Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Георгий Яблочков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
III
Через двадцать минут Пётр Иваныч вместе со своей неожиданной спутницей подъезжал на извозчике к толкучему рынку. Во время недолгого переезда, он успел узнать, что даме двадцать пять лет, что она вдова, жила до сих пор в маленьком городке, а теперь после смерти мужа приехала сюда к своей замужней сестре. Сохраняя смиренный вид, Пётр Иваныч скрывал под усами очень довольную и лукавую улыбку; он предвкушал уже возможность интересного приключения и в дальнейшем полагался на свою ловкость и счастье.
Толкучка кишела и шевелилась, как громадный клубок серых червей. Около маленьких балаганов, полных разнообразнейшей рвани, надрывая глотки, кричали хозяева, предлагая сапоги, брюки, пиджаки, пальто, шапки, посуду, книги, старые паровики и котлы, велосипеды, жареную печёнку, рубцы, пышки и вафли. Петра Иваныча хватали за рукава и тащили направо и налево; на каждом шагу одетые в лохмотья, но очень амбициозные господа давали друг другу оплеухи и приглашали Петра Иваныча в свидетели; через каждые десять шагов не менее оборванные господа, кидаясь к нему под ноги, кричали: «Кошелёк! Господин, ваше счастье! Что делать? Надо пополам!» Несколько раз их затирала орущая и бесноватая толпа, причём любопытные руки немедленно пытались обшарить их карманы, но Пётр Иваныч, ни в каких обстоятельствах не теряющий головы, подняв правой рукой палку и левой прижимая к себе даму, непреклонно шёл вперёд, расчищая дорогу и поворачивая направо и налево. Его спутница, оглушённая криком, рёвом и суетой, давно уже потеряла способность что-нибудь понимать и беспомощно висела на его руке, а он всё ходил, кружа по лабиринту балаганов и лавок и зорко осматриваясь кругом, пока неожиданно перед ним не вынырнул грязный, но очень бывалый субъект с кольцом в руке.
– Господин! Бриллиантовое кольцо! По случаю находки дёшево продаю!
– А-а! – с удовольствием произнёс Пётр Иваныч и, отступив в сторону, галантно вытащил из жилетного кармана папиросу. – Товарищ! Папироску? Угодно? – «Покорнейше благодарю-с!» – после чего между ними чрезвычайно быстро произошёл следующий разговор.
«Господин! Купите кольцо. Ей-Богу бриллиант». – «Кольцо? Мне не надо кольца. Товарищ, мы с барыней потеряли часы». – «Какие-с?» – «Мужские золотые с бриллиантами и дамские золотые, брелок в виде погона». – «Когда-с?» – «Сегодня, тому назад час-два». – «Где-с?» – «На вокзальной площади». – «Так-с».
– Товарищ! Вот вам рубль. Получите ещё, если дадите хороший совет.
– Я вам, господин, скажу так: если потеряли сегодня, то самое время, то есть, как раз! И посоветую так: идите туда, на угол Замочной и Прорезной, в трактир Тарханкут. Там бывает, что отыскивают часы. Если желаете, я провожу-с.
– Благодарю вас, товарищ. Идём.
Из дверей грязнейшего трактира «Тарханкут» вырвался навстречу им удушливый смрад жареного сала, помойной ямы и потной толпы. За шаткими столиками, с загаженными квасными салфетками, ели, пили, размахивали руками, кричали, ругались и плевали. В воздухе плавал сизый дым. В глубине, за буфетом, установленным чайниками, бутылками и тарелками, пригнув к левому плечу налитую кровью голову с глазами удавленника, распоряжался хозяин. Увидев Петра Иваныча, он немедленно простёр к нему руки и, неимоверно вытаращив глаза, патетически прохрипел:
– Кого я вижу! Дорогой, несравненный друг, сват и кум, краса нашего города, кумир стыдливых дев, Пётр Иваныч! Сон ли это, или наяву?
