиренно ответил Пётр Иваныч. – Надо терпеть. У меня и жену, сударыня, украли, а я и то терплю.

– Как жену украли? – изумлённо воскликнула дама.

– Так. Приехали ночью, схватили и украли.

– Но кто же? – воскликнула дама. – И как это можно: украсть жену? Я никогда ничего подобного не слыхала. Но кто же украл?

– А я знаю, кто? Приехали и украли. Вероятно, любовник.

– Я ничего не понимаю, – заявила дама. – Правду говорит этот господин? – быстро обратилась она к Голоногову.

– Совершеннейшую правду, сударыня! – несколько неверным голосом ответил тот и немедленно получил сильнейший припадок кашля, заставивший его нагнуться и закрыть лицо платком. Дама в недоумении переводила глаза с одного на другого.

– Ничего не понимаю! – решительно подтвердила она и снова обратилась к Петру Иванычу:

– А что же вы думаете делать с часами?

– Буду их сам искать, сударыня, – с видом глубокого сожаления ответил Пётр Иваныч.

– Как сами искать?

– А так. Поеду на толчок, буду лазить по воровским трактирам и буду спрашивать воров, не знают ли они что-нибудь про мои часы.

– А вы думаете, что они вам что-нибудь скажут? – снисходительно усмехнулась дама.

– А как же? Им всё равно часы продать нужно. Так лучше уж я у них сам куплю. А потом, они украли у меня по недоразумению.

– Что значит, по недоразумению?

– А так – они не знали, что это я. У меня бы они никогда не украли.

– А кто же вы? – с изумлением осведомилась дама.

– А-а-а… – таинственно протянул Пётр Иваныч. – Я слишком известная личность!..

Дама в недоумении переводила глаза с Петра Иваныча на Голоногова и обратно, не понимая, смеются над ней или нет. Но Голоногов, справившись с припадком кашля, сидел важно, как истукан, и на лице его нельзя было прочесть ничего.

– А как же ваша фамилия? – быстро спросила дама.

– Этого я не могу сказать, – с видом сожаления ответил Пётр Иваныч и, обратившись к Голоногову, сказал:

– Так я пойду, г. надзиратель. До свиданья! Буду искать часы на толкучке. – И, пожав его руку, неторопливо направился к дверям.

– Послушайте! – взволнованно крикнула дама. – И вы серьёзно думаете найти ваши часы?

– Обязательно, – ответил Пётр Иваныч.

– Это правда? – видимо колеблясь, обратилась дама к Голоногову.

С непроницаемым видом тот пожал плечами. Пётр Иваныч задержался в дверях.

– Послушайте! – воскликнула дама, внезапно приняв решение. – А может быть, вы найдёте и мои часы…