Текст книги "Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

XXVII. ПАРИЖСКАЯ КОЛДУНЬЯ

– Как! Маркиза де Вернейль, в такое время! – вскричал герцог д'Эпернон, в крайнем удивлении глядя на явившегося с докладом камердинера.

– Я не мог ошибиться, ваша светлость, хотя милостивейшая маркиза и одета сегодня в черный плащ.

Герцог сам вышел в прихожую.

– Ваше удивление весьма естественно, герцог, – улыбаясь, проговорила маркиза, – но мы переживаем такое страшное беспокойное время, когда могут происходить самые невероятные вещи.

– Приветствую вас со всем жаром моего сердца, маркиза! – отвечал д'Эпернон, вводя ее в свой ярко освещенный и великолепно отделанный кабинет. – Садитесь, пожалуйста. Вы совершенно правы, мы переживаем страшное время!

– Вы говорите это с таким мрачным видом, герцог! Разве случилось еще что-нибудь ужасное?

– Так вы, следовательно, не знаете сегодняшнего решения парламента, – ведь это нечто неслыханное!

– Вы говорите о маркизе д'Анкр?

– Именно о несчастной, которую, несмотря на ее блистательную защиту, приговорили к смертной казни на эшафоте.

– Да, это заслуживает кровавой мести!

– Я вполне с вами согласен, дорогая маркиза! Нам нужно только подождать, утвердит или отменит король это постановление.

– В этом нечего и сомневаться! Констебль Франции позаботится о том, чтобы он утвердил его.

– Да, чаша злодеяний этого человека переполнена. Горе ему, если Элеонора Галигай должна положить голову на плаху! Это будет новое оскорбление дворянству, новый удар по нему, – грозно проговорил герцог. – Какое преступление вменили они жене маршала? Не за то ли следует казнить ее, что она исследовала законы природы? «Долой, смерть колдунье!» – кричал народ перед домом маркизы, а судьи подхватили эти голоса. Они обвинили ее в том, что она руководила королевой посредством волшебства, а она объявила им, что волшебство заключалось лишь во влиянии сильной души на слабую. О, она говорила поистине удивительно!

– Посмотрим, что будет дальше! Я тоже принесла вам, герцог, в высшей степени важное известие, по которому нам следует принять быстрое решение.

– Вы усердная и сильная союзница, дорогая маркиза!

– Нам нужен теперь хороший меч в сильной и ловкой руке, – проговорила маркиза. – Я надеюсь, у вас найдется такой человек.

– Скажите мне сначала, что он должен сделать, тогда мы определим и необходимые качества этого человека.

– Так слушайте же! Завтра рано утром мушкетер д'Альби выедет из Парижа тайным гонцом от ее величества королевы в Лондон, чтобы там передать ее собственноручное письмо лично герцогу Бекингэму.

– Быть не может! – воскликнул герцог, широко раскрывая глаза. – Я просто не могу поверить в это.

– Я ручаюсь вам за достоверность своего сообщения, герцог, хотя и не отрицаю, что оно удивительно, каждый счел бы его делом невозможным. Нам следует теперь хитростью или силой добыть письмо у д'Альби на дороге в Лондон.

– Да, нам нужно это сделать, даже если бы пришлось послать сотню гонцов вслед этому беарнскому виконту, – вскричал д'Эпернон.

– Я думаю, что все несомненно удастся, если мы представим это дело доброму мечу, – заметила маркиза.

– Отлично! Отлично! У меня как раз есть под рукой человек, который и вам понравится. Кроме того, он знает виконта в лицо и не отступит ни перед какой опасностью, если будет знать, что ему за это хорошо заплатят.

– Мне кажется, ваш выбор удачен, герцог, только гонец ваш поступил бы разумнее, если бы отправился не один, а с несколькими товарищами, чтобы не пропустить этого случая, который для нас не имеет цены.

– Хорошо! Только когда вы узнаете его имя, ни на секунду не сомневайтесь в том, что он удачно справится с задачей.