– Гриша!.. – восторженно воскликнул Пётр Иваныч и, хлопнув себя по колену, залился радостным хохотом. Ему везло. Если раньше он с некоторой тревогой в самой глубине души думал о том, что ему придётся делать через четверть часа, то теперь он успокоился совсем. Кривошеий трактирщик Григорий Суханов, природный шут и большая каналья, был его давнишним другом, и встреча с ним сразу давала Петру Иванычу твёрдую почву под ногами.
– Давно ли ты здесь?
– Уже два года, мой дорогой! – торжественно хрипел его приятель. – Командую здесь всеми жуликами, карманщиками и ворами, кормлю, пою и укрываю от непогоды. Считают меня за своего покровителя и отца. А ты сюда зачем, мой дорогой? И притом, как всегда, не один, а с прелестной и юной незнакомкой?
– Начальник всех воров. Всё для нас сделает, – шепнул Пётр Иваныч на ухо своей спутнице, и после короткого разговора шёпотом, во время которого кривошейка с восторгом выкатывал глаза, надувал щеки и хрипел. Дело было сделано.
Через пять минут Пётр Иваныч с чрезвычайно важным видом сидел за столиком в отдельной комнате трактира, и нескончаемой вереницей, один за другим, к нему подходили самые разнообразные люди. Они были высокие и низкие, толстые и тонкие, старые и молодые, но все были так засалены, точно ими вытирали грязные трактирные столы, и все имели такие тускло-серые лица, точно до сих пор всю жизнь просидели в какой-то сырой щели. Пётр Иваныч чувствовал себя превосходно. Он величаво приветствовал каждого словами: «Здравствуйте, товарищ!» – усаживал на стул, осведомлялся о положении дел, указывал, что ему необходимо найти потерянные часы, затем, заплетя целую кучу неожиданного вздора, вручал по двугривенному и отпускал.
Пётр Иваныч прекрасно видел, что нужное впечатление давно уже произведено: его спутница была не подавлена, а прямо оглушена. Она сидела, бессильно откинув голову, бледная и с потухшими глазами, но он был жесток. И прошло не менее часа, прежде чем, попрощавшись с кривошеим хозяином, они сели на извозчика и отправились назад.
Подпрыгивая на дрожках по тряской мостовой, Пётр Иваныч уже совершенно свободно обнимал рукой талию измученной дамы и, улыбаясь под усами самой лукавой и довольной улыбкой, время от времени авторитетно произносил:
– Будут часы! Я вам говорю: будут часы!
– Я страшно измучена… – жалобно повторяла дама. И Пётр Иваныч, ещё крепче охватывая её стан, успокоительно говорил:
– Сейчас отдохнёте. А я не устал? Главное, что часы будут. Извозчик, стой!
Они были у подъезда ресторана, и Пётр Иваныч, ловко выскочив, помог даме выйти.
– Что это такое? – испуганно спросила дама, как бы очнувшись от забытья. – Зачем же туда? Неужели ещё.
– Завтракать, – веско ответил Пётр Иваныч. – Что ж, вы хотите, чтобы я остался голодным? Я всегда в это время завтракаю.
– Но я не хочу есть! – возразила дама.
– Так вы подождёте, пока я поем. – И дама, уже привыкшая за эти два часа беспрекословно повиноваться, покорно последовала за Петром Иванычем.
– Но зачем же здесь? Почему не в общем зале? – запротестовала было она, когда, пройдя по тёмному коридору, они очутились в отдельном кабинете, но Пётр Иваныч нагнул голову, поднял брови и таинственно произнёс:
– А-а… Так надо. Мне нельзя быть в общем зале. Меня не должны видеть.
– Ничего не понимаю! – горестно произнесла дама и в бессилии опустилась на кресло. У неё был совершенно измученный вид.
– И не надо понимать. В своё время всё поймёте, – успокоил её Пётр Иваныч и, позвонив, прибавил: – А что вы будете есть?
– Я ничего не хочу. Я сыта.
– Нельзя. Надо что-нибудь съесть. Закажите себе.
– Ну, так закажите мне чашку кофе и какое-нибудь пирожное. Только с условием, что я буду платить сама.
