Текст книги "Летящий и спящий (сборник)"

Автор книги: Генрих Сапгир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Было бы это желание юной девушки с едва наметившимися сосцами, а то старуха в блеклой кофте, загорелая, как солдат, – шея и кисти рук.

Решил я отвести рыбу обратно.

Не оглядываясь, я поднимался по извилистому проулку, был уверен: рыба следует за мной.

Вот и белая стена дома, розы за ребристым штакетником. Хозяйка, как и вчера, мутно смотрит на меня – сквозь.

Рыба подплыла к ней, обернулась своей тупой мордой. Теперь они обе – рыба и хозяйка – смотрят на меня. Да полноте, так ли уж стара и непривлекательна эта пожилая женщина?

Во мне поднималось что-то, не больно ломая мои ребра и сжимая внутренности – вдруг серо-серебристая длинная рыба выскочила из меня – и я ощутил себя пустым, как пакет.

Она вращала моими зеленоватыми глазами, во рту ее двигался мой язык – я узнал свой недостающий зуб, она что-то говорила – какие-то пустяки… Я чувствовал себя совсем сплющенным – без содержания, как консервная банка на трамвайном рельсе.

Хозяйкина рыба обрадовалась моей – карие с желтизной очи удивленно остановились, по извилистой губе скользнула улыбка. Обе рыбы как-то противоестественно прыгнули навстречу друг другу – и с яростью стали пожирать друг друга, давясь, обжигаясь, со свистом всасывая мозги и потроха.

Ни обо мне, ни о какой женщине – молодой или старой – уже не было и речи, мы просто могли не существовать.

КУКЛА

Купили Кукле куклу.

Обрадовалась Кукла, что куклу ей купили: большая, розовая – больше самой Куклы, больше ее мамы – та тоже розовая и большая, но не такая большая и розовая. Как же Кукле с куклой играть? – тяжелая, не поднимешь.

Вызвала мама по телефону подъемный кран. Приехал подъемный кран под окна – майна! – подняли куклу, поставили.

Поздоровалась с ней Кукла, показала кукле двор, песчаный откос за двором, где бездна начинается. Буквы М и Ж на соседнем доме. А подругу свою Катю показывать не стала – Катя в это время замуж выходила за Клоуна, а Куклу не позвала. Нашла за кого выходить! Ее Клоун все игрушки на соседней улице перепортил – и не мужчина вовсе.

Стала Кукла с куклой играть, будто кукла – ее дочка и не слушается, а она ее по розовой попке ремнем – ата-та, ата-та! Тогда кукла говорит: «Ах ты так!», села и съела девочку, прямо всю в себя запихала, с ногами.

Как село солнце, снова подъехал подъемный кран – вира! – уложил куклу спать. Уложила мама и Куклу на правый бочок (ту Куклу, которая была мамой и которую съела кукла-дочка, которую подъемный кран спать уложил).

Стала Кукла сны смотреть. Один посмотрела: неинтересно, на второй билеты купила, а смотреть не стала: повтор, только название другое, а третий – ничего. Смотрела, смотрела – дошло до самого интересного места, где голову рубят, отрубили голову, крови! – целый таз, как от свиньи – и ей несут: пожалуйста, это вашей куклы кровь. Страшно стало – проснулась: «Не хочу сны смотреть, хочу кошмары наяву».

А давно уже день стоит – просто ночь для удобства днем считать стали, все равно светло. Мама по улицам бегает – большая, розовая – и хлеба нет, то есть он есть – вот, в булочной продается, на полках белые булки и кирпичики черного лежат, а купишь – ничего в руках: ни белого, ни черного – ужас, настоящий кошмар наяву. А кукла стоит у стены, усмехается алыми губками.

«Вот ты какая! – схватила ее Кукла-хозяйка и стала трясти. – Мало того, что свою мамочку съела. Отдавай хлеб в ладони. Не то вызову по телефону бульдозер, он тебе голову отрежет».

Стала кукла расти, расти. Как большая розовая башня телевидения стала. Полетели с башни булки и кирпичи – все бегут, ловят, радуются. А Кукла ловить не стала и своей маме строго-настрого запретила: нечего перед этой куклой-башней унижаться.

