Текст книги "Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– С ее величеством королевой-матерью.

Людовик устремил на него мрачный пронзительный взгляд, но Ришелье вынес его совершенно спокойно.

– Так вы за этим сюда и приехали, господин епископ?

– Точно так, ваше величество, я приехал способствовать делу любви и мира.

– А где теперь королева-мать?

– Через три дня она будет в Фонтенбло для того, чтобы встретиться и переговорить с вами.

Король несколько минут молча размышлял.

– Возвращайтесь к королеве, ваше преподобие, и доложите ей, что я согласен на свидание.

– О, сир, эти слова наполняют мою душу неизъяснимой радостью! Они подают мне надежду! Простите мне мои слова, но лучшей и величайшей наградой епископу Люсон-скому будет тот момент, когда он увидит сына в объятиях матери.

– Конец нашего свидания покажет, был ли приезд вашего преподобия столь благодетелен.

– Если только последствия этого свидания совпадут с моими горячими желаниями, то для Франции настанут счастливые дни! Теперь, ваше величество, я полечу в Фонтенбло передать королеве-матери радостную весть о том, что свидание состоится через три дня. Сейчас я могу сказать, что не даром прожил свою жизнь. Да, сир, я повторяю от всей души: если бы за всю мою жизнь мне не удалось сделать ничего полезного, а только то, что моими стараниями состоится это примирение, я буду вправе считать, что жил не зря!

– Вы, кажется, говорите искренне, ваше преподобие, и это немало содействует успеху вашего дела и радует меня. Мне казалось, что вы не способны на глубокие чувства, а теперь я вижу, что ошибался. Мне хотелось бы увидеть вас в Фонтенбло, когда я приеду туда для свидания с королевой-матерью.

– Зто дает мне надежду на прощение, на возвращение вашей милости, сир!..

– Не будем заглядывать так далеко вперед, господин епископ. Я ничего не обещаю, время покажет, – перебил король и милостивым жестом отпустил Ришелье.

Но тот не хотел терять удобного момента. Он опустился на колени и, не жалея красноречия, выказал королю свою радость, глубокую благодарность и безграничную преданность. Король протянул руку, чтобы поднять епископа, и тот припал к этой руке горячим поцелуем. Впечатление было произведено, и Ришелье откланялся.

Первая попытка повлиять на короля вполне ему удалась. Людовик, который в начале разговора, видимо, и мысли не допускал о встрече с королевой-матерью, благодаря ловкости Ришелье, согласился на свидание с ней.

Большего епископ Люсонский не мог и желать. Он даже не ожидал такого успеха. Гордая улыбка торжества играла на его губах, когда он вышел из покоев короля. Первый шаг в его планах – примирение Людовика с матерью – был сделан. Этим он рассчитывал усилить свое влияние при дворе. И уже не скромное положение милостынераздавателя, а нечто иное виделось ему впереди. Если ему удастся с помощью королевы-матери свергнуть временщика де Люиня, настанет второй период его игры! Ришелье ясно видел, что Людовик по своим личным качествам не может существовать без руководителя, что правление для него невыносимо и ему нужен человек, в руки которого он смог бы его передать. Когда не станет де Люиня, должна будет отступить с его дороги и та, которую он использовал лишь как средство к достижению своих целей, королева-мать! Ришелье рассчитывал отстранить ее, завладев душой короля. Ученик и приверженец далеко превосходил свою наставницу силой ума и гением интриги.

Вокруг слабого Людовика снова плелись невидимые сети и ловушки, менялись лишь личности, принимавшие в этом участие.

Когда Ришелье проходил по галерее дворца, он встретил красавицу Анну Австрийскую, которая шла в капеллу к вечерней службе.

Он остановился и не мог отвести от нее глаз. Он любил ее безумной, страстной любовью с той самой минуты, когда впервые увидел. Его поразило сочетание внешней красоты с возвышенной душой и кротким сердцем, которое представляла собой личность Анны Австрийской. То, что он встретил ее именно в момент своей удачи, было многообещающим признаком. Ришелье низко поклонился ей и она молча ответила на поклон епископа Люсонского, появление которого при Дворе ее, однако, удивило.

Сердце Ришелье бурно забилось под черной монашеской сутаной. Ему было тридцать два года, и при виде прекрасной женщины земные страсти воспламенили его кровь.

