Текст книги "Огнем и мечом. Дилогия"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 56 страниц)

– Ты, бедовая голова, князю, что ли, войну объявить хочешь?

– Хмель и на гетманов пошел. Что мне ваш князь!

Пан Заглоба забеспокоился еще более.

– Тьфу, дьявольщина! Так это ж мятежом пахнет! Vis armata, raptus puellae [78]78
  Вооруженная сила, похищение девицы ( лат.).


[Закрыть]и мятеж – это ж палач, виселица и веревка. Шестернею этой можно заехать если не далеко, то высоко, Курцевичи тоже защищаться будут.

– Т а й щ о? Или мне погибель, или им! О т я д у ш у з г у б и в за них, за Курцевичей, они мне были братья, а старая княгиня – матерью, которой я в глаза, как пес, глядел! А как Василя татары схватили, так кто в Крым пошел? Кто его отбил? Я! Любил я их и служил им, как раб, потому, думал, дивчину ту выслужу. А они меня за т о п р о д а л и, п р о д а л и м е н е, я к р а б а, н а з л у ю д о л ю i н а н е щ а с т я… Выгнали прочь? Добро! И пойду. Только сперва поклонюся за соль за хлеб, которые у них ел, по-казацки отплачу, потому как свою дорогу знаю.

– И куда пойдешь, если с князем задерешься? К Хмелю в войско?

– Ежели бы они мне девку отдали, стал бы я вам, ляхам, брат, стал бы друг, сабля ваша, д у ш а в а ш а з а к л я т а я, ваш пес. Взял бы своих молодцев, еще бы других с Украйны кликнул, тай на Хмеля и на кровных братьев запорожцев пошел да копытами потоптал их. А потребовал бы за это что-нибудь? Нет! От взял бы дивчину и за Днепр подался, на божью степь, на дикие луга, на тихие воды – и мне бы того довольно было, а сейчас…

– Сейчас ты сбесился.

Атаман, ничего не ответив, стегнул нагайкой коня и помчался вперед, а пан Заглоба стал раздумывать над тем, в какие неприятности впутался. Было ясно, что Богун собирался на Курцевичей напасть, за обиду отомстить и увезти девушку силой. И в этом предприятии пан Заглоба оказывался с ним заодно. На Украине такое случалось часто и частенько сходило с рук. Правда, если насильник не был шляхтичем, дело осложнялось и становилось небезопасным. Зато привести в исполнение приговор казаку бывало труднее; где его искать и ловить? Совершив преступление, сбегал он в дикие степи, куда не достигала рука человеческая, так что его только и видели, а когда начиналась война, когда нападали татары, преступник объявлялся, ибо закон в это время спал. Так мог уйти от ответа и Богун. Однако пану Заглобе никак не следовало помогать ему делом и брать на себя таким образом равную часть вины. Он бы не стал содействовать в любом случае, хоть Богун и был ему приятелем. Шляхтичу Заглобе не пристало вступать с казаком в сговор против шляхты, особенно еще и потому, что пана Скшетуского он знал лично и пил с ним. Пан Заглоба был баламут, и первейший, но смутьянство его имело границы. Гулять по чигиринским корчмам с Богуном и прочими казацкими старшинами, особенно за их деньги, – это пожалуйста; ввиду грозящего бунта, с этими людьми стоило водить дружбу. Однако пан Заглоба о своей шкуре, хотя местами и попорченной, беспокоился весьма и весьма – а тут вдруг оказывается, что из-за приятельства своего он влип в грязное дело, ибо яснее ясного было, что, если Богун похитит девушку, невесту княжеского поручика и любимца, то задерется с князем, а значит, не останется ему ничего другого, как сбежать к Хмельницкому и примкнуть к смуте. На такое решение в умозаключениях своих налагал пан Заглоба безусловное насчет своей особы veto [79]79
  вето, букв.: запрещаю ( лат.).


[Закрыть], ибо присоединяться ради прекрасных глаз Богуна к мятежу намерений не имел, да и князя к тому же боялся как огня.

– Тьфу ты! – бормотал он. – Дьяволу я хвоста крутил, а он теперь башку мне открутит. Разрази гром этого атамана с девичьим ликом и татарской рукою! Вот я и приехал на свадьбу, чистая собачья свадьба, истинный бог! Провались же они, все Курцевичи со всеми барышнями! Мне что за дело до них?.. Мне-то они уже не надобны. Одному сбылося, другому не удалося! И за что? Я, что ли, жениться хочу? Пускай дьявол женится, мне-то что, мне-то зачем лезть в это дело? С Богуном пойду – Вишневецкий шкуру с меня сдерет, уйду от Богуна – холопы меня прибьют, да и сам он не побрезгует. Распоследнее дело с хамами водиться. Поделом же мне! Лучше уж конем быть, который подо мною, чем Заглобой. В шуты я казацкие попал, при сорвиголове кормился, и поэтому меня справедливо на обе стороны выпорют.

Размышляя этак, пан Заглоба весьма вспотел и вовсе впал в дурное расположение духа. Зной стоял невыносимый, давно не ходивший под седлом конь бежал тяжело, к тому же седок был человеком корпулентным. Господи боже, чего бы он сейчас не дал, чтобы сидеть в холодке на постоялом дворе с кружкой холодного пива, чтобы не мотаться по жаре, мчась выжженной степью!

Хотя Богун и спешил, однако привал сделали, потому что жарко было страшно. Коням дали немного попастись, а Богун между тем совещался с есаулами, отдавая, как видно, приказания и объясняя, что кому надлежало делать, потому что до сей поры они понятия не имели, куда едут. До ушей Заглобы донеслись последние слова:

– Ждать выстрела.

– Добре, б а т ь к у!

Богун повернулся к нему:

– А ты поедешь со мной.

– Я? – сказал Заглоба, не скрывая досады. – Я ж тебя так люблю, что одну половинку души ради тебя уже выпотел, отчего же не выпотеть и другую? Мы же все равно как кунтуш с подкладкой, так что черти нас, похоже, и приберут разом, что мне совершенно безразлично, ибо даже в пекле, по-моему, жарче быть не может.

– Поехали.

– К чертовой бабушке.

Двинулись вперед, а за ними следом и казаки. Но те шли медленней, так что вскорости значительно отстали, а потом и вовсе исчезли из глаз.

Богун с Заглобой, оба призадумавшись, молча ехали рядом. Заглоба дергал ус, и видно было, что он усиленно работает мозгами, соображая, вероятно, как бы из всего этого выкрутиться. Временами он вполголоса что-то ворчал под нос или поглядывал на Богуна, на лице которого попеременно выражались то неукротимый гнев, то печаль.

«Просто диво, – размышлял Заглоба, – что этакий красавчик девку даже не смог заморочить. Правда, он казак, но ведь и рыцарь же знаменитый, и подполковник, которого рано или поздно, если только он к мятяжникам не примкнет, дворянством пожалуют, что опять же только от него самого и зависит. И хоть пан Скшетуский – достойный кавалер и собою тоже хорош, но с этим пригоженьким атаманом красотой ему не сравниться. Ой, возьмут же они за чубы друг друга, когда повстречаются, ибо и тот, и другой забияки, каких мало!»

– Богун, а хорошо ли ты знаешь пана Скшетуского? – внезапно спросил Заглоба.

– Нет! – коротко ответил атаман.

– Крупный у тебя с ним разговор будет. Я однажды видел, как он Чаплинским дверь отворял. Голиаф это насчет питья. И битья тоже.

Атаман не ответил, и опять оба предались собственным мыслям и собственным огорчениям, вторя которым пан Заглоба время от времени бормотал: «Так-так, ничего не попишешь!» Прошло несколько часов. Солнце покатилось куда-то к Чигирину, на запад, с востока потянул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысью шапчонку, провел рукою по вспотевшей лысине и повторил еще раз:

– Так-так, ничего не попишешь!

Богун словно бы очнулся ото сна.

– Что ты сказал? – спросил он.

– Я говорю, что стемнеет скоро. Далече нам еще?

– Недалече.

Через час и в самом деле стемнело. К этому времени, однако, они уже въехали в лесистый яр, и, наконец, в дальнем просвете блеснул огонек.

– Разлоги! – внезапно сказал Богун.

– Так! Бррр! Знобит меня как-то в яру этом.

Богун остановил коня.

– Подожди! – сказал он.

Заглоба глянул на его лицо. Глаза атамана, имевшие свойство светиться в темноте, горели теперь, как факелы.

Оба долгое время неподвижно стояли у кромки леса. Наконец издалека донеслось лошадиное фырканье.

Это люди Богуна неспешно выезжали из лесу.

Есаул подъехал за распоряжениями. Богун что-то шепнул ему на ухо, после чего казаки опять остановились.

– Поехали! – сказал Богун Заглобе.

Спустя минуту темные контуры усадебных построек, сараи и колодезные журавли сделались видны их взорам. В усадьбе было тихо. Собаки не лаяли. Огромный золотой месяц висел над строениями. Из сада долетал запах цветущих вишен и яблонь, везде было так спокойно, ночь была такая чудная, что не хватало разве, чтобы чей-нибудь торбан зазвучал под окошком прекрасной княжны.

В некоторых окнах еще горел свет.

Оба всадника подъехали к воротам.

– Кто там? – окликнул их ночной сторож.

– Не узнаешь, Максым?

– Никак, ваша милость! С л а в а Б о г у!

– Н а в i к и в i к i в. Отворяй. А что у вас слышно?

– Все добром. Давно, ваша милость, в Разлогах не были.

Завизжали петли ворот, мост опустился надо рвом, и оба всадника въехали на майдан.

– А слушай-ка, Максым, не затворяй ворота и не поднимай мост, я тут же и уеду.

– Значит, ваша милость туда и обратно?

– Точно. Коней к коновязи привяжи.

Глава XVIII

Курцевичи не спали. Они вечеряли в тех самых увешанных оружием сенях, протянувшихся по всей ширине дома от майдана и до самого сада. Увидев Богуна и пана Заглобу, все вскочили. На лице княгини было заметно не только удивление, но также испуг и недовольство. Молодых князей было двое: Симеон и Миколай.

– Богун! – сказала княгиня. – Ты это к нам зачем?

– Заехал поклониться, м а т и. Может, не рады?

– Рада я тебе, рада, только приезду удивляюсь, ибо слыхала, что ты в Чигирине за порядком приглядываешь. А кого же нам Бог послал с тобой?

– Это пан Заглоба, шляхтич, мой друг.

– Рады вашей милости, – сказала княгиня.

– Мы рады, – вторили Симеон и Миколай.

– Сударыня! – ответил шляхтич. – Правда оно, что незваный гость хуже татарина, но известно также, что, если хочешь попасть в рай, путнику в крове не отказывай, алчущего накорми, жаждущего напои…

– Садитесь же, пейте-ешьте, – сказала старая княгиня. – Благодарствуем, что навестили. Однако ж, Богун, тебя-то я никак не ожидала… Разве что у тебя какое дело к нам есть?

– Может, и есть, – не спеша молвил атаман.

– Какое же? – беспокойно спросила княгиня.

– Своим часом обсудим. Дайте сперва передохнуть. Я же прямо из Чигирина.

– Видать, спешно тебе к нам было?

– Куда ж мне еще спешно может быть, если не к вам? А княжна-доня здорова ли?

– Здорова, – сухо ответила княгиня.

– Хотелось бы на нее взглянуть-порадоваться.

– Елена спит.

– Вот это жаль. Пробуду-то я недолго.

– Куда же ты едешь?

– Война, м а т и! Времени в обрез. Того и гляди, гетманы в дело пошлют, а запорожцев бить жалко. Разве мало мы хаживали с ними за добром турецким, правда, князюшки? – по морю плавали, хлебом-солью делились, пили да гуляли, а теперь вот враги сделались.

Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове ее мелькнула мысль, что Богун, может быть, решил пристать к мятежу и приехал подбить ее сыновей тоже.

– А ты как собираешься поступить? – спросила она.

– Я, м а т и? А что? Трудно своих бить, да придется.

– Так и мы рассуждаем, – сказал Симеон.

– Хмельницкий – изменник! – добавил молодой Миколай.

– На погибель изменникам! – сказал Богун.

– И пускай ими палач тешится! – закончил Заглоба.

Богун заговорил снова:

– Так оно всегда на свете было. Сегодня человек тебе приятель, завтра – иуда. Никому верить нельзя.

– Только добрым людям, – сказала княгиня.

– Это точно, – добрым людям верить можно. Потому-то я вам и верю и потому люблю вас, что вы люди добрые, невероломные…

Голос атамана звучал как-то странно, и на некоторое время воцарилась тишина. Пан Заглоба глядел на княгиню и моргал своим здоровым глазом, а княгиня глядела на Богуна.

Тот продолжал:

– Война людей не питает, а губит, поэтому до того, как воевать отправиться, я и решил вас повидать. Кто знает, вернусь ли, а вы ведь горевать по мне станете, вы ведь мне други сердечные… Разве не так?

– Конечно, так, истинный бог! С малых лет тебя знаем.

– Ты брат нам, – добавил Симеон.

– Вы князья, вы шляхта, а казаком не погнушались, в дому пригрели и доню-сродницу посулили, потому что поняли – нет без нее ни житья ни бытья казаку, вот и пожалели его.

– Не стоит про то и толковать, – поспешно сказала княгиня.

– Нет, м а т и, стоит про то толковать, ведь вы мои благодетели, а я попросил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы меня сыном назвал и гербом облагородил, дабы не стыдно было вам родственницу казаку отдавать. На что пан Заглоба согласие дал, и оба мы будем испрашивать у сейма позволения тому, а после войны поклонюся я господину великому гетману, ко мне милостивому, и он поддержит: он вот и Кречовскому пожалование исхлопотал.

– Помогай тебе Бог, – сказала княгиня.

– Вы люди некриводушные, и я благодарен вам. Но прежде чем на войну идти, хотелось бы еще разок услышать, что доню мне отдадите и слова не нарушите. Шляхетское слово не дым, а вы же шляхта, вы князья.

Атаман говорил неторопливо и торжественно, но в словах его слышалась как бы угроза, как бы предупреждение, что надо соглашаться на все, чего он ни потребует.

Старая княгиня поглядела на сыновей, те – на нее, и некоторое время все молчали. Внезапно кречет, сидевший на шесте у стены, запищал, хотя до рассвета было еще долго, а за ним подали голоса и остальные птицы; громадный беркут проснулся, встряхнул крылами и принялся каркать. Лучина, пылавшая в печном зеве, стала догорать. Сделалось темновато и уныло.

– Миколай, поправь огонь, – сказала княгиня.

Молодой князь подбросил лучины.

– Ну как? Обещаете? – спросил Богун.

– Надо Елену спросить.

– Пускай она говорит за себя, а вы за себя. Обещаете?

– Обещаем! – сказала княгиня.

– Обещаем! – повторили князья.

Богун внезапно встал и, обратившись к Заглобе, сказал громким голосом:

– Любезный Заглоба! Попроси и ты девку, может, тебе тоже пообещают.

– Ты что, казаче, пьян? – воскликнула княгиня.

Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, поворотясь к Заглобе, сказал:

– Читай.

Заглоба взял письмо и в глухой тишине стал читать. Когда он закончил, Богун сложил на груди руки.

– Так кому же вы девку отдаете?

– Богун!

Голос атамана сделался похож на змеиный шип:

– Предатели, собаки, негодяи, иуды!..

– Гей, сынки, бери сабли! – крикнула княгиня.

Курцевичи разом бросились к стенам и похватали оружие.

– Милостивые государи! Спокойно! – закричал Заглоба.

Но прежде чем он договорил, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.

– Иисусе! – охнул Симеон, шагнул вперед, начал бить руками по воздуху и тяжело упал наземь.

– Люди, на помощь! – отчаянно завопила княгиня.

Но в ту же секунду во дворе со стороны сада ударили еще выстрелы, двери и окна с грохотом распахнулись, и несколько десятков казаков ворвались в сени.

– На погибель! – загремели дикие голоса.

С майдана послышался тревожный колокол. Птицы в сенях беспокойно заверещали, шум, пальба и крики нарушили недавнее безмолвие спящей усадьбы.

Старая княгиня, воя, точно волчица, бросилась на тело Симеона, дергавшееся в предсмертных судорогах, но сразу же два казака схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Миколай тем временем, припертый в угол сеней, защищался с бешенством и львиной отвагой.

– Прочь! – внезапно крикнул Богун окружившим княжича казакам. – Прочь! – повторил он громоподобным голосом.

Казаки расступились. Они решили, что атаман хочет сохранить молодому человеку жизнь. Однако Богун с саблей в руке сам бросился на Миколая.

Закипел страшный поединок, на который княгиня, разинув рот, глядела горящим взором, удерживаемая за волоса четырьмя железными руками. Молодой князь обрушился на казака как вихрь, а тот, медленно пятясь, вывел его на средину сеней. Внезапно он присел, отразил могучий удар и перешел из обороны в нападение.

Казаки, затаив дыхание, поопускали сабли и, замерев, следили за схваткой.

В тишине были слышны только дыхание и сопение сражавшихся, скрип зубов да свист или резкий звон состукнувшихся клинков.

Какое-то время казалось, что атаман дрогнет перед громадной силой и натиском юноши, – он снова начал пятиться и отшатываться. Лицо его напряглось, словно бы от чрезмерных усилий. Миколай же удвоил удары, сабля его окружила казака беспрерывными петлями молний, пыль поднялась с пола и заволокла противников, но сквозь клубы ее казаки заметили на лице атамана кровь.

Внезапно Богун отпрыгнул в сторону, и клинок Миколая угодил в пустоту. Миколай качнулся вслед промаху, подался вперед, и в ту же секунду казак так страшно полоснул его сзади по шее, что княжич рухнул, словно пораженный громом.

Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим визгом княгини. Казалось, от визга этого рухнет бревенчатый потолок. Бой был закончен, казаки кинулись к оружию, висящему на стенах, и начали его сдирать, вырывая друг у друга драгоценные сабли и кинжалы, наступая на трупы князей и собственных товарищей, полегших от руки Миколая. Богун им не препятствовал. Он стоял, загородив дорогу к дверям, ведущим в покои Елены, и тяжко дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, ибо клинок княжича дважды все же коснулся его головы. Взгляд атамана переходил с трупа Миколая на труп Симеона, а иногда падал и на посиневшее лицо княгини, которую молодцы, держа за волосы, прижимали коленями к полу, ибо она рвалась к телам детей своих.

Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит кровью, сени заполнились трупами, пороховым дымом, со стен было все содрано, и даже птиц перебили.

Внезапно двери, которые заслонял собою Богун, отворились настежь. Атаман поворотился и отшатнулся.

В дверях возник слепой Василь, а рядом с ним Елена, одетая в белую рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и полуоткрытым ртом.

Василь держал в обеих руках на высоте лица крест. И в сумятице, царившей в сенях, рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей, вблизи сверкавших сабель и бешеных очей, на удивление торжественно выглядела его фигура, высокая, исхудалая, с седеющими волосами и черными провалами вместо глаз. Казалось, это призрак или труп, оставив могилу свою, грядет покарать злодейство.

Крики смолкли. Казаки в ужасе расступились. В тишине раздался спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:

– Во имя Отца и Спаса, и Духа, и Святой-Пречистой! Мужи, идущие из дальних краин, грядете ли вы во имя Божие? Ибо сказано: «Благословен муж в пути, который несет слово Господа». А вы благую ли весть несете? Вы ли апостолы?

Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с крестом в одну сторону, затем – в другую и продолжал:

– Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради войну начинающие… Помолимся же, дабы сподобиться милосердию. Горе вам, братья! Горе мне! О-о-о!

Стон вырвался из груди князя.

– Г о с п о д и п о м и л у й! – отозвались глухие голоса молодцев, начавших в неописуемом страхе истово креститься.

Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:

– Василь, Василь…

Голос ее был душераздирающ, словно последний вопль уходящей жизни. Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она больше не пытается вырваться.

Василь вздрогнул, но тотчас же как бы отгородился крестом от отчаянного вопля и промолвил:

– Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!

– Г о с п о д и п о м и л у й, – повторили казаки.

– Ко мне, хлопцы! – закричал вдруг Богун и зашатался.

Подбежавшие казаки подхватили его под руки.

– Б а т ь к у! Ты раненый?

– Раненый! Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь мне эту доню как зеницу ока… Дом окружить, никого не выпускать… Княжна моя…

Более он говорить не мог, губы его побелели, а глаза застлались пеленою.

– Перенести атамана в комнаты! – закричал пан Заглоба, появившийся вдруг из какого-то закутка и очутившийся рядом с Богуном. – Это пустое, это пустое, – сказал он, ощупав раны. – К завтрему здоровый будет. Я им сейчас займусь. Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери, чего стали? А дом стеречь – я сам проверю.

Двое казаков понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные из сеней ушли.

Заглоба подошел к Елене и, усиленно моргая глазом, сказал быстро и тихо:

– Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай меня.

Сказав это, он пошел в комнаты, где два есаула уложили Богуна на турецкую софу. Заглоба тут же послал их за хлебом и паутиной, а когда они принесли из людской и то и то, занялся перевязкой Богуновых ран со знанием дела, свойственным в те времена каждому шляхтичу, понаторевшему в склеивании голов, разбитых в поединках или на сеймиках.

– Скажите молодцам, – велел он есаулам, – что к утру атаман здоров как бык будет, так что пускай о нем не печалятся. Достаться-то ему досталось, но сам он тоже красиво действовал и завтра его свадьба, хотя и без попа. Ежели в доме погребишко имеется, можете себе позволить. Вот уже ранки и перевязаны. Ступайте же! Атаману покой нужен.

Есаулы двинулись к двери.

– Только весь погреб не выпейте! – напутствовал их пан Заглоба.

И, усевшись в изголовье, внимательно вгляделся в атамана.

– Ну, черт тебя от этих ран не возьмет, хотя досталось тебе славно. Дня два рукой-ногой не шевельнешь, – бормотал он себе под нос, глядя на белое лицо и закрытые глаза казака. – Сабля у палача хлеб отбивать не стала, ибо ты – добыча палачова, и от него не отвертишься. А когда повесят тебя, сам сатана из твоей милости куколку для щенков своих сделает, потому что ты у нас пригожий. Нет, брат, пьешь ты славно, но со мною пить больше не будешь. Поищи себе компанию среди живодеров, ибо душегуб ты, как я погляжу, знатный, а я с тобою на шляхетские усадьбы по ночам нападать не собираюсь. Пускай же тебя палач тешит! Кат веселит!

Богун тихо застонал.

– Вот-вот, постони, поохай! Завтра не так заохаешь. Ишь ведь, татарская душа, княжны ему захотелось. Ничего, конечно, удивительного нет – девка сдобная, но если ты ее надкусишь, то пускай мои мозги собакам достанутся. Скорей у меня волоса на ладонях вырастут, чем…

Гомон множества голосов долетел с майдана до слуха пана Заглобы.

– Ага, там, видать, до погребочка добрались, – буркнул он. – Насоситесь же, как слепни, чтобы вам слаще спать было, а я за вас всех посторожу, хотя не уверен, обрадуетесь ли вы этому завтра.

Сказав это, он отправился поглядеть, в самом ли деле молодцы поимели знакомство с княжеским погребом, и сперва прошел в сени. Сени выглядели страшно. По самой середине лежали уже окоченевшие тела Симеона и Миколая, труп княгини оставался в углу в том самом скрюченном сидячем положении, в каком прижимали ее к полу колени Богуновых молодцов. Глаза жертвы были раскрыты, зубы оскалены. Огонь, горевший в печи, освещал сени тусклым светом, дрожавшим в лужах крови, все остальное сливалось с тьмою. Пан Заглоба подошел к княгине узнать, дышит ли она, и положил ей руку на лицо, но оно уже окоченело; затем он торопливо вышел на майдан, потому что оставаться в сенях было страшновато. На майдане казаки уже начали гулянку. Были разложены костры, и в их отблесках увидел пан Заглоба бочки меда, вина и горелки с поотбитыми верхними доньями. Казаки зачерпывали из бочек, как из криницы, и жадно бражничали. Некоторые, уже разгоряченные вином, гонялись за дворовыми молодицами, из которых одни, охваченные страхом, отбивались или, не разбирая дороги, прыгая через огонь, убегали, другие же, среди визга и взрывов хохота, позволяли себя ловить и тянуть к бочкам или кострам, где уже плясали казачка. Молодцы точно одержимые пускались вприсядку, перед ними семенили девицы, то наступая с ужимками на партнеров, то отступая перед внезапными наскоками плясунов. Зрители или колотили в жестяные кружки, или припевали. Крики «ух-ха!» звучали все громче, им вторил собачий лай, ржанье коней и мычанье волов, забиваемых для пира. Несколько поодаль кружком стояли крестьяне из Разлогов, п i д с у с i д к и, во множестве прибежавшие из деревеньки на звуки выстрелов и крики, поглядеть, что происходит. Княжеское добро они защищать не собирались, ибо Курцевичей в деревне ненавидели, поэтому сбежавшиеся глазели на разгулявшихся казаков, подталкивали друг дружку, перешептывались и все ближе подбирались к бочкам с вином и медом. Гульба делалась все шумнее, пьянка набирала силу, молодцы уже не черпали жестянками из бочек, а прямо опускали туда головы по шею, пляшущих девок обливали водкой и медом, лица разгорались, от голов валил пар, кое-кто уже нетвердо держался на ногах. Пан Заглоба, выйдя на крыльцо, поглядел на гульбище, а затем стал внимательно разглядывать небо.

– Хороша погодка, только темно! – буркнул он. – Луна зайдет, и тогда хоть в рожу бей…

Сказав это, пан Заглоба поспешно подошел к бочкам и напивавшимся молодцам.

– Пейте, хлопцы! – воскликнул он. – Гуляй дальше, пей не жалей. Лей-наливай! Зубы не сведет, не бойтесь. Кто за здоровье атамана не напьется, тот болван. Давай по бочкам! Давай по дочкам! Ух-ха!

– Ух-ха! – радостно завопили казаки.

Заглоба огляделся.

– Ах, вы разэтакие, стервецы, прохвосты, негодники! – закричал он вдруг. – Сами как лошади пьете, а караульным ничего? Ну-ка, сменить их, да поживее.

Приказ был незамедлительно исполнен, и в одно мгновение человек пятнадцать молодцев кинулись сменять часовых, до сих пор в гулянке участия не принимавших. Те мигом прибежали, и рвение их было вполне понятно.

– Давай! Давай! – кричал Заглоба, указуя на полные бочки.

– Д я к у е м, п а н е! – ответили прибежавшие, погружая жестянки.

– Через час чтобы опять сменили.

– Слушаюсь! – ответил есаул.

Казаки считали вполне естественным, что в отсутствие Богуна команду принял пан Заглоба. Так случалось уже не однажды, и молодцы бывали этому рады, потому что шляхтич всегда им все позволял.

Стража пила вместе с прочими, а пан Заглоба вступил в разговор с местными.

– Мужик, – вопрошал он старого п i д с у с i д к а, – а далеко ли отсюда до Лубен?

– Ой, далеко, п а н е! – ответил мужик.

– К рассвету можно добраться?

– Ой, не можно, п а н е!

– А к обеду?

– К обеду оно можно.

– А в которую сторону ехать?

– Прямо до большой дороги.

– Значит, есть и большая дорога?

– Князь Ярема велел, чтоб была, она и есть.

Пан Заглоба намеренно разговаривал во весь голос, чтобы в окружающем гаме как можно больше народу могли его услышать.

– Дайте же и этим горелки, – велел он молодцам, указывая на мужиков, – однако сперва дайте меду мне, а то холодно.

Один из казаков зачерпнул мед гарнцевой жестянкой и на шапке поднес ее пану Заглобе.

Шляхтич осторожно, чтобы не расплескать, взял кружку обеими руками, поднял к усам и, откинув голову, стал пить медленно, но без передыху.

Он пил и пил, так что молодцы начали даже удивляться.

– Б а ч и в т и? – шептали они друг другу. – Т р я с ц я й о г о п о б е й!

Голова пана Заглобы медленно откидывалась назад, наконец, откинулась вовсе, он оторвал от побагровевшего лица кружку, выпятил губу, поднял брови и сказал, словно обращаясь к самому себе:

– Во! Весьма недурен – выдержанный. Сразу видно, что недурен. Жаль такой мед на ваши хамские глотки тратить. Довольно для вас и барды было бы. Крепкий мед, крепкий! Чувствительно мне полегчало, и даже утешился я, прямо скажем.

И в самом деле, пану Заглобе полегчало, голова сделалась ясной, дух приободрился, и видно было, что кровь его, приправленная медом, сотворила отборный состав, о котором он говорил и от которого всему телу сообщается мужество и отвага.

Он махнул казакам, чтобы продолжали, и, поворотившись, неспешно обошел все подворье, внимательно оглядел все углы, перешел по мосту ров и прошелся вдоль частокола, проверяя, хорошо ли караульные сторожат усадьбу.

Первый караульщик спал; второй, третий и четвертый тоже.

Они и без того устали с дороги, так что, заступив во хмелю на пост, сразу же позасыпали.

– Можно бы даже кого из них выкрасть, чтобы человека для услужения иметь, – буркнул пан Заглоба.

Сказав это, он вернулся на подворье, снова вошел в зловещие сени, заглянул к Богуну и, удостоверившись, что атаман не подает никаких признаков жизни, подошел к дверям Елены, отворил их тихонько и вошел в комнату, из которой слышна была словно бы тихая молитва.

Это была комната князя Василя; Елена, однако, была с ним, потому что возле князя чувствовала себя в большей безопасности. Слепой стоял на коленях перед освещенным лампадкой образом Святой-Пречистой, Елена – рядом; оба вслух молились. Заметив Заглобу, она обратила к нему испуганные очи. Заглоба приложил палец к губам.

– Барышня-панна! – сказал он. – Я друг Скшетуского.

– Спаси! – прошептала Елена.

– Затем сюда и пришел. Положись на меня.

– Что я должна делать?

– Надо бежать, пока этот дьявол в беспамятстве.

– Что я должна делать?

– Оденься в мужское платье и выйди, когда постучусь.

Елена заколебалась. Сомнение мелькнуло в ее взоре.

– Могу ли я довериться вашей милости?

– А что тебе остается?

– Верно. Это верно. Но поклянись же, что не обманешь.

– Умом ты, барышня-панна, повредилась! Однако если желаешь, поклянусь. Вот те Господь и святой крест! Здесь – погибель, спасение же в бегстве.

– Это правда, это правда.

– Переоденься побыстрей в мужское платье и жди.

– А Василь?

– Какой Василь?

– Брат мой безумный, – сказала Елена.

– Тебе гибель грозит, не ему, – ответил Заглоба. – Ежели он безумный, так он для казаков святой. Мне показалось, они его пророком считают.

– Верно. И перед Богуном на нем вины нету.

– Придется его оставить, иначе мы погибли, а пан Скшетуский вместе с нами. Поторопись, барышня-панна.

С этими словами пан Заглоба вышел и направился прямо к Богуну.

Атаман был бледен и слаб, глаза его, однако, были открыты.

– Лучше тебе? – спросил Заглоба.

Богун хотел что-то сказать, но не смог.

– Говорить не можешь?

Богун шевельнул было головой, подтверждая, что не может, но на лице его тотчас появилось страдание. Как видно, раны от движения заболели.

– Значит, ты и крикнуть не сможешь?

Богун взглядом подтвердил, что не сможет.

– И шевельнуться тоже?

Тот же самый знак.

– Оно и лучше, потому как не будешь ни говорить, ни кричать, ни шевелиться, пока я с княжною в Лубны ускачу. Ежели я ее у тебя не уведу, пускай меня старая баба в ручном жернове на коровью крупу смелет. Ты что, ракалия, полагаешь, что с меня не довольно твоей компании, что я и дальше буду челомкаться с хамом? Ах, негодяй! Ты, значит, думал, что за-ради твоего вина, твоей рожи и твоих мужицких амуров я на убийство пойду и к бунтовщикам с тобою перекинусь? Нет, не бывать этому, красавец!

По мере того как пан Заглоба витийствовал, черные глаза атамана расширялись все больше и больше. Снилось ли ему это? Или происходило наяву? Или пан Заглоба валял дурака?

А пан Заглоба продолжал.