Тут несчастье случилось: упал кирпичик на симпатичного щенка, отдавил ему хвостик. Заскулил, заплакал щенок. Бросилась к нему Кукла, подхватила на руки: «Лучше бы мне тебя купили вместо этой вредной куклы, которая свою мамочку съела, которую подъемный кран спать уложил, которой во сне голову отрубили, которая сделала так, чтобы хлеба не стало, и которая теперь розовая башня, она нам всем хлеб дарит, а мы его брать не будем!»

И пошли они вместе: Кукла-девочка и щенок, не оборачиваясь.

Правда, после этого, говорят, щенка хулиганы утопили – вот беда-то, горе! – а Кукла тоже выросла, но это уже потом – после сказки. Выросла девочка, большая, розовая, мамочке своей на несчастье.

А телевизионная башня до сих пор стоит – некому ей голову отрезать. Где же такой выше неба бульдозер найдешь?

ПОДВИГ

Это еще в прошлую войну было. Или в позапрошлую. Лежали наши солдаты в окопе – или в чем там они еще лежали, защищали солдаты родину – или, может быть, чужую родину завоевывали – не знаю, но было, зашел между ними спор, кто какой подвиг может совершить.

Один уже бывалый солдат, бывало усмехнувшись в бывалые усы, сказал: «Была бы баба подходящая, я бы не один подвиг сейчас совершил».

Спорить с ним не стали, только молоденький такой с ясным взором солдат-подросток, какие бывают из деревенских, произнес: «Если на спор, я сейчас два языка возьму».

И пополз, а может, побежал, а может, запрыгал во тьму ночи, а может быть, в ясный день. Все тихо тогда на фронте было, слышно было, как кузнечики стрекочут, а может, цикады, а может, пулеметы вдали – все равно приятно…

Ждут, покуривают. Возвращается, однако.

«Где же твои языки?» – спрашивают.

«А вот», – говорит. И показывает: действительно, в солдатском зеленом котелке – два языка свежих да пара глаз, как яйца куриные.

«А зачем глаза?» – спрашивают.

«Языки нам про врага все расскажут, а глаза к нему дорогу покажут», – отвечает без запинки смекалистый солдатик.

«Молодец, совершил свой подвиг, – похвалил его наш лейтенант. – Тогда я сейчас тоже подвиг совершу, всех в атаку подниму».

Его на смех подняли: «Врешь, не поднимешь».

«А вот и подниму!» – азартный такой был.

И подвигнулся. Стал он, бедный, трудиться, солдат в атаку поднимать. А те не поднимаются – кто интересную книжку читает, кто газету на незнакомом языке просматривает (на фронте с чтивом трудно было, вот и читали, что отберут у противника), а кто и вовсе письмо из дома читал-читал и не заметил, как там очутился – под одеялом, жена мягкая, горячая под боком. Кто же это будет из домашней постели прямо в атаку подниматься? «Да иди ты, – говорят, – лейтенант, сам куда-нибудь в атаку». Мягко говоря.

Рассердился наш герой. Выскочил из блиндажа или из казармы, или из хода сообщения – ну из чего-нибудь да выскочил. Кричит: «Держитесь, гады!» – и бросает в казарму, в блиндаж, в подвальный этаж или в темную яму – все равно куда – дымовую шашку, гранату или просто забористое татарское слово – и не успело это там разорваться, как весь взвод оттуда выскочил и построился. А того, который дома под периной лежал, прямо за тыщу километров пронесло и босого на снег шлепнуло. Сидит – ничего не понимает, в руках большую соленую рыбу держит, с собой прихватить успел.

Смотрит противник: рвануло в наших окопах. «Что же, – думает, – у них рвануло, а у нас – нет». Глядим, рвануло и у них.

Пошли у нас телефонные разговоры по всем проводам.

«Дайте огоньку!»

«Даем огоньку!»

Большую «козью ножку» наши артиллеристы свернули, в небо газетным раструбом уставили. Трещит наша махра, большими красными искрами стреляет.

Но и они тоже нам прикурить дали. Длинную сигарету «Мальборо» через колючие заграждения и ничейную полосу к нам протянули. А «Мальборо», известно, сильно дымит. Плохо нашим солдатам приходится – особенно некурящим. Кто винтовку выронил, на бруствер сел, откашляться не может. Кто в дыму бродит, как в тумане, командира ищет. А кто кайф ловит раскрытым ртом и глаза закрыл – все плывет и воронкой закручивается.