Страстный взгляд, которым Ришелье проводил королеву, случайно встретился с устремленными на него глазами донны Эстебаньи, и ему показалось, что она поняла его значение. Он всегда с недоверием относился к этой испанской донне, но в эту минуту инстинктивно почувствовал, что когда-нибудь она станет ему поперек дороги. Лицо Ришелье омрачилось, и по выражению его можно было понять, что он способен уничтожить тех, кто станет противодействовать его планам.

Король никому не говорил о предстоящей поездке в Фонтенбло, и лишь накануне отъезда объявил, чтобы герцог Сюлли приготовился сопровождать его в довольно продолжительное путешествие. В залах дворца с удивлением толковали о том, что король не брал с собой свиты и по каким-то причинам скрывал цель своей поездки. Но так как малообщительный Людовик отличался капризами и странностями, то никто не подозревал, что он задумал нечто особенное.

В назначенный час Сюлли явился в покои Людовика, все еще не предполагая о месте и цели поездки, и только когда они сели в карету, король распорядился ехать в Фонтенбло. Теперь герцог понял, зачем его подняли так рано. На переезд из Парижа в Фонтенбло требовалось несколько часов. Но цели этой поездки он все-таки не знал, хотя и пытался дорогой что-либо выведать. Однако Людовик был молчалив и избегал продолжительных разговоров.

В Фонтенбло они приехали около полудня. То, что во Дворце не ожидали прибытия короля, было очевидным, так как никаких приготовлений не производилось. Удивление герцога возросло еще более, когда карета въехала во двор, называемый двором Белой лошади, и у входа во дворец появилась темная фигура епископа Люсонского.

– Я желаю, герцог, чтобы вы никому не говорили о том, что увидите и услышите здесь, – проговорил король, выходя из кареты и поднимаясь по ступеням высокого портала, – никто не должен знать о встрече, которая сейчас здесь произойдет.

– Я исполню приказание вашего величества.

Ришелье встретил прибывших низким поклоном и проводил их в один из малых боковых залов, где был накрыт стол.

Пока усаживались и обедали, никто, кроме прислуживавших лакеев, в зал не входил. Нетерпение Сюлли возрастало.

Вскоре все объяснилось. Когда король встал из-за стола, он обратился к епископу Люсонскому с вопросом, где королева-мать.

– Ее величество ожидает вас в саду, сир. Позвольте мне иметь честь проводить вас.

Сюлли просто не верил собственным ушам. Следовательно, дело шло о примирении!

Ришелье проводил их через великолепный садовый портал в парк, который постепенно переходил в лес.

Взгляд короля пытливо бродил по сторонам. Наконец вдали показалась фигура женщины, одетой в черное платье. Следом за ней появилась герцогиня Бретейльская, которая почтительно поклонилась королю.

Король знаком показал своим спутникам, чтобы они остались на месте и направился прямо к королеве-матери, а статс-дама скромно отошла к стоявшим поодаль придворным.

Мария Медичи была бледна и казалась очень взволнованной. Она как бы украдкой утерла слезу, сбегавшую по ее щеке, и сделала радостное движение навстречу сыну.

Людовик быстро подошел к матери и поднес ее протянутую руку к своим губам.

– Да будет благословен час сей! – прошептала Мария Медичи, неподражаемо разыгрывая тронутую мать.

– Я удивлен, что встречаю ваше величество здесь, парке, – заметил Людовик, идя рядом с матерью вдоль тенистой аллеи, вовсе не подозревая, куда она его ведет.

– Я предпочла принять вас здесь, сир, – потому что хочу переговорить с вами с глазу на глаз. Мать хотела снова найти в вас сына, потому и избрала в свидетели одного лишь Бога да прекраснейшее из его творений – природу.

Король, собираясь ответить, поднял голову, но вдруг мер, охваченный внезапным воспоминанием. Случайно или преднамеренно они стояли в эту минуту на том самом месте, с которого много лет тому назад его отец увидел дикого охотника. Мария Медичи, была, казалось, не в состоянии далее владеть своими чувствами. Она взглянула на сына, широко взмахнула руками и простерла к нему нежные материнские объятия. Лед в душе Людовика был сломан и он молча покорился этой немой ласке.

– Прощание и забвение всему, что произошло между нами, сын мой, – проговорила королева-мать тихим дрожащим голосом. – Мир, ради Бога, мир!