– Это становится интересным, герцог! Кто же этот избранник, пользующийся у вас безграничным доверием? – спросила маркиза.

– Помните ли вы, маркиза, прежнего метрдотеля маршала Кончини, которого звали Антонио?

– Но я слышала, что он пропал, исчез.

– Совсем нет, он просто благоразумно скрылся от ярости толпы и оставался некоторое время под чужим именем в безопасном убежище на острове Гербер. На рассвете я потребую его к себе и передам ему наше поручение. Даю вам слово, маркиза, что он доставит нам это драгоценное письмо, – уверял д'Эпернон. – Теперь меня больше всего заботит положение бедной маркизы д'Анкр. Ведь это будет ужасно, если смертный приговор приведут в исполнение! Я серьезно опасаюсь, что парижская колдунья не сможет околдовать себя или палача.

– Подождите, может быть, нам еще удастся использовать волшебство Элеоноры и спасти ее, – задумчиво проговорила маркиза, – возможно, представится случай как-нибудь обмануть стражу.

– Вы наводите меня на чрезвычайно интересную мысль! Возмущенный народ, который с таким нетерпением ожидал приговора колдунье, переменит свое мнение и станет только удивляться, если удастся устроить нечто вроде волшебника или колдовства палача. Ведь толпа суеверна и увлекается всем сверхъестественным. Нам следует воспользоваться этим обстоятельством!

– Бегство для Элеоноры невозможно, герцог! – решила маркиза, заканчивая разговор и вставая. – Околдовать палача, может быть и удастся. Я представляю это интересное дело вашему столько раз доказанному остроумию. Теперь, до свидания. В Лувре могут заметить мое отсутствие, а этого не следует допускать. Да поможет вам всякое счастье!

Эпернон проводил маркизу до самой лестницы и, раскланявшись с ней самым почтительным образом, призвал одного из слуг, на верность которого мог вполне положиться. Он приказал ему на рассвете сходить на остров Гербер и разыскать там Антонио.

Бывший слуга маршала в назначенный час явился к герцогу, которому в эту ночь не пришлось выспаться, так как требовалось немало поломать голову над тем, как лучше устроить предстоящие дела.

Антонио слишком хорошо знал возможности и щедрость герцога, потому явился по первому же его зову и был готов на все, чего бы он ни пожелал.

Герцог не заставил себя ждать и принял Антонио тотчас, притом так приветливо, что хитрый лакей сразу догадался о необыкновенной важности предстоящего поручения. Он поклонился с выражением глубочайшего почтения и преданности, но проницательные глаза его ни на минуту не отрывались от лица д'Эпернона.

– Вы были искренне преданы маршалу, которого постигла такая печальная кончина, – начал герцог. – Он часто хвалил мне вас. Теперь вы будете продолжать служить делу покойного, то есть интересам королевы-матери, которая щедро наградит вас, если вы исполните поручение, требующее быстроты и храбрости.

– Я горю желанием выйти из моего вынужденного бездействия, ваша светлость, – отвечал Антонио.

– Вы сейчас же из него и выйдете. Есть у вас одна или несколько лошадей?

– Нет, ваша светлость, у меня ничего не осталось. Народ все сжег или* разграбил.

– Вы возьмете из моей конюшни трех лошадей, сверх того получите от меня деньги. Найдется у вас пара друзей, готовых выполнить ваше распоряжение и отправиться с вами в одно опасное путешествие? – спросил герцог.

– Есть, ваша светлость. Я знаю именно двух таких людей, которые не отступят ни перед каким делом.

– Нужно тотчас же отправиться в погоню за одним мушкетером, который теперь выезжает из города, устремляясь в Лондон.

– Мушкетером? – повторил Антонио со злобной улыбкой, – это дело хорошее.

– Вы еще охотнее возьметесь за него, если я скажу вам, что этот мушкетер – именно тот виконт д'Альби, который заслужил от вас смерти. Я отдаю его в ваши руки. Втроем вы не дадите ему увернуться. Он не должен доехать до Лондона, он должен гораздо раньше оказаться в ваших руках.

– Мы захватим его, ваша светлость!