А лейтенанту – молоденький был – хуже всех. Затянуло его в затвор орудия и вытянуло через дуло вверх. Висит лейтенант над полем военных действий, как небо. Тут уж что хочешь делай, если ты небо. Подул он – дым развеялся. Приказал – солдаты в атаку пошли.

Сначала неохотно шли, потом приободрились – побежали. Потому что открыл противник огонь нешуточный. И навстречу ящики полетели. Здоровенные ящики и картонные коробки, только в небе свистят, попадет – сразу убьет. Ударится ящик об мерзлую землю – и разлетаются во все стороны шапки, дубленки, платья, костюмы, парфюмы, цветные зонтики, даже видеомагнитофоны. Всю землю усеяло, давай подбирай. И бутылки виски и банки пива валяются. Сначала боялись, а! была не была, схватил – не заминировано.

Взяли наши первую линию, вторую взяли, а третью брать не хотят.

– Возьмите!

– Не возьмем!

– Берите, если отдаем!

– Да, не надо нам! Устали, объелись, обпились, трофеи некуда девать.

А они навязывают, насильно суют:

– И город наш самый главный возьмите.

Вот привязались! Нет, не отстанут, видно. Пришлось главный город брать, да в руках не удержали: слишком большой и тяжелый – все обратно отдали. Хорошо, что не уронили.

Так всегда у нас в истории. Все подвиги совершаем. Наберем, как на рынке, сгоряча, по дешевке, что набрали, не смотрим – а там одна ерунда, и не нужно это нам, лишнее – все назад отдавать приходится.

Но это, можно сказать, досужие рассуждения, а лейтенант подвиг совершил. И орден ему дали, а может, ордер на новую квартиру, что тоже неплохо для лейтенанта. Ветераны, правда, до сих пор обижаются: зачем в атаку поднял, книжку или газету там не дал дочитать – на непонятном языке, зато вроде детектива: до последней строки «кто убил» так и не догадаешься, а может, не убил – пошутил только.

Да, если бы люди так и воевали: «Чего лежишь? – да не убил я тебя, пошутил только». А тот не встает: руки-ноги от смеха скрючило и челюсть вбок вывернуло. «Ну и шутки у тебя, боцман…»

Кстати, многим может показаться неясным, почему боцман, то есть лейтенант, рыбу в блиндаж бросил? А может, и не бросил, а поймал. Так ведь у любого рыбака спросите – чем рыба больше, тем рыбалка удачнее.

ИВАН, РОДСТВА НЕ ПОМНЯЩИЙ

За городом Иваном кладбище было – старое Иваньково, куда ни посмотришь: памятники, кресты – все иваны лежат еще с довойны; за кладбищем речка Иванка – с детства иваны обоих полов голяком купались – холодная.

Жил Иван в поселке Ивантеевке, в самой середке добротных домов – вся родня кругом – иваны, в случае чего в обиду не дадут. Собак его все ваньками звали, котов – ванюшами, борова звали Иванушкой, знатный хряк.

Однажды и говорит Иван своей Ивановне:

– Хочу в хозяйство «оппель-ивана» купить. Все иваны вокруг в «мерседесах» гоняют, одни мы безлошадные.

– Возьми Ивана-свояка с собой, – забеспокоилась Ивановна. – Ты же у меня, известно, Иванушка-дурачок. Ох, возьми Ивана-свояка, не пожалеешь!

– Обойдется, – сказал Иван. Упрям был, как все иваны.

А в городе Иване – на хазе, на малине, в грязи – не на виду золотой человек объявился – Большой Иван. А Большому Ивану большое плаванье полагается. Да и что говорить, крутые иваны были в банде. Взять Ивана на мушку, сесть в его новенький «Иван» и где-нибудь в подпольном гараже разыванить машину на мелкие иванчики было для них одно удовольствие.

Автобус, битком набитый иванами с Ивантеевки, шел, покачиваясь, по Ивановскому шоссе. Мимо мелькали провинциальные облезлые дома, новые пятиэтажки-неваляшки, храм Ивана Предтечи – под склад занятый. Грел Ивана бумажник в нагрудном кармане пиджака – сорок тысяч иванов до одного иванчика.