– Я тоже хочу только мира, ваше величество, и надеюсь, что час его настал, – ответил король, – я доказал вам искренность этого своего желания уже тем, что принял приглашение приехать сюда.

– Не станем разбирать, сир, кто из нас более виноват! За свою часть вины я была жестоко наказана предпоследними днями! Мы оба доверились плохим советникам, целью которых было посеять раздор между нами. Мы оба были обмануты! Я надеюсь, что для нас настанут лучшие времена, если уж нам удалось свидеться и переговорить вдали от их влияния.

– Я хотел бы, чтобы ваше величество высказались в отношении этих людей более подробно.

– Вижу по выражению вашего лица, сир, что вы хотите упрекать меня! Но если я и перешла на сторону ваших противников, то только для того, чтобы отвергнуть тех, кто убедил вас заключить меня в тюрьму. Поверьте, что все неприятности, вся эта вражда и противостояние вызваны вовсе не мною и моими приверженцами.

– Я прошу, ваше величество, сказать мне все, что вы знаете об этом деле!

– Виновники всего этого состоят при вашем Дворе, сир. В вашем собственном королевском дворце ведется непрерывная работа не только над тем, чтобы посеять раздор между нами, но и над тем, чтобы раздуть междоусобную вражду во всем вашем государстве.

– Если вы говорите о герцоге де Люине, то я должен предупредить ваше величество, что сам уже решил потребовать его отчета. Я вовсе не настолько слеп, чтобы не видеть ошибок и злоупотреблений тех, кто воображает себя под защитой моего расположения, – угрожающе воскликнул король. – Какие обвинения вы можете еще предъявить? Что же может побуждать этих людей к тому, чтобы разжигать вражду в нашем народе?

– Причина этого кроется в Англии и Испании! – ответила Мария Медичи, видя, что король начинает уже впадать в то настроение, которого она добивалась. В душу Людовика уже запало семя подозрения.

– В Англии и Испании? – переспросил он удивленно. – Я попрошу вас высказаться яснее.

– Мне очень тяжело было бы стать причиной разлада, а потому прошу вас, разрешите мне умолчать об этом!

– Если вы действительно желаете мира, ваше величество, если вы действительно добровольно явились сюда, то я настоятельно прошу вас говорить подробнее.

– Вы этого требуете, Людовик? Хорошо, будь по-вашему! Эти люди тайно и осторожно сумели завязать отношения, ловко найти средства и источники, о которых вы никогда не могли бы подумать.

– Я попрошу вас конкретно указать мне эти тайные средства! – сказал король.

– Они воспользовались доверчивостью и добродушием вашей супруги, чтобы осуществить выполнение своих замыслов, – продолжила Мария Медичи и заметила, что Людовик сильно вздрогнул. – Прибавьте к этому дурные наклонности возведенного в коннетабли Франции графа де Люиня и вы сами все поймете.

– Доверием королевы! – мрачно повторил Людовик, – но подумали ли вы, ваше величество, какое страшное обвинение вы произносите?

– Я умоляю вас, сир, успокоиться! Я умоляю вас, ради самого Бога, не решаться на какой-нибудь необдуманный поступок, иначе мне лучше возвратиться в свое изгнание, и пусть все идет по-старому.

– Никогда не бывать этому! Я требую, чтобы вы сказали мне все! Я требую этого не только для себя, но и для Франции.

– А я прошу вас, сир, ничего не предпринимать без тщательного обсуждения! Вы ведь знаете, что король английский Яков возвел своего любимца, герцога Бекингэма, в звание герцога, и вообще осыпает его всяческими почестями.

– Да, я слышал об этом! Но что же мне за дело до этого?

– Припомните, сир, что я давно уже просила вас наблюдать во время придворных балов за этим красавцем-англичанином.

– И вы думаете, ваше величество, что в Лувре есть люди, которые осмеливаются иметь тайные сношения с иностранными дворами? – все больше мрачнея, спросил Людовик.

– Не с дворами, сир, а с отдельными их лицами.

– Этого я не мог бы знать! До вас, вероятно, дошли ложные слухи!

– Пути и способы этих сношений избирались так неосторожно, что они не могли не привлечь внимание ваших наблюдательных чиновников.

– Так вы знаете пути, которыми они пользовались.

– Разумеется, знаю, ваше величество!

– Тогда объясните их мне.

– Без исполнения некоторых условий, я не могу этого сделать, сир.

– Говорите ваши условия, я готов исполнять все, что вы потребуете.

– С моим возвращением ко двору, сир, всякая борьба должна прекратиться. Я сама стану неустанно заботиться о вашем благе.

– Я и приехал сюда, чтобы предложить вам возвратиться в Люксембургский дворец, и притом на условиях Полной свободы.

– Благодарю вас! И поверьте, сир, что вы не станете сожалеть об этом решении. Вы увидите, что королева-мать останется в стороне от всяких политических волнений и станет, занимаясь в тиши лишь прекрасным искусством действовать исключительно в ваших интересах.

– Радуюсь вашим намерениям. По теперь, когда условия ваши приняты, я опять попрошу вас представить мне доказательства.

– Еще два слова, сир: могу я надеяться, что герцог д'Эпернон и маркиз Галиас получат прощение?

– Согласен и на это.

– Если вы накажете герцога де Люиня так, как он того заслуживает, то признаете тем самым и услугу, оказанную милостынераздавателем Ришелье. Он одинаково преданно служит мне и вам. Дадите вы ему кардинальскую мантию?

– Обещаю вам! Надеюсь, теперь ваши условия окончательны?

– Да, ваше величество.

– Итак, расскажите мне теперь обещанные подробности.

– Те люди через тайных курьеров состоят в непосредственных отношениях с Мадридом, и я надеюсь на этих днях доставить вам одно из тайных писем.

– Клянусь, я должен, наконец, узнать в чем дело!

– И узнаете, даю вам слово! Если я не смогу представить вам это письмо, то в одну из ближайших ночей, которую я вам укажу, вы неожиданно явитесь в покои королевы и там получите подробности и доказательства, которые вас интересуют.

– Благодарю вас за сведения, ваше величество, и позволю себе спросить вас, не будет ли вам угодно воспользоваться моей каретой для обратной поездки в Люксембургский дворец?

– Для той, которая дала вам жизнь, сир, каждый из дворцов, стоящий вблизи вашего, будет приятным и почетным жилищем! – ответила Мария Медичи с сияющим от радости лицом и в знак примирения протянула королю руку.

IV. МИЛОН СПАСАЕТ РЕБЕНКА

После бегства королевы-матери из замка в Блоа, графу Люиню был пожалован титул герцога и поручено руководство войсками, высланными против недовольных. Получив это назначение, он тотчас же отправился в лагерь под Ангулемом.

Уже после битвы бездарный любимец короля убедился в том, что противник далеко превосходит его силой и военным искусством. Но вместо того, чтобы честно сознаться в недостатке своих личных способностей, он послал в Париж известие, что неприятель значительно превышает его численностью. Вследствие этого в Париже и к северу от него был объявлен набор в ополчение.

Со всех деревень и городов по направлению к Бове, в котором был назначен сборный пункт, потянулись целые шайки искателей приключений и людей, не любивших постоянных занятий. Количество их было так велико, что через несколько дней из них можно было образовать уже несколько дивизий.

Когда об этом доложили новому маршалу, он тотчас же воспользовался удобным случаем ретироваться в Бове под тем предлогом, что желает лично сделать осмотр вновь составленным полкам и отвести их в Ангулем. Люинь решительно терялся в чаду своего всемогущества и не упускал ни одного случая изобразить из себя полновластного владыку Франции.

Короля уже не раз предупреждали о бездарности его любимца – и епископ Люсонский и королева-мать, и, наконец, сами известия с театра войны, – но он продолжал смотреть на его действия с беззаботностью безграничного доверия.

В тот день, когда Магдалена пришла к Бове, большая часть вновь сформированных войск уже выступила на юг. Но маршал все еще оставался в городе.

Люинь решил отправиться в Ангулем лишь через несколько дней. Он чрезвычайно любил устраивать роскошнейшие пиры, на которых, обыкновенно, выступал в роли хозяина и с наслаждением прислушивался к льстивым похвалам, в которых, разумеется, не чувствовал недостатка. Точно так проводил он время и в Бове.

Его окружало множество офицеров, которые не считали для себя постыдным провозглашать льстивые и лживые тосты в честь своего военачальника, вместо того, чтобы с оружием в руках вести солдат туда, куда призывали их честь и присяга.

В тот вечер, когда Магдалена вошла в город и добралась, наконец, до постоялого двора, Люинь и его офицеры пировали на верхнем этаже городских казарм. Вино уже сильно шумело в их головах, было произнесено множество тостов за здравие главнокомандующего и лакеи едва успевали доливать стаканы. Люинь был тоже в сильном возбуждении и, как и всякий человек, высказывался на этот раз искреннее обыкновенного. Он вообразил себя действительным властителем Франции, произносил самые неуместные речи и, видя, что окружающие продолжают поддерживать его, все более тешил свое тщеславие.

Вдруг в открытые окна зала ворвался смутный гул пожара, который ежеминутно усиливался. Несколько офицеров вскочили из-за стола. Люиню тоже вздумалось полюбопытствовать, и, недолго раздумывая, он выбежал на улицу с несколькими своими собутыльниками.

Они уже приближались к месту пожара, когда услышали перекрывающий шум толпы ужасный крик Магдалены, увидевшей в окне горевшего дома своего Нарцисса.

– Спасите! Спасите ребенка! – кричали мужчины, и несколько смельчаков действительно бросились внутрь пылающего дома, но отступили, увидев, что лестница уже охвачена пламенем.

Для мальчика не оставалось более шансов на спасение. Он должен был погибнуть. Вероятно, он и сам это понял, когда выглянул на улицу, потому что сквозь треск и грохот падающих балок, свист и вой пламени прорвался отчаянный крик ребенка.

Ужасен был вид несчастного мальчика, осужденного на мучительную смерть и беспомощно протягивавшего ручонки с надеждой на спасение, но еще ужаснее была его обезумевшая мать. Ее крик потряс окружающих до мозга костей.

Казалось, Магдалена действительно помешалась. Она ломала свои прекрасные руки, рвала на себе волосы и вдруг с каким-то неясным восклицанием бросилась в пламя, как бы желая разделить с сыном все муки ужасной смерти.

– Держи ее! Назад! Она помешалась! Она хочет броситься в огонь! – раздалось вокруг.

– В чем дело? – осведомились подошедшие офицеры Люиня.

– Да вот женщина хотела броситься в огонь, потому что там в доме остался ее сын, – отвечали солдаты.

– Держите ее покрепче, а еще лучше унесите совсем отсюда, ребенка все равно уже не спасти.

В эту минуту подошел и Люинь и увидел Магдалену, которую все еще продолжали удерживать солдаты.

– Эге! – вскричал он весело. – Да это, если не ошибаюсь, хорошенькая Магдалена Гриффон!

При появлении герцога и при этих словах несчастная дико расхохоталась.

– Добро пожаловать, благородные господа! – вскричала она. – Что за славные свечки вы зажгли для своего праздника! Вон как они чудесно пылают! Неправда ли, хорошо?

Солдаты не знали, что и подумать. У офицеров невольная дрожь пробежала по телу при виде этого дошедшего до исступления горя. Один лишь Люинь не испытывал сострадания. Он снова увидел хорошенькую Магдалену Гриффон, которую разыскивал так долго.

– Отведите ее в казармы, – приказал он солдатам, – там она скорее успокоится. Да и нам, господа, нечего здесь делать, отправимся заканчивать наш ужин.

Офицеры не отказались от приглашения герцога и пошли за ним. Туда же повели несчастную Магдалену, которая не переставала хохотать и нести какую-то бессмыслицу.

В это время к месту событий сквозь толпу пробирались трое мушкетеров. Впереди без малейшего усилия прокладывал себе путь Милон Арасский, за ним шел маркиз, позади – Каноник. Друзья прибыли в Бове в тот же вечер. Внезапный шум пожара разбудил их и они, наскоро одевшись, побежали узнать в чем дело. Из несвязных криков толпы они поняли, что в доме остался ребенок, которому грозит смертельная опасность. Удвоив энергию, они стали проталкиваться вперед.

– Клянусь, он еще там! – вскричал Милон, указывая на окно, в котором все еще виднелась фигурка ребенка с протянутыми ручонками. Но вдруг он, вероятно, задохнувшись от дыма, зашатался и исчез.

– Лестницу сюда! Подайте лестницу! – кричал Милон.

– Живей веды сюда! – командовал маркиз. – Мы во что бы то ни стало спасем ребенка!

– И что это только затевают мушкетеры! – слышалось в толпе. – Ведь они идут на верную смерть. Внутри-то все уже в огне, бревна так и сыплются. Смотрите-ка! Ведь они приставляют лестницу!

Все с затаенным дыханием следили за удальцами.

Милон и маркиз принесли лестницу. Маркиз и несколько человек горожан усердно поливали ее водой, а затем приставили к окну, у которого был прежде виден мальчик.

Милон приказал облить и себя водой, быстро взобрался по лестнице и исчез среди черных клубов дыма и языков пламени. Маркиз и Каноник стояли внизу и крепко держали лестницу. Толпа замерла в томительном ожидании. В этой оцепенелой тишине раздавался лишь треск дерева, да рев и свист огня.

– Пропал человек! Не вернуться ему! – проговорил глухой голос, тяжело переводя дыхание.

Маркиз решил пуститься на помощь товарищу и уже взобрался на половину лестницы, верхний конец которой занялся огнем, как в окне показалась темная закопченная фигура Милона. Сквозь дым еще нельзя было рассмотреть, был ли с ним ребенок. Мушкетер лишь сильно шатался, очевидно, задыхаясь от дыма.

– Ради всех святых, скорее, Милон! Скорей! – крикнул ему маркиз.

– А ведь он спас мальчугана! Смотрите-ка, вон он держит его на руках! Только, кажись, ребеночек-то задохся! – послышалось в толпе, и у всех отлегло от сердца.

Милон действительно держал Нарцисса на руках и спускался с ним по лестнице, которую уже охватило пламя. Его было невозможно узнать! Он весь почернел от дыма и копоти, лицо и руки были обожжены, мундир тлел во многих местах. Друзья тотчас же взяли у него ребенка и облили его водой, чтобы потушить платье.

– Он умер! – вскричал маркиз, – у него обгорело все лицо, руки, ноги.

– Он действительно не шевелится, – заметил Каноник, – но, может быть, он только задохнулся от дыма.

– Я нашел его на полу, который уже пылал. Через несколько минут он обратился бы в кусок жареного мяса.

– Он и не многим лучше. Посмотрите-ка, лицо – один сплошной ожог! – сказал маркиз. – Да и один глаз, кажется, пострадал.

– Чей это мальчик? – громко спросил Каноник.

– Одной женщины! Да где же она? – послышались голоса. – Она только что была здесь! Ее увели солдаты! Она была точно помешанная.

– Нечего терять время на разговоры! – вскричал Милон, который и сам жестоко пострадал от ожогов. – Надо сейчас же помочь ему. Где тут у вас живет доктор? Ведите меня к доктору} – обратился он к горожанам, – а то будет уже поздно, и его тогда ничем не спасешь.

– А вы, господа, ступайте на наш постоялый двор и ждите меня там, – обратился он к своим друзьям, – я скоро вернусь.

Маркиз и Каноник последовали его совету, а он, держа на руках все еще бесчувственного мальчика, пошел за несколькими горожанами, которые вызвались проводить его.

Когда доктор внимательно осмотрел покрытого страшными ожогами мальчика, он только пожал плечами.

– Ему нельзя помочь, господин мушкетер, – проговорил он после долгого раздумья. – Не подлежит сомнению, что вы совершили героический поступок, но, боюсь, что вы несколько опоздали. Ведь обгорело не только лицо, но и большая часть тела обезображена ранами. Мне кажется, что этот глаз навсегда потерял способность видеть.

– Да вы прежде всего посмотрите, жив ли он?

– Для него было бы гораздо лучше никогда не возвращаться к жизни, – грустно проговорил доктор. – Ему предстоят бесконечные страдания! Он будет болеть многие годы и даже после этого я не могу обещать вам, что он станет здоровым человеком.

– И все-таки, доктор, употребите все ваши средства, чтобы он очнулся, – сказал Милон.

– Да вы и сами весь в ожогах! – вскричал доктор, внимательно всматриваясь в молодого человека.

– Ничего, я подожду! Ведь не умру же я от этих пустяков. Позаботьтесь прежде всего о ребенке и придумайте, как уменьшить его страдания.

Доктор добросовестно принялся за дело.

– Да что он вам, родственник или?.. – спросил он, невольно удивляясь стоицизму и нежности мушкетера.

– Я его совсем не знаю. Даже не знаю, чей он, – простодушно отвечал Милон. – Да не в этом теперь дело! Главное – спасти его от смерти.

После целого часа усилий доктору удалось наконец-то привести мальчика в сознание. Он мучительно вскрикнул, но от нестерпимой боли опять впал в забытье.

– Вы сами видите, что он жив, – сказал доктор, – но муки его просто невыразимы. За ним придется ухаживать целые годы, прежде чем он выздоровеет.

– Утром мы разыщем его родных и передадим его на их попечение, – ответил Милон и попросил доктора обстоятельно и подробно рассказать, чем можно будет облегчить страдания ребенка.

После объяснений доктора, этот великан с истинно трогательной заботой снова взял мальчика на руки и пошел к своим друзьям.

Уже светало, когда он добрался до них со своей ношей, и все трое принялись добросовестнейшим образом исполнять предписания врача, чтобы смягчить страдания несчастного малыша.

Когда окончательно рассвело, им следовало выехать в Париж, так как в этот день необходимо было явиться к своему командиру. Но они сочли своей обязанностью сначала разыскать родных ребенка, которые не переставал жалобно стонать. Они не сомневались в том, что в таком маленьком городке, как Бове, это будет нетрудно. Тем большим было удивление мушкетеров, когда их старания и хлопоты в этом направлении остались безуспешными.

Наступил вечер, а они еще ничего не выяснили. Милон Арасский, стоя возле несчастного ребенка, как-то вопросительно и печально смотрел на товарищей.

– Мне кажется, – проговорил он нерешительно, – что судьба самым странным образом посылает нам ребенка, у которого теперь окажется целых три отца и ни одной матери! Что вы на это скажете?

– Неужели ты думал, что я способен бросить такого несчастного младенца? – вскричал маркиз. – Я считаю, что так как мы не смогли разыскать его родных, нам следует взять его с собой!

– И я с вами согласен, – проговорил Каноник, – пусть это будет сын мушкетеров.

– Хоть бы узнать как его зовут? – сказал Милон, – но он все еще в бессознательном состоянии. По лицу тоже ничего не узнаешь. Оно совсем обезображено! И мне кажется, что даже если нам удастся спасти его от смерти, он навсегда останется с этими пятнами и шрамами.

– Мы обязаны все-таки еще раз попытаться разыскать его родных, – заметил Каноник, – а уж потом возьмем его с собой в Париж. Ведь нам невозможно оставаться здесь дольше.

Он вместе с маркизом пошел по городу, надеясь в эти последние часы разыскать семью ребенка, но и эта попытка оказалась безуспешной. Милон снова посетил доктора и объявил ему, что не намерен оставлять ребенка, попросил рассказать, как следует устроить, чтобы дорога для него была не столь мучительной, и в чем должен состоять дальнейший уход за малышом. Внимательно выслушав советы, он отдал доктору свой последний розенобль и возвратился к друзьям, которые поджидали его с великим нетерпением, так как откладывать отъезд было уже решительно невозможно.

Маленького найденыша или, как его прозвал Милон, сына мушкетеров укутали в несколько одеял, и молодые люди по очереди брали его к себе на лошадь.

Ребенок, не приходя в себя, всю дорогу стонал. Милон останавливался в каждой деревне и смачивал ему повязки.

На следующий день лихорадочное состояние больного усилилось. Каждый из друзей в глубине души был уверен, что им не довезти его до Парижа живым, но никто ни слова не говорил об этом, боясь огорчить других. Но когда поздно вечером мушкетеры подъехали к заставе, мальчик еще дышал.

При въезде в город друзья остановились, чтобы посоветоваться, как быть с ребенком. Маркиз нашел, что было бы лучше всего отдать его какому-нибудь доктору до полного излечения, а о дальнейшем можно будет позаботиться позднее. Милон и Каноник с ним вполне согласились.

Каноник вспомнил, что среди его знакомых есть один весьма искусный врач, и мушкетеры тотчас же отправились к нему.

Доктор Вильмайзант сказал, что за определенную плату согласен выхаживать этого безнадежного ребенка. Маркиз, который был весьма состоятельным человеком в отличие от д'Альби и д'Арасса, немедленно внес первую часть платы за маленького страдальца. После этого трое друзей отправились рапортовать капитану Бонплану о своем возвращении из отпуска.