– Настоящую цель этого дела вам не стоит сообщать вашим товарищам.

– В чем же состоит эта цель?

– Виконт везет в Лондон письмо герцогу Бекингэму. Это письмо вы должны отобрать у мушкетера и доставить его нам. Речь идет о документе чрезвычайной важности, который во что бы то ни стало, должен попасть в наши руки.

– Понимаю, ваша светлость, и считаю, что это письмо уже в ваших руках.

– Не будьте слишком самоуверенны и не забывайте о силе и храбрости мушкетера. Поймать его вам удастся только в том случае, если вы будете действовать с особенной осторожностью и твердой решимостью, – остановил герцог Антонио, продолжавшего самоуверенно улыбаться.

Крайне важно для нас узнать, поедет д'Альби один или со своими друзьями – теми тремя мушкетерами, которые поклялись по-братски делить радости жизни и опасности смерти. Если поедут четверо, нам нечего и рисковать против них втроем, – это невозможно!

– Мушкетер д'Альби поедет один!

– В таком случае, живой или мертвый, он попадет в наши руки! Письмо же к графу Бекингэму мы непременно добудем. Я радуюсь погоне за этим мушкетером, который осмелится безнаказанно поднять на меня руку! Но еще большую радость я испытывал бы, попадись мне в руки вся четверка!

Герцог подошел к своему письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал из него кошелек.

– Здесь пятьсот розеноблей, – проговорил он, осторожно опуская кожаный кошелек в руки Антонио, – когда я буду держать письмо в своих руках, вы получите еще столько же. Видите, мой милый, эта работа хорошо вознаграждается. Так поспешите же и действуйте смело и быстро. Мой шталмейстер сейчас же прикажет отвести трех лошадей к заставе Сен-Дени, вы и ваши товарищи найдете их там. До свидания!

В ту минуту, как Антонио, пробормотав несколько слов благодарности, собирался уйти, а герцог приказал позвать своего шталмейстера, на лестнице появилась фигура женщины, лицо которой было закрыто густой вуалью, а в движениях чувствовалось сильное волнение.

Камердинер загородил было ей дорогу, однако не смог помешать без доклада ворваться в кабинет герцога. Войдя, она отбросила вуаль, протянула обе руки и бросилась к ногам герцога, который отшатнулся от удивления.

– Кого я вижу! – вскричал он, – камер-фрау маркизы д'Анкр! Он сделал ей знак встать, и усадил взволнованную даму в кресло.

– Да, это действительно камер-фрау несчастной маркизы которая в своем глубочайшем горе прибегает к вам за советом и помощью!

– Вы просто пугаете меня! Что случилось? Вы пришли по поручению вашей госпожи?

– Это страшное происшествие, кажется, сведет меня с ума! О, сжальтесь! Пойдемте со мною к маркизе. То спокойствие и холодность, которые она внешне сохраняет, наводят на меня ужас. Женская душа не может быть настолько спокойна после такой вести!

– После какой вести, говорите же все?

– Парламент, и это уже неизменно, вынес смертный приговор!

– Мне это известно, но король не утвердит его.

– Он уже утвердил. Через несколько дней он будет приведен в исполнение.

– Так, значит документ этот уже возвращен из кабинета короля?

– Да, и на нем стоит подпись Людовика XIII, должно быть, он подписал его сегодня ночью, – сообщила камер-фрау.

– Не обошлось тут без де Люиня, – проворчал герцог.

– Маркизе сейчас объявили этот отвратительный приговор и предложили утешения церкви. Она стояла так спокойно и гордо, как будто слова эти относились вовсе не к ней: ни один мускул не дрогнул на ее лице, из груди не вырвался ни один стон, ни один вздох. У меня от ужаса подкосились ноги, я упала на колени, плакала, ломала руки, а она все стояла – холодная и неподвижная. О, сжальтесь, пойдемте со мной к несчастной маркизе, я боюсь, что она помешалась! Пойдемте и помогите! Я просто не знаю, к кому мне и обратиться, если откажетесь вы, последний друг этого павшего дома!