Перед театром имени Ивана Франко стоял памятник Ивану Грозному. По площади имени Ивана Тургенева ходили местные иваны и на памятник Ивану Грозному не смотрели. Здесь за углом и остановился автобус из Ивантеевки.

Здесь был центр. Кинотеатр, в котором вечно шла картина «Иван Иванович сердится», модный магазин «Иван-царевич», розовая вывеска ИВАН-ЧАЙ (чаю здесь, кстати, никогда не было) и центр по карате «Ванька-встанька».

Возле загса под черной с золотом вывеской ИВАН ДА МАРЬЯ стояла вереница такси. Мэр города Иванчук выдавал в этот день дочку – красавицу Ваню за грузина-студента Вано. Иваны-водители громко и неодобрительно переговаривались по этому случаю.

Иван Иванович – инспектор уголовного розыска – тоже переговаривался – в переговорное устройство. Переложил свой шестизарядный «иван» из кобуры в карман и сел в свой старенький «Иван-жигулян». Порядок.

Между тем Иван с бумажником на груди бродил среди людей и машин и посматривал на них – на машины. Над ним на кирпичной стенке радостно вещал плакат: ИВАН-ДУРАК СЧАСТЬЕ НАШЕЛ – и автомобильчик нарисован. Правильный плакат.

Тут к нему какой-то иван подкатился, низенький, лысоватый с золотым зубом, и затараторил:

– Привет, Иван. Что промышляешь – продаешь, покупаешь?

– Ишь разговорчивый, – подумал вслух Иван. – И откуда имя мое знает?

– Откуда знаю, там меня уже нет. Да меня самого Иваном кличут, – бойко ответил новый Иван.

– Не иначе ты моя родня, – решил Иван.

– Близкая, – подтвердил новый Иван. – Ты Иван, я Иван, надо выпить по сто грамм.

Это и решило дело. У нового Ивана карман оттопыривался, и выглядывала оттуда бутылка «Ивановской». Отправились иваны вместе в столовую на Ивановский спуск. А за ними уже следили.

Напротив кафе-столовой «ИВАН ПОДДУБНЫЙ» долго ждали иваны перехода. Свадьба ехала. Следом Иван Иванович – будто ни при чем – в своем «Иване-жигуляне» прошкандыбал. За углом затаился.

Вышел Иван из кафе-столовой совсем Иваном-дурачком: Ивановский спуск торчком, каланча-Иванча крючком, да и ноги собственные не слушаются – ваньку валяют. А новый Иван, за которого двух небитых иванов дают в базарный день, не отстает – уговаривает:

– Пойдем тут рядом к одному – Полтора Ивана зовут. У него бутылка есть.

Вошли в какой-то двор. Солнце жарит во всю ивановскую. Совсем Ивана развезло: рядом с ним Полтора Ивана… протягивает ему полтора стакана… полтора двора… в голове дыра…

Вдруг хватают Ивана, шарят, щекотно Ивану. Он и кочевряжится:

– Зачем вы, иваны, с меня колокола снимаете – с красной девушки?

Ну ему и дали соответственно: бом! бом! по кумполу. Только звон по храму пошел. Лег Иван и отключился от сознательной жизни. Все прозевал: как стрельба поднялась, как повязали иваны-мильтоны блатных иванов, как везли его в отделение.

Очнулся Иван на скамейке. Провели куда-то маленького лысенького.

– Большой Иван, – говорят, – Большой Иван, добро будет и вам.

Ничего Иван понять не может. В голове гудит, видно, с большого перепоя.

Стал Иван Иванович его спрашивать. Как зовут, сколько классов, где живет, где работает – ничего Иван не знает, видать, память отшибло. Ни национальности, ни воинского звания, ни сколько иванов в бумажнике было – ничего, как и не было. Не протокол, а сплошной прокол. А может, притворяется.

Вызвал Иван Иванович врача Иванукяна. Тот только спросил:

– В какой стране, друг, живешь?

Поморгал Иван на врача – и отвечает:

– Извини, друг, забыл.