– А то как же? Не я же буду платить! – ответил Пётр Иваныч таким тоном, что дама, улыбнувшись, не могла не сказать:
– Однако, вы очень любезный кавалер!..
Пётр Иваныч с видом сожаления пожал плечами.
– Сергей! – сказал он вошедшему лакею. Пётр Иваныч знал по именам и был в наилучших отношениях со всеми лакеями важнейших ресторанов города. – Сергей, принеси даме чашку кофе и пирожных, а мне дашь водки рюмку, из которой я всегда пью, закуску, какую я всегда ем, и затем антрекот.
Когда был принесён кофе, графинчик водки, огромная, так называемая двухспальная рюмка и странная закуска, похожая на жидкую ваксу, для дамы начался ряд неожиданностей. Пётр Иваныч выпил одну за другой две рюмки, закусил и минут на десять погрузился в такое глубокое раздумье, что совершенно забыл о присутствии своей дамы. Он не ответил, по крайней мере, ни на один из её вопросов. После этого, встряхнувшись, произнёс, с изумлением поглядев кругом: «А? Что?» – и призвав снова лакея, выпил вместе с ним по рюмке за какое-то общее дело. Затем, отпустив его, в молчании и одиночестве осушил ещё одну рюмку и начал сосредоточенно есть принесённый ему антрекот. Дама не сводила с него изумлённых глаз.
– Вы кончили? – спросила она, когда Пётр Иваныч, отодвинув тарелку, принялся медленно и систематично вытирать салфеткой свои усы. – Мы можем идти?
– Нет, – ответил спокойно Пётр Иваныч. – Теперь я буду пить пиво.
– Сергей! – сказал он вошедшему лакею. Дай мне бутылку пива, какое я всегда пью. – И когда требуемое было подано, налил себе стакан, закурил папиросу и, откинувшись на спинку кресла, снова погрузился в глубочайшее раздумье. Дама начала выказывать признаки нетерпения и досады.
– Вы кончили? – сухо спросила она, поднимаясь, когда Пётр Иваныч молча и неторопливо сделал наконец последний глоток.
– Кончил, – ответил Пётр Иваныч.
– Мы можем теперь идти?
– Нет, – спокойно ответил Пётр Иваныч. – Теперь я буду спать.
– Что? – изумилась дама.
– Я буду спать, – спокойно повторил Пётр Иваныч.
– Где?
– Здесь, – невозмутимо ответил Пётр Иваныч.
– Я ничего не понимаю! – придя в полное отчаяние, воскликнула дама и опустилась в кресло.
Пётр Иваныч поднялся, очень медленно и спокойно снял с себя пиджак, встряхнул его и аккуратно повесил на спинку стула. Дама следила за ним полными ужаса глазами, очевидно не находя нужных слов. Но когда он так же медленно и невозмутимо принялся расстёгивать жилет, она вскочила, в негодовании закрича: «Послушайте! Но это, наконец, чёрт знает что! Я сейчас же ухожу!» – и кинулась к дверям.
– Как вам угодно! – по-прежнему невозмутимо ответил Пётр Иваныч, расстегнул одну за другой все пуговицы жилета, снял его, бережно встряхнул и положил на стул вместе с пиджаком.
– Это – верх безобразия! – говорила дама, держась за ручку двери. – Никогда ещё никто не поступал со мной так бесцеремонно.
– Я никогда не отступаю от своих привычек, – авторитетно произнёс Пётр Иваныч, отодвинул немного стол, положил себе под голову бархатную подушку и улёгся на диван, повернув к комнате тыльную сторону своего тела.
Дама не ушла. Она несколько раз приоткрывала дверь, выглядывала в коридор и закрывала дверь снова. Она не могла решиться уйти. Во-первых, она боялась и ей было стыдно уйти одной. Во-вторых, ей чрезвычайно хотелось плакать, а в-третьих… в-третьих, её всё более интересовал этот необыкновенный, таинственный, странный человек с красивыми усами, с которым она провела уже три часа, и который казался ей всё более загадочным.
Через некоторое время она сильно стукнула зонтиком по полу, вернулась к столу, поглядела на стриженный затылок и спину Петра Иваныча, ещё раз стукнула зонтиком и крикнула:
– Послушайте, Пётр Иваныч! Встаньте! Иначе я сейчас ухожу. – Ответа не было: по-видимому, Пётр Иваныч уже погрузился в глубокий сон, и даме не оставалось ничего другого, как сесть. Сначала она с гневом швырнула свой зонтик, потом вынула платок, хотела вытереть им свои глаза, но скомкала и тоже швырнула его на стол, потом крикнула ещё раз: «Послушайте!», потом покорилась и стала ждать.
Человеческая душа чрезвычайно быстро изменяется в своём объёме и её можно сравнить с газом, который одинаково хорошо помещается в громадном зале и в крошечном пузырьке. За дверью, по коридору, раздавались торопливые шаги лакеев; за окном шлёпали копыта лошадей, гудели автомобили, кричали разносчики, из близкого порта доносились свистки пароходов; Пётр Иваныч, быстро вырастая в воображении дамы, неподвижно лежал в прежней позе; время шло, и постепенно, несмотря на всю самоуверенность и энергию, дама всё более чувствовала себя маленькой, маленькой девочкой, – ребёнком, заблудившимся в дремучем лесу. И она страшно обрадовалась, когда Пётр Иваныч, наконец, пошевелился, потянулся, сел на диван, расправляя свои усы и, ласково засмеявшись, сказал:
– А вы не ушли? Какая вы славная!..
Её нисколько не изумило также, когда он встал, маленькими шажками подошёл к ней и отечески поцеловал её в лоб. Затем, ласково улыбаясь, с самым естественным видом, взял её за руки и, нежно обняв за талию, посадил рядом с собой на диван. Один миг дама необыкновенно ясно понимала, что она должна дать ему пощёчину, но этот порыв бессильно замер где-то в глубине и вместо этого, само собой, вышло так, что она вздохнула и, откинув голову, подставила Петру Иванычу губки, которые и затерялись бесследно в его усах.
IV
Недели через три после этого, Пётр Иваныч в самом удручённом состоянии духа возвращался к себе домой. На окраинах улиц, по которым он проходил, кипела весёлая и оживлённая жизнь: евреи-сапожники постукивали молоточками, сидя на тротуаре у окон своих подвалов; ребятишки с восторгом возили на досках ошалевших от ужаса худых котят; собаки обнюхивали пыльные сливы и виноград у зазевавшихся фруктовщиков; молодые работницы прогуливались рядами, толкуя о любви.
Во всяком другом случае всё это не преминуло бы привлечь внимание Петра Иваныча, но теперь он не замечал ничего. Он быстро шёл, стуча по тротуару своей тросточкой, время от времени с сердцем повторял своё любимое слово: «Погибель!..» – и несколько раз даже останавливался и разводил руками, как бы спрашивая кого-то, что же ему делать?
Пётр Иваныч только что приехал с дачи, где жила его дама, давно уже превратившаяся для него в самую определённую личность, носящую имя Марья Николаевна и окружённую целым рядом таких же определённых лиц. Он провёл на даче весь вчерашний день, переночевал там, всё время был окружён самыми нежными заботами и, как это ни странно, но именно это-то обстоятельство заставляло его с таким недоумением и смущением разводить руками.
Добравшись до своей комнатки, Пётр Иваныч вложил в американский замок ключ и открыл дверь. Уже по одному густому храпу, потрясающему, подобно звукам органа, стены, он мог догадаться о присутствии своего приятеля, архитектора Кокина, который и оказался действительно лежащим на диване в своей любимой позе: с раскинутыми руками и ногами, с мощно вздымающимся вверх животом и с раскрытым ртом, испускающим волны звуков.
Толстяк обладал способностью просыпаться с такою же лёгкостью, с какой засыпал. Разбуженный слабым шумом, он на всём скаку прервал храп, раскрыл глаза и, немедленно войдя в интересы реальной жизни, произнёс:
– Знаешь что, Метлов! Я открыл вчера в одном кабаке великолепное тёмное пиво в кувшинах, пойдём его пить.
Пётр Иваныч снял шляпу, бросил её на окно, швырнул в угол тросточку, уселся за стол и, помолчав, с трагическим видом произнёс:
– Погибель бы тебе на твою голову с твоим пивом, и чёрным, и белым! Вот что!
Кокин спустил на пол коротенькие ножки, уселся на диване и продолжал:
– Сегодня матушка опять выгнала меня. Вчера вернулся домой пьяный, как дым. И действительно, великолепное, брат, открыл я пиво! Недалеко отсюда. Жалую тебе сразу две кружки. А ты что? Разве какой-нибудь муж поймал тебя, наконец, с поличным и намял бока?
– Да! Если бы бока!.. Хуже, чем бока!.. И дёрнула же тогда нелёгкая меня, идиота, болвана, дурака…
– Метлов, одевай шляпу и следуй за мной! Жалую тебе три кружки пива, если ты расскажешь мне своё горе.
– Не правда ли, чудесное пиво? – с живейшим интересом осведомился Кокин, когда они, водворившись в пивной, опорожнили по первой кружке. – Я вчера выпил двадцать одну посуду! Зато, действительно, был пьян. Но ты в самом деле, мрачен, Метлов. В чем дело? Говори.
– Погибель!.. – с глубочайшим убеждением произнёс Пётр Иваныч. – Будешь тут мрачен, когда вдруг такая история, что хоть в петлю полезай. И как я мог так попасться? Не понимаю.
– Не философствуй, переходи прямо к делу. Проигрался?
Пётр Иваныч издал презрительный звук:
– Проигрался! Стал бы я и говорить об этом, если бы я деньги проиграл! Себя я проиграл, вот что!
– Себя? Это серьёзно. Кому?
– Бабе! Кому же другому? Чёрт бы меня, дурака, побрал!
– Это интересно! Это очень интересно! Говори.
– Чего там говори! В такую, брат, кашу залез, что хоть караул кричи! Рассказывал я тебе про эту полковницу, которую я возил на толкучку искать часы? Как я заморочил ей в кабинете голову? Говорил, ведь?
– Говорил. Чистая работа! Одобряю.
– То-то, чистая. А теперь, брат, она меня так заморочила, что ещё чище вышло.
– Метлов, ты возбуждаешь моё любопытство! Жалую тебе сразу пять кружек пива. Но ведь ты же говорил, что она осталась тогда у тебя ночевать?
– Да, чтоб ей погибнуть и с часами и трауром своим! Пусть бы она у меня совсем не оставалась! И не видеть бы мне её никогда! Знаешь ли ты, что из этого вышло?
– Ну?
Пётр Иваныч с мрачным озлоблением тряхнул головой.
– Прежде всего слёзы. Я, говорит, теперь погибла. Изменила памяти своего мужа. У нас этого ещё не бывало в роду! Понимаешь? Очень мне интересно, что у них не бывало в роду! Я её утешаю, туда-сюда, успокоилась, слава Богу. Вы, говорит, должны это ценить. Утром проводил на вокзал, на дачу. А женщина красивая! Прелесть! Такая, брат, женщина!.. Ну, хорошо, сижу вечером у себя, смотрю в окно, собираюсь куда-то уходить; семь часов. Стук-стук в дверь. Отпираю. Она! Опять осталась у меня, опять плачет. Я погибла, я изменяю памяти моего мужа. Ах, Боже ты мой!..
– Постой! – перебил его Кокин. – А кто же был её муж?
– Да разве я тебе не говорил? Полковник, в Польше где-то. Год, как помер. Она после него пенсию получает – пятьдесят рублей в месяц. Приехала сюда, живёт у сестры, сестра замужем за чиновником. Бабушка богатая есть – старуха, тоже где-то живёт, каждую неделю ей по почте пирожки и варенье посылает.
– Ну, хорошо, пей пиво и продолжай. Итак, приезжает во второй раз и опять плачет.
– Ну, и в третий раз приезжает и тоже плачет. И в четвёртый раз – и всё время: я отдала вам свою чистоту, изменила памяти моего мужа, вы должны это ценить. Ах ты, Боже мой! Да я разве не ценю? Конечно, ценю. И вдруг бац: я всё рассказала Риме! А Рима – это её сестра. И Рима хочет с вами познакомиться. Я ей: послушай, Маруся, да что же ты делаешь? Зачем вмешивать сестру, брата, пятого, десятого. Это наше личное дело. Я, говорит, не могу лгать. Я не ночую третью ночь дома. Я сказала сестре, что люблю тебя.
– Хорошо! Это даже нравится мне!
– Погибель бы на тебя и на твоё толстое пузо! А знаешь, что из этого вышло? Ну-ка, угадай! Ни за что не угадаешь! Вышло вот что. Просыпаюсь я неделю тому назад у себя в постели; Марья Николаевна тут же, ещё спит. Закурил папироску, лежу и вдруг: тах-тах-тах! Так и тарабанят в дверь. Вот, думаю, принесла кого-то нелёгкая! Может быть из агентства? Пожар где-нибудь? Бегу к двери: «Кто там?» Отвечают: «Отворите!» Спрашиваю: «Да вы кто?» Отвечают: «Вы всё равно не знаете, но отворите». Голос женский. Просыпается Марья Николаевна; кричит: «Ах, да это Рима!» Скок в одной рубашке с постели и отворяет. Я кричу: «Да постой, сумасшедшая, я совсем голый!» А сестра уже в комнате, еле за ширму успел спрятаться: «Здравствуйте, Пётр Иваныч! Не стесняйтесь. Мы люди свои. Угостите чаем». Нравится тебе это?
– Очень. Что же дальше?
– Дальше, что? И дальше есть. Погоди! Сидим у меня: пьём чай. В час опять стук в дверь. Ах! – кричат обе – это Поликарп! Так и есть – Поликарп. Римин муж. Ростом сажень, бакенбарды по аршину, на шее орден, а голос, как пищик, и сам конфузится и шаркает: так, мол, и так, нарочно ушёл раньше со службы, чтобы познакомиться с вами. Да ты можешь представить положенье-то моё? А? Не откажите пообедать вместе. Идём в ресторан. Обедаем. Поликарп этот рядом с Римой, я с Марьей Николаевной. Вино за наше здоровье пьют. После обеда: пожалуйте к нам на дачу! Еду! Дурак, дураком, а еду! На даче дети, ещё бакенбарды, старушки благочестивые, офицер с шашкой – пьём чай, идём к морю, играем в карты: я совсем обалдел. Уезжаю вечером: пожалуйста, говорят, послезавтра мы вас ждём к пяти часам: у нас семейный обед. Непременно! А Марья Николаевна радуется, целует при всех, говорит: «ты», «Петя!» Ну, что, нравится тебе это?
– Очень. Пей пиво.
– Слушай дальше. Отвертеться невозможно. Приезжаю через день, народу видимо-невидимо! Поликарп, Рима, Маруся, брат офицер, две тётки и дядя, жандармский генерал отставной, с гулей такой на щеке. Встречают, как родного! Обедаем – я рядом с Марусей – и дядя, жандармский генерал, говорит мне: «Вы, Пётр Иваныч, смотрите, не обижайте нашего Волчонка (Маруську так зовут), мы её все очень любим!» Тётки в один голос: «Вы, Пётр Иваныч, берегите нашего Волчонка, он у нас славный!» Поликарп пищит: «Вы, Пётр Иваныч, получили сокровище, нашего Волчонка, мы все за него горой!» У меня волосы дыбом! И все хором: «Этого у нас в роду нету, чтобы не по закону жить, но Волчонку мы прощаем. Вы человек небогатый, а она, если выйдет замуж, то потеряет пенсию». И опять все вместе: «Только берегите нашего Волчонка! Мы его любим». И в заключение шампанское и ура! Так ты понимаешь, – я еле до дому тогда дополз. Иду, и волосы на себе рву. Хорошо?
Кокин опорожнил залпом кружку, стукнул её дном о стол и с выражением глубокого сожаления произнёс:
– Ты попался, Метлов.
– Приезжаю домой. Целую ночь не спал! Что, думаю, тут делать? Ведь дядя этот жандармский генерал! А брат офицер! Да ведь они меня со свету сживут! Что тут делать? Думал, думал, сел за стол и написал Поликарпу письмо. Так мол и так, ваша родственница попалась в руки мерзавца, негодяя, сутенёра, альфонса, который обирает женщин и продаёт их в публичные дома. Спасайте неопытную женщину, пока не поздно. Подписал: неизвестный доброжелатель. Не пожалел себя. Послал. Думаю, может быть, подействует. И что же ты скажешь! Через день воскресенье. Сижу у себя, часов в двенадцать, пришла ко мне Нина. Знаешь ведь Нину?
– Нет.
– Маленькая такая, черненькая, глазищи, как два блюдца. Конечно, знаешь! У неё ещё жених был, студент. Спился и год тому назад застрелился. Так она каждый месяц к нему на могилу ходит, плачет и закапывает там бутылку пива. Она закопает, а сторож откопает и выпьет. Я с ней там и познакомился. Ну, конечно, говорил!
– Ну, ладно, чёрт с тобой! Говорил, так говорил.
– Так вот, пришла эта Нина, зовёт меня: поедем на кладбище, и совсем уже собрались, как вдруг стучат в дверь. Отворяю. Марья Николаевна и в руках у неё моё письмо! Влетает, говорит: «Какие нам о вас гнусности пишут!» Увидела Нину, выпрямилась, – а ведь она гренадер! «Что вам здесь угодно?» И потом, как гаркнет: «Вон!» Так бедная Нинка из комнаты, как пуля! Даже волос поправить не успела. И шляпа, и сак за ней в дверь вдогонку! А у Маруськи глаза, как огонь, лицо так и пышет, наступает на меня и кричит: «Знаю я теперь, кто такие гнусные письма пишет! Это ваши любовницы, которые не хотят вас уступить!» Орёт, понимаешь, так, что нет никакой возможности. Только что успокоилась немного, уговорил я её – новое дело! День праздничный, за окном гулянье, девчонок знакомых много, – летит вдруг в форточку записка. Стукнула меня в темя, свалилась на пол. Я было её ногой, да нет, увидала уже. Кинулась, вырвала у меня, прочитала. А там стоит: «Зайдём в три часа. Лида и Надя». Боже ты мой! Ты понимаешь: зонтик об меня пополам! Тросточка моя пополам! Книга мне в голову, да пощёчины, да костями! Так я, братец ты мой, шляпу в руки, да на улицу! Прошёлся до угла, повернул, иду и думаю: «Ну-ну!..»
– Метлов! – авторитетно произнёс Кокин. – Я был о тебе лучшего мнения. Ты – жалкая тряпка. С женщинами должно быть полное равноправие. Она тебе пощёчину – дай ей две. Она тебя палкой, дай ей между глаз. Я презираю тебя!
– Ах! Не могу я бить женщину, – с отвращением произнёс Пётр Иваныч. – Лучше уж я убегу. Никогда у меня на женщину рука не поднимается.
– Очень жаль! – безапелляционно решил толстяк. – В таком случае, продолжай.
– Ну, вот. Иду так, прохожу мимо своего окна – окно настежь, в окне стоит Марья Николаевна и командует: Пётр Иваныч, извольте идти домой! Сейчас, говорю. Дошёл ещё до следующего угла, повернул, иду себе тихонечко в комнату. Марья Николаевна кричит: я – полковница! Я изменила ради вас памяти моего мужа. Я заставлю вас ценить это! Я ей смирненько так говорю: да я разве не ценю? Но нельзя же так! Вы губите и меня, и себя. Чем, говорит. А как же, говорю, пришла ко мне женщина предупредить меня, что за мной следят, а вы её вон! И записка о том же была. А вы сейчас же бить! Разве так можно? Кто же, говорит, за вами следит? Полиция, говорю. Зачем? Как зачем? Да вы, говорю, разве ещё не догадались, кто я? Нет, говорит. А кто же вы? Вор, говорю. Я – вор.
Кокин, делавший как раз в этот момент глоток, подавился и, выкинув из ноздрей, как кит, целый фонтан пива, долго кашлял, затем разразился хохотом, после чего произнёс:
– Послушай, Метлов, ты кончишь тем, что уморишь меня!
Пётр Иваныч тщательно вытер салфеткой с пиджака брызги пива и продолжал:
– Как, говорит, вор? Да так, говорю, у нас шайка: мы взламываем кассы, нападаем на поезда, устраиваем подлоги, грабим помещиков, очищаем квартиры, одним словом, занимаемся всем. У каждого своя специальность. А теперь за мной следят и могут меня арестовать. Попал в точку! Побледнела, стоит, растерялась совсем. А я тру себе глаза платком и плачу: я вас так глубоко полюбил, что не могу от вас ничего скрывать. Не хочу губить вас. Нам надо расстаться. Уходите скорей, а то ещё заметят вас и вы потеряете вашу пенсию! И такого, понимаешь, ей наговорил, что вывел её ни живу, ни мертву за дверь, поцеловал у неё руку, посадил на извозчика и отправил. Запер за ней дверь, перекрестился от радости. Слава тебе Господи!
– Подействовало?
– На три дня! Понимаешь, уж совсем я успокоился, ни слуху о ней, ни духу, сижу опять у себя под вечер, познакомился тут я с одной гимназисткой, рассказал ей, что я антрепренёр и собираю труппу, так она должна была прийти ко мне прочитать роль. Сижу это жду её, вдруг стучат в дверь. Марья Николаевна! Как ураган какой-то! Сумасшедшая, говорю, что ты делаешь? Видишь, вон сыщик на той стороне стоит, следит за мной. Теперь всё погибло! Ничего не действует! Ошалела баба, да и только. Собирайтесь и никаких! Вы едете со мной на дачу. Там вас никто не арестует. Как, говорю, не арестует! Подумай, какой будет скандал! Ведь пенсии своей лишишься! Ничего не помогло. Собирайтесь, едем со мной на дачу! Понимаешь, как щенка какого-нибудь схватила меня, усадила на извозчика, привезла к себе на дачу и я там два дня должен был вместе с ней удить рыбу! А? Каково это?
– Пей пиво, Метлов! Выпьем за эту смелую женщину! Она мне решительно нравится. Она отомстит тебе за всё зло, которое ты причинил её сёстрам. Предсказываю тебе: скоро ты будешь носить колпак, качать люльку и она будет бить, тебя туфлей.
– Тьфу! Чтоб твоё толстое пузо треснуло у тебя пополам! Погоди, попадёшься когда-нибудь и сам! Тогда и я посмеюсь.
– Я не попадусь! Я пью своё пиво, хожу себе по кабакам и женщины для меня предмет второй необходимости. Но, что же ты думаешь предпринять?
– Да, если б я сам знал!.. – уныло ответил Пётр Иваныч. – Уж из каких, кажется, передряг выкручивался, а тут, думаю, думаю, ничего придумать не могу. Такой, брат, женщины я не встречал!
– Метлов! – торжественно произнёс Кокин. – Пей пиво и успокойся. Я тебя спасу.
– Как?
– У меня есть план. Ты хитёр и блудив, но ты трус! На женщину надо всегда идти – как на крепость, приступом! Я не боюсь ни одной женщины, кроме моей матери, но это – моя мать! Дай мне эту полковницу в руки, и ты увидишь, что через десять минут ты будешь свободен. Пей!
Надежда и пиво являются иногда единственным выходом из жизненных затруднений. Побуждаемый уговорами своего друга, Пётр Иваныч принялся пить. Сначала он пил трагически и мрачно, как человек, для которого погибло всё. Но постепенно ему сделалось легче. Через некоторое время приятели, поглощённые разговором, перебрались в погреб, где, по уверениям Кокина, гениально жарили шашлыки, затем засели в ресторане и освежались там кофе с коньяком до тех пор, пока Кокин не заснул в своей обычной, только для него возможной, позе – сидя и положив голову на собственный живот.