Герцог приказал своему шталмейстеру распорядиться, чтобы отвели трех его лошадей к северным воротам города, а для себя велел подать экипаж и предложил камер-фрау проводить его к осужденной на смерть Элеоноре Галигай. Он посадил ее в свою закрытую карету, и они отправились к тюрьме.

Герцога беспрекословно допустили к ней, думая, что он из вежливости приехал проститься с маркизой. Камер-фрау и ключарь проводили его к камере, в которую некогда был заключен убийца короля Генриха; очевидно, это было сделано не без умысла, что сообщницу Равальяка посадили не в Бастилию, а именно сюда. Во время процесса, который велся по делу жены маршала Кончини, ничего не говорилось о ее участии в этом преступлении, об этом умолчали, потому что опасались тех показаний, которые она могла дать. Против нее было достаточно обвинений, чтобы вынести смертный приговор.

Когда герцог д'Эпернон вошел в камеру, Элеонора Галигай пошла к нему навстречу, но не с видом уличенной преступницы или кающейся грешницы, а гордо выпрямившись, с мраморной неподвижностью черт лица, величавая, как королева.

Она молча указала камер-фрау остаться за дверью вместе с ключарем, и осталась с герцогом с глазу на глаз, сообразив, что эти двое, подозрительно наблюдая друг за другом, не смогут подслушать их разговор.

– Вы явились к узнице, к колдунье Парижа, – проговорила Элеонора с глубокой иронией.

– Я пришел именно к чародейке, маркиза! Горькая улыбка скользнула по губам Элеоноры.

– К колдунье, которая так плохо изучила магию и знает так мало средств, что не может даже помочь себе самой! – сказала она насмешливо. – Вы, разумеется, знаете, что мне предстоит.

– Знаю, маркиза, вас обвиняют в колдовстве, будто вы употребляли его, чтобы избавиться от власти ваших врагов. Мера за меру! Вы теперь вполне имеете право разыграть колдунью. Я готов помочь вам усилить правдоподобие колдовства.

Элеонора слушала герцога с возрастающим интересом.

– Кажется, я вас понимаю, герцог! – сказала она, вопросительно глядя на него.

– Магический фокус с палачом мог бы, вероятно, освободить вас от него. Для нас выиграть время – значит выиграть все. Мы изобретем и другой фокус: сделаем вас невидимкой, то есть дадим вам возможность исчезнуть из этой камеры.

– Я сомневаюсь в успехе, для этого нам необходим помощник, а они, как вы знаете, всегда опасны.

– А разве он, помогая вам спастись, не станет соучастником?

– Трудно будет отыскать такого помощника, герцог.

– О, не говорите этого! У меня есть план, который, я надеюсь, должен удаться! Выслушайте меня, маркиза, – проговорил д'Эпернон, понижая голос. – Вы, без сомнения, знаете, что Филипп Нуаре, которому придется исполнять приговор, мне знаком и даже обязан за некоторые привилегии, которых я прежде для него добился.

– Знаю, и он, без сомнения, мог бы многим помочь нам.

– Сегодня вечером я с ним увижусь, я поеду к нему.

– Как! Вы, пэр Франции? – с удивлением спросила Элеонора.

– Да, я сам поеду к нему. В такие дела нельзя вмешивать прислугу, маркиза, – отвечал д'Эпернон, многозначительно улыбаясь. – До сих пор у меня еще не было случая испытать его благодарность, но я не сомневаюсь, что он примет мое предложение, особенно, если к тому же я пообещаю ему хорошую сумму. Я знаю, что он беден, этот Филипп Нуаре.

– А чего именно, какой жертвы хотите вы от него потребовать?

– Разрешить этот вопрос я предоставлю ему самому. Пусть он сам изобретает пути и средства, я же поставлю ему только одно условие.

– Которое состоит?..

– …в том, чтобы исполнение приговора не состоялось в назначенный день и чтобы он не исполнял его.

– Это решительно противоречило бы воле короля и привело бы к тому, что Филиппа со стыдом и бранью выгнали бы со службы. Тяжелое для него условие собираетесь вы поставить, герцог.

– Но ведь я же представляю ему право самому придумать средство, как сделать исполнение воли короля просто невозможным. Да если даже его и выгонят из города, то с теми деньгами, которые он получит, он везде найдет себе пристанище. Между тем, мы выиграем время и в ту же ночь похитим вас из тюрьмы. Ваша репутация колдуньи облегчит для нас дело и очень просто объяснит ваше исчезновение.

– Я вижу, что имею счастье встретить в вас человека, готового для моего спасения на любую жертву, герцог. И если это дело удастся, я останусь вашей благодарной должницей на всю жизнь, – сказала Элеонора, которая вовсе не рассчитывала на помощь своих прежних сообщников и была очень удивлена участием герцога. Она не могла понять, зачем он это делает, потому что сама никогда не решилась бы на такой поступок, не зная наверняка, что от него зависит какая-нибудь ее личная выгода. На что же рассчитывал герцог?

Он ушел от нее, и вдова маршала Кончини, которой предстояла позорная смерть на эшафоте, если бы на помощь ей не подоспел этот человек, осталась одна. Он подал ей надежду на возможность бегства, но когда он откланялся и ушел, в душе ее снова возникло сомнение в возможности спасения. Она знала очень хорошо, что народ ожидал ее смерти так же нетерпеливо, как год тому назад ждал казни Равальяка. Во всем этом словно была какая-то таинственная связь: ей угрожала та же участь, которую она подготовила убийце короля; ее также стерегла разъяренная толпа; она сидела в той же государственной тюрьме, в той же камере, расположенной как раз возле Гревской площади, посреди которой Равальяк взошел на эшафот.

Кончини сошел в могилу раньше ее, их дворец был разграблен и погиб в пламени пожара, имения разделили между собой наследники ее мужа. Разве здесь, на земле, возможна была беспощадная кара? Казалось, небо решило еще в этой жизни страшно наказать ее за бесчисленные преступления и на ее примере показать людям всю неотвратимость своего неподкупного правосудия.

Она понимала, что для нее нет надежды на спасение, но доказать силу своего духа она могла, оставаясь гордой и спокойной, даже на пути к эшафоту. Для этого она собрала всю свою энергию, всю силу своей непреклонной воли. Она была создана не так, как все женщины; в ней присутствовала какая-то непоколебимая твердость, отличающая ее даже среди мужчин. Колдовство ее таилось, скорее всего, в ее хитрости, властолюбии и силе характера. Она могла бы стать одной из величайших и славнейших женщин своего времени, если бы обратила свои силы и способности к добру и пользе отечества, а не к злу и преступлениям в угоду личной корысти.

В то время, как колдунья Парижа, гордо и непреклонно вынося удары судьбы, сидела в тюрьме, а народ радовался, что через три дня смертный приговор будет приведен в исполнение, герцог д'Эпернон дожидался темноты, чтобы пуститься в свое таинственное и опасное предприятие. Д'Эпернон еще никогда в жизни не бывал в той части города, где жил палач, но отлично знал, где именно она располагалась. Ему приходилось действовать особенно осторожно, потому что все и всегда избегали человека, личность и ремесло которого считались постыдными.

Опасность этого посещения состояла для д'Эпернона в том, что если бы кто-либо узнал его, или палач, отказавшись от его предложения, объявил о нем, – он неминуемо стал бы жертвой народной ярости. Народ не пощадил бы его, поскольку д'Эпернон не принадлежал к числу народных любимцев. Ему тоже приписывали деяния, которые способствовали угнетению народа, и громко говорили, что он избежал заслуженного наказания только потому, что власти не хотели разоблачать злоупотреблений, совершаемых всеми представителями знати. Если бы он еще чем-либо задел толпу, она овладела бы им, и погибель его была бы неизбежна.

Жилище палача стояло перед воротами Св. Антуана, далеко позади Бастилии, близ дороги, ведущей в Венсен. Это была почти необитаемая местность. Кое-где виднелись одинокие кусты и деревья, холмистые поля были лишь частью обработаны. Если на пути в Венсен еще можно было встретить телеги и возвращавшихся с работы крестьян, то широкая дорога, ведущая к жилищу палача, была совершенно пуста.

Около девяти часов вечера плотно закутанный в темный плащ д'Эпернон появился на этой дороге. На душе у него было неспокойно, и он держал руку на эфесе своей шпаги. Знатный и богатый человек, никогда не показывавшийся в бедных кварталах города, одиноко шагал теперь по пустынной песчаной дороге и боязливо оглядывался по сторонам. Он подошел к большому глубокому озеру, которое простиралось до самого жилища палача, окруженного стеной из грубых камней. Вокруг царила мертвая тишина. Даже старые липы, окружавшие воду, стояли неподвижно.

Подойдя к стене, д'Эпернон скоро отыскал огромные ворота. Они были на замке, но рядом оказалась узенькая калитка, которая легко отворилась. Герцог очутился на пустынном дворе, посреди которого высился дом, сложенный из таких же грубых камней, как и стена. Часть окон его была освещена. В стороне располагались сараи и конюшни, возле которых были сложены балки, доски и шесты.

Проходя по двору, д'Эпернон увидел, что из сарая вышел человек с фонарем и тоже направился к дому. Свет падал в лицо, и герцог узнал палача Филиппа Нуаре.

Герцог быстро подошел к нему, и он поднял фонарь, чтобы осветить гостя.

Филипп Нуаре узнал герцога лишь тогда, когда тот сдвинул со лба свою роскошную шляпу.

– Светлейший герцог! Здесь и в такой час! – вскричал палач, быстро и почтительно сдергивая с головы свою черную бархатную шапку.

– Молчите! Не называйте меня по имени! Никто не должен знать, что я был у вас, Филипп Нуаре!

– Так вам угодно сделать мне честь войти в дом? – с удивлением спросил Филипп.

– Непременно! Ведите же меня, мне нужно поговорить с вами по секрету. Мы будем дома одни?

– Все равно что одни, потому что старая ключница, которая живет со мною, очень глуха.

– А ваши помощники?

– Они живут вон там, – отвечал палач, указывая на один из сараев, в котором виднелся свет, слышались грубые голоса.

– Ступайте вперед и посветите мне! – приказал герцог. Филипп Нуаре направился к дому, держа фонарь так,

чтобы он освещал путь знатному гостю.

Старая ключница вышла было им навстречу, но один взгляд ее хозяина заставил ее быстро убраться.

Палач отворил одну из дверей и впустил герцога в скромную, но очень чистую комнату, затем запер за собой дверь и зажег две стоявшие на камине свечи.

– Дайте мне стул, мастер, – проговорил д'Эпернон, – я устал шагая по вашей песчаной дороге.

– Неужели вы пришли пешком, светлейший герцог? – спросил палач, предлагая гостю удобное кресло.

– Да разве мне можно было ехать, когда, повторяю вам, никто не должен даже подозревать, что я был у вас, понимаете, никто в мире.

– Вы приказывайте, господин герцог, – я исполню.

– Да, раньше так оно бывало, а что и теперь так осталось, – это вам придется доказать мне, мастер…

– Я совершенно готов к вашим услугам, светлейший герцог.

– Получили ли вы королевский указ относительно казни, которая должна произойти через три дня?

– Указа я еще не получил, но мне прислали из парламента приказание построить послезавтра вечером эшафот на Гревской площади, – отвечал Филипп Нуаре. – Я только что был в сарае и проверял доски и балки. Черная обивка уже готова, да и ремень с блоком я уже заготовил.

– А знаете ли вы, на ком вам придется в этот раз демонстрировать ваше искусство?

– Слышал я, что над вдовой маршала Кончили, которую прозвали колдуньей Парижа. Не знаю, что это за колдовство такое, только думаю, что на этот раз оно ей не поможет.

– Нет, оно спасет ее от смерти, мастер Нуаре, но только если этого захотите вы.

– Как понимать это, светлейший герцог? – спросил палач, понижая голос и устремляя на д'Эпернона свои большие темные глаза.

– Приговор, вынесенный вдове маршала, – постыдная несправедливость. Ее не могли упрекнуть ни в чем, кроме колдовства. Если бы ее сожгли, я бы молчал и был бы доволен, но такой позорящий всю Францию приговор возмущает все мои чувства, и я готов все поставить на карту, лишь бы не допустить его исполнения.

– Вы сказали, что приговор этот уже утвержден королем, – проговорил палач, задумчиво опуская голову, – теперь уже нет спасения, вы сами знаете это, господин герцог.

Лицо герцога омрачилось. Палач, сам того не подозревая, напомнил своему гостю, то бесчисленное множество смертных приговоров, которое утверждалось и приводилось в исполнение в то время, когда Кончини и д'Эпернон были министрами.

– Только вы один можете спасти маркизу, мастер Нуаре, – сказал герцог после краткого молчания, – только один вы!

– Да как же, светлейший герцог, ведь те времена, когда осужденных приводили на двор к палачу, давно прошли! Тогда было возможно сделать всякое дело, а теперь это невозможно. Приговоренные остаются в государственной тюрьме до самого утра казни, их выводят при народе и уже тогда передают мне.

– До этого нельзя и допустить, мастер Нуаре, – таинственно проговорил герцог. Он встал и, превозмогая отвращение и ужас, совсем близко подошел к палачу. – Вы должны воспользоваться этой басней о колдовстве и сделать так, чтобы исполнение приговора оказалось невозможным. Сколько получаете вы за обезглавливание?

– Десять розеноблей, кажется?

– Ну, так вы получите в сто раз больше, если сумеете каким бы то ни было способом отложить исполнение казни, – проговорил д'Эпернон почти шепотом.

Всегда неизменно спокойный и серьезный Филипп Нуаре с напряженным вниманием вслушивался в этот шалот.

Герцог хвалился тем, что палач был обязан ему благодарностью, и это, кажется, оправдывалось на деле. Сомнения, появившиеся было на его неподвижном и задумчивом лице, наконец, видимо были побеждены. Палач решился подчиниться воле герцога, и проводил его до ворот, а затем до поздней ночи задумчиво шагал взад-вперед по комнате.

С нетерпением ожидали парижане утра казни ненавистной Элеоноры Галигай. Возбуждение народа все возрастало. Некоторым казалось, что смерть от топора палача была еще слишком мягким наказанием для отвратительной итальянки, с которой связывали все зло в государстве. Одни считали, что ее следовало растерзать раскаленными крючьями, другие находили, что ее место на колесе, наконец, третьи утверждали, что для такой проклятой народом ведьмы единственно справедливым наказанием может стать только костер.

На следующий день после посещения герцога палач приказал своим помощникам выкатить во двор окрашенный в черную краску фургон и, открыв его заднюю стенку, велел сложить в него все необходимые для эшафота балки, доски, черную суконную обивку, гвозди, топоры и другие инструменты, и отвезти все это на Гревскую площадь.

Филипп Нуаре проследил за погрузкой, еще раз осмотрел тяжелую плаху, на которой был обезглавлен уже не один преступник.

Этот зловещий фургон должен был появиться на Гревской площади вечером, а эшафот предстояло возвести в течение ночи, так как казнь производилась обыкновенно в седьмом часу утра.

Когда все приготовления были окончены и фургон откатили к самым воротам, где он должен был простоять до следующего вечера, помощники палача по обычаю устроили пирушку.

В этот вечер они получили немало вина и всякой снеди и расположились повеселиться в своем сарае. Они ели, пили и распевали песни и лишь далеко за полночь разошлись по своим углам. Их сон был так крепок, что ни один из них не слышал странного шума, доносившегося из соседнего сарая, в котором лежали тела найденных за последние дни самоубийц и жертв несчастных случаев. Никто ничего не видел и не слышал из того, что произошло в эту ночь во дворе палача…

На следующее утро все выглядело так же, как и накануне вечером: дверь сарая была заперта, черный фургон по-прежнему стоял у ворот, Филипп Нуаре с обычным спокойствием отдавал последние распоряжения.

В десятом часу вечера в черный фургон впрягли пару лошадей, и палач со своей свитой медленно направился к Гревской площади. Обыкновенно после полуночи, при нервном свете факелов, они начинали воздвигать свое зловещее сооружение. Хотя все части эшафота были давно и хорошо пригнаны, работа эта требовала не менее четырех часов.

С наступлением темноты на площади собралась толпа, желавшая поглядеть на постройку эшафота, как на некое театральное действие. Все знали, что если на площади сооружен эшафот, казнь произойдет именно в утро ближайшего дня.

Настроение народа доказывало, что не провести казнь или даже отложить ее было бы делом крайне рискованным.

Толпа заранее радовалась, что скоро увидит, как знатная дама, советчица королевы-матери, ведьма Парижа пойдет на плаху.

Некоторые толковали о разных ее чарах, которым она подвергала королеву-мать, другие притащили большие камки и устроились на них играть в карты, чтобы таким образом не спать всю ночь и не терять из виду ворот городской тюрьмы.

– Ну, теперь пусть она колдует, эта ведьма! – вскричал один из них, – пусть докажет, что она может сделать!

– А вот мы увидим, как она станет колдовать, – сказал другой, – я не отойду от ворот, и ей придется проходить как раз мимо меня.

– А если она обратится в невидимку? Тогда ведь она может как нечистая сила выбраться даже через замочную скважину, – заметил третий. – Ну, да мы и этого не пропустим. Как только запахнет серой, значит, дело нечисто!

– Ого! А меня одна старушка-родственница научила такому слову, которое стоит только сказать, ведьму сейчас же всем станет видно.

– Только бы не вздумала она выкинуть какую-нибудь другую штуку! Превратится в кошку или крысу, от нее ведь всего можно ждать.

– Мне кажется, ты побаиваешься ее, Луи!

– Гм… Да ведь она колдунья, ведьма!

– А я повторяю вам, что ее чары не удадутся! – вскричал первый и грозно взмахнул рукой.

– У тебя всегда была широкая глотка, Анри!

– А разве никто из вас не знаком с моим кулаком? Разве я не доказал, что я не из трусливых, – вскричал Анри. – Не сойти мне с этого места, если ведьма ухитрится улепетнуть от нас. Я готов своими руками втащить ее на эшафот.

– Ого! Слушайте, поймаем его на слове! – воскликнул другой.

– Да, я стою на своем, – продолжал каменщик Анри, – моей силы ей не околдовать.

В эту минуту на площади раздались голоса:

– Едут, едут! Вон черная карета!

Была полночь, когда черный фургон остановился на середине площади, и рабочие воткнули в землю свои факелы. Народ расступился, чтобы не мешать им заниматься своим делом. Двое из них подошли к фургону и открыли его заднюю стенку, чтобы достать оттуда доски и балки, которые накануне сами уложили, но тотчас же в ужасе отпрянули.

– Это дело ведьмы! – вскричал один из них. Этот крик стал сигналом к общему смятению. Его подхватили сотни голосов. Каждому хотелось заглянуть в фургон и собственными глазами увидеть то, что так напугало таких грубых и бесстрашных молодцов, какими были прислужники палача.

Все теснились к фургону, силясь заглянуть в него, но там было темно, как в прогоревшей печи.

– Это ведьмино дело! – кричали помощники, – мы уложили вчера доски и балки, а теперь…

– Эй, вы, назад! – громко распоряжался Филипп Нуаре, пробираясь с факелом в руке к фургону, – пропустите! Что там такое? Чего вы раскричались?

– Да вот подойди и посмотри сам, мастер! Это не иначе, как дело рук ведьмы. Она хочет построить себе трон из мертвых тел и костей.

Палач с серьезным и мрачным видом подошел к фургону и осветил его факелом. И он также содрогнулся от ужаса. Народ дико выл от удивления и ярости.