Врач Иванукян официально заявил:

– Если он, в какой стране живет, забыл, его надо лечить.

– Для чего лечить?

– Чтобы вспомнил мать родную, вот для чего.

Стали Ивана лечить. Разными уколами, лекарствами и процедурами. Лежит на кровати Иван иваном, пустыми иванами глядит, слова «иван» не произносит.

Позвонил как-то Иван Иванович врачу Иванукяну:

– Ну как наш Иван?

– Иванезия, дорогой.

– Ну, хоть мать родную…

– Никакого родства не помнит.

– Так, может быть, его помнят? Предлагаю следственно-медицинский эксперимент.

Договорились. Выставили Ивана на площади для всеобщего узнавания. Глядит Иван: вокруг чужие ходят, незнакомые глазеют. И город какой-то чужой, может быть, зарубежный. Страшно стало. Заплакал Иван:

– Домой, – говорит, – хочу, в больницу.

Тут его Иван-свояк увидел и сразу узнал:

– Да это же наш Иван, пропавший! А мы думали, его инопланетяне забрали!

– Какие инопланетяне?

– Обыкновенные, – говорит. – Недавно ночью тарелка на Ивановских лугах села. Сам видел. Такие же иваны, как мы, только зеленые.

В общем, привезли Ивана домой. Думали, дома вспомнит. Ни своей Ивановны, ни кота Ванюши не узнает. Хрюкал, хрюкал ему на ухо боров Иванушка, все же повеселел Иван – улыбаться стал. Видимо, что-то его туманному уму все же представилось.

Про этот случай во всех газетах напечатали. Так нашего Ивана и прозвали: Иван, родства не помнящий. И прославился город Иван да и мэр Иванчук, что было ему кстати по многим причинам.

Ходит Иван по улицам, все иваны кругом озабоченные, а он улыбается, потому не знает, в какой стране живет и как его зовут.

Вечером взойдет над городом Иваном бледный круглый Иван-царевич, рано ложатся спать иваны – электричество экономят, совсем красиво становится. Спит Ивановская роща. Спит речка Иванка, лишь плеснет-блеснет кто-то спросонья, не иначе Иван-водяной. Спит кладбище Иваньково, поселок Ивантеевка. Спят заливные луга Ивановские. Только длинными, темными силуэтами проносятся многотонные «Иваны-КамАЗы» по Ивановскому шоссе куда-то туда, где вроде брезжит что-то, – из Ивана в Иван.

СОНИПРАСКУБИНИМАХИНИЯХА

МАРКЕР

Был такой художник Маркер, не Марке, не маркёр, а Маркер. Он не на холсте, не на картоне рисовал, прямо на людях свои картины писал. Чуть человек зазевается, он его и маркирует. Авангардист. На одном из соседнего дома пейзаж «Сосновый бор» так живо нарисовал, что никто его за человека больше не считает. Придет домой, жена то ягод, то грибов требует. А две девицы (в разное время) просто заблудились в нем, аукаются.

А на другой, на пожилой женщине, бурное море нарисовал. Просто невозможно с ней разговаривать, штормит. И сослуживцев постоянно укачивает. Вот что значит суперреализм. По всем углам конторы блюют.

Недавно Маркер свою выставку устроил. По залам картины ходят, на стенах пустые холсты висят. Большой успех. Но с угощением на вернисаже перестарался. Столько бутылок вина, виски, водки нарисовал, что все картины на карачках на улицу выползали. Скандал.

Правда, вся милиция-полиция была нарисована. Да и город вокруг – тоже.

ПУРУША

Ввинтился шуруп в чью-то голову. И стала голова понимать, шурупить, как говорится. Стала шурупить не в земном, а божественном смысле.

Повернулся шуруп в голове на оборот – наоборот, и вышла Пуруша – Верховное Божество на санскрите.

– Зовите меня Пуруша, – сказала голова.

Люди кругом простые, доверчивые. Петруша так Петруша. Как сказала, так и звать будем.

Стала Пуруша людям Высшую Мудрость преподавать. Поза лотоса, поза ромашки, поза смятой бумажки.

Люди есть люди. Пока сидит в позе – все понимает. Побежал по своим делам, всю мудрость растерял. Разве что «Поза смятой бумажки» еще пригодится.

– Ты, – говорят, – Петруша, чему-нибудь насущному нас научи. А ненужному мы и сами научимся.

Вывинтила Пуруша шуруп из головы, показала ученикам.

– Вот, – говорит, – самое нужное, самое насущное. Развитие по спирали.

Обрадовались люди, всюду шурупы ввинчивают: во все замки, во все приборы, в головы – уж само собой. Развитие, да еще по спирали.

И детям развлечение: берут отвертку и шурупы вывинчивают. Сразу жизнь живей пошла. Одно поколение ввинчивает, другое вывинчивает. А в последнее время гвоздить стали. Гвоздят и гвоздят. Так проще. Только молодым потом гвозди клещами вытаскивать приходится.

А что же Пуруша? Разочаровалась голова в людях. В дикие леса удалилась, себя созерцать. А что в себе созерцать? Шуруп?

ХАМУР

Ехал стриженый затылок, Хмур-авторитет в «мерседесе» большие деньги получать или выбивать, не знаю. По дороге встретили его киллеры в «Москвиче». Посыпались, веером полопались стекла. На ходу расстреляли в упор. Вывалился Хмур из машины на шоссе. Подбежали, смотрят, какой же это Хмур? Лежит на асфальте мертвая Мурха.

Похоронили Мурху пышно, с уважением, все равно вместе с дубовым гробом и горою роз в печке сожгли, до-тла.

Там, в мире теней, стал он античным богом. Хамур – бог секса. От бога любви Амура хамоватостью отличается, и затылок стриженый.

Только кажется мне, вижу я теперь этот затылок в кресле на ночных просмотрах и конкурсах красоты. Тоненькие девочки, однако грудки вперед и сисечки дрожат от нетерпения.

– Господин Хамур! Господин Рамух!

А он – античный бог – головы не повернет.

– У тебя, милая, муха на ляжке (апатично). Не подойдет.

ВИКА

Посеяли Вику. Уродилась Вика привязчивая, ласковая, цеплючая, и глаза – васильки.

Одна беда – не хочет Вика замуж. «Боюсь, обовьюсь, потом не отцепишь».

Пришел парень, рослый, голова – солома. Обвилась вокруг Вика тесно, все свои цветочки на соломе развесила.

А тут новость – повестка. В солдаты голову-солому забирают. Плачет Вика, выпускать не хочет: забреют лоб, всю солому – под машинку.

Рассердился парень. Расцепил все ее крючочки-коготочки. Надо, однако, идти чужую Родину защищать.

Ушел солдат. И пропал там на чужой Родине. Убили – в песок зарыли.

Послала Вика весточку-веточку свою на чужую Родину. Проросла веточка в пустыне. Почуял ее, зашевелился солдат. Из песка вылез, домой вернулся.

Правда, стали спать они ложиться, он свой череп отдельно на тумбочку кладет. Обвила Вика цветами-васильками голый череп. Плачет: «Ничего не жалко! Жалко голову-солому».

КРИКИ БОЛИ

Жили-были Крики Боли. Досаждали мне всю жизнь, особенно по вечерам их слышно.

Наконец я не выдержал:

– Замолчите, Крики Боли! Вы не даете мне спать! Я кусок из-за вас проглотить не могу.

Устыдились, видно, Крики Боли. Сделалось так тихо, что стали слышны удары палок мучителей.

СКРЫНДЯ И ХМАРЬЯ-ЗМЕЯ

Скребется кто-то у Скрынди в животе. Муторно ему. Видно, когда спал в лопухах, рот открыл, кто-то и воспользовался – залез. А так Скрындя никого в себя не пускал. Не общежитие ведь, поселятся, шуметь будут, безобразия всяческие устраивать. Держал рот на замке обычно. А тут недоглядел.

– Выходи, – говорит Скрындя, – а то извергну.

Изнутри тонюсенький голосочек:

– Ты потом не пустишь.

– Погляжу на тебя, потом видно будет.

– Какой хитрый, я выйду, а ты – рот на замок.

– Все равно извергну, вылезай.

– Тут такие апартаменты, электричества, жалко, нет. Я с собой свечи захватила, всюду канделябры зажгла. Красиво.

– То-то в груди горячо. Туши свечи. Сейчас тебе свое животное электричество подключу.

– Ого! Как засверкало! перламутром переливается!

– А ты думала! Это я снаружи такой невзрачный. Полюбовалась – и давай. Давай наверх.

– Жадина. Хоть бы пожить по-человечески… А?

– Вылезай.

– Не вылезу.

– Не заставляй применять силу, слышишь!

– Что я, дура, из такой красоты – да на ваш мерзкий свет, там трухлятина всюду лежит, тьфу!

– Выходи.

– Не выйду.

Напрягся Скрындя, напружинился. И пошла снизу сила – чрезвычайчики, много, все мускулистые, со скребками, с лопатами. Изнутри все наверх гонят, вычищают. Только взвизгнула гостья, выбросило ее наружу прямо в лопухи. Вот оно кто, Хмарья-змея оказалась.

– Полюбила я тебя, Скрындя, не гони.

– За что ж ты меня полюбила, Хмарья-змея?

– За что тебя все любят?

– За ум скренделем.

– А я тебя, Скрындя, за скромность, за скрытность, за скрышу над головой. Вообще за нутро твое, за душу.

– Вот и врешь, у меня души нет.

– Скрыта твоя душа в самом тайном уголке, в коробочке, ракушками украшенной.

– Не верю.

– Не веришь, Скрындя? там еще ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА на скрышке.

Стал Скрындя думать-вспоминать.

– Привет, говоришь? Из Крыма? Это я в Крыму… Это я прислал… Моя коробочка… тайна моя…

Заплакал Скрындя.

– Вот видишь, значит, ты не такой уж плохой. Значит, есть надежда.

– Есть надежда, говоришь?

– Буду я душу твою любить, буду изнутри по утрам протирать.

– Только не грязными пальцами.

– А у меня платочек с собой.

– Входи, Хмарья. Живи сколько хочешь.

И впустил.

ШМАРД

Намазался Шмард на кусок белого хлеба. Размечтался: «Сейчас меня съест кто-нибудь!»

Чувствует, схватила его чья-то рука. Алчный рот, сверкая двумя рядами зубов, приближается. Откусил, тьфу! Выплюнул: липкий, резиновый.

– Думал, это сало, а это Шмард!

Слез Шмард с белого хлеба, не берут едой на работу.

Устроился Шмард ночным сторожем на продуктовый склад. Пришел на смену, разлегся Шмард на диванчике. И снится ему праздничный стол, где он в виде особенной закуски присутствует.

Проснулся утром смену сдавать, а склад обчищен, все дочиста съели, лишь он один целый остался. Правда, надкус на нем есть, но, видимо, в зубах завяз.

Снова уволен Шмард, шлоняется бездомный, шмердит от него. Погибает, шморкается, шепчет: «Все болезни ко мне липнут…»

Однажды сошлись на площади голодные горластые рты. Один рот так ругался, брызгал слюной, что Шмард подумал: «Авось проскочу!» И бросился вперед в рычащую пропасть. Рот испугался. Скорее захлопнулся и замолчал. Залепил его собой Шмард, как замазка.

С той поры у Шмарда работа постоянная. Если митинг или стачка, пока полиция с толпой сражается, Шмард главного крикуна берет, опыт есть.

ПРИШЕСТВИЕ

Пришла в город Сонипраскубинимахинияха. Сама уже в центре, а хвост городские ворота еще минует. Растянулась по всем улицам.

– Куда это очередь?

– На биржу труда?

– Акции покупать?

– Давненько мы очередей не видели.

– Я не очередь, я сама по себе, – отвечает Сонипраскубинимахинияха.

В баню первым делом потянулась. В моечный зал долго входила. Уже голова ее вся вымытая, распаренная, на улицу выходит, а внутри еще раздеваются. Пространщики в панике по бане бегают. Сначала шаек не хватило, потом и воды не стало, вся кончилась. Вылез хвост из бани весь намыленный, ругается на чем свет.

Есть захотела Сонипраскубинимахинияха. По всем магазинам прошлась, все скупила и съела. Даже соль и спички.

– Война, что ли?

– Это все Сонипраскубинимахинияха.

– И откуда она взялась!

– Знаем, знаем, какая сонипраскубини… тьфу, не выговоришь!

Опустел город. Все жители по домам сидят, дуются. Скучно Сонипраскубинимахинияхе одной ползать.

Смотрит, а из переулка Барбузомоножринамамуния ползет. Обрадовались друг другу ужасно. Бросились навстречу, даже перепутались сначала: какая-то Сонибарбузопраскубинимамуния получилась.

Услышал правитель Ой гул и топот шагов. Увидел их в окна дворца. Испугался Ой, что – демонстрация, что – революция, что права человека, наконец. И послал на площадь войска и танки.

Мгновенно рассыпались Сонипраскубинимахинияха и Барбузомоножринамамуния по буковкам. И каждая буковка в механизм танка, в голову солдата закатилась. И все там испортила. Сломалась армия.

Совсем испугался Ой и убежал, может быть, в Америку. Жители, правда, этого не заметили. Как и всюду, они были заведены только на свое.

А С. и Б. собрались снова и пошли из города. Как им оставаться, где Тах, Бах, Трах – такие имена, все заведены, и все спешат, будто вот-вот завод кончится.

Растянулись Сонипраскубинимахинияха и Барбузомоножринамамуния по зеленым холмам, уходящим вдаль под голубым небом, подернутым дымкой. Идут с холма на холм, беседуют между собой. Только гул слышен, будто большая гроза уходит.

ЛИОНЕЛЬ В ОЧКАХ

Нашел дождевой червь осколок бутылочного стекла и приполз в Университет прямо в аудиторию.

– Что это, – спрашивают, – за длинный скользкий парень?

– Я Лионель в очках.

– Забавный! – смеются.

Однако профессору не понравилось.

– Что за глупый смех! Посторонних прошу покинуть аудиторию.

Не растерялся Лионель, рядом студентка яблоко перед собой выложила, он и заполз в яблоко соседки. «Пардон», – говорит. Всю лекцию внутри яблока просидел, науку грыз.

Так весь курс украдкой прослушал. У студентов всегда что-нибудь найдется: груша, апельсин или персики. Ученый стал, толстый – настоящий доцент.

Однажды так осмелел, что выполз на кафедру и стал рассказывать от Адама.

– Кто это? – спрашивают.

– Новый профессор, Лионель в очках.

– А что он читает? Какой курс?

– О кишечнополостном тракте червей и влиянии ядохимикатов на эволюцию.

Или дискуссию затеет на тему «ЗМЕИ – НАШИ ПРЕДКИ». Популярным стал, ректором выбрали. А что? Ректор как ректор: лысый и в очках. Обязательно у него румяное яблоко на столе.

Только смотрит ректор: в университетском саду непорядок, яблони обломаны, яблоки оборваны.

– Сейчас же мне садовника.

Догадались студенты в момент – это насчет яблок. Недовольство пошло, покатилось по коридорам, по корпусам.

Пришел садовник, долго в вестибюле ноги вытирал. Вошел в кабинет, а там за массивным столом ректор очками поблескивает. Сердится.

– Яблоки с веток не рвать, студентов из сада гнать.

Не сразу разглядел от смущения садовник, а тут ахнул. Выбежал из кабинета. Окружили его студенты.

– Ну что? Ну как? Будем протест насчет наших яблок подавать?

– Бастовать надо.

– Какой протест! Какая забастовка! – кричит садовник, – когда у вас дождевой червь ректором! Что я, червяков не видел?

– Где червяк? Почему червяк?

Поднялись тут неразбериха, крик, бунт. Ворвались студенты в кабинет ректора. Испугался Лионель, свалился с кресла, пополз к окну. Хрустнуло стекло, раздавили Лионеля в суматохе стоптанной кроссовкой. И не заметили.

Наутро был назначен новый ректор, бывший проректор. Яблоки рвать студентам он разрешил. Должны же оставаться какие-то студенческие вольности.

ГУГА УПРУГИЙ

Гоняли Гугу головастики и пиявки по всему пруду, надоело это Гуге.

Выкатился из тины на бережок. По лужку покатился, мокрый след в траве, от детского визга подальше.

Лежит Гуга на солнышке, греется, свой полумохнатый животик почесывает. А рядом дачи правительственные. За заборами теннисные корты. Там – стук да стук, шлеп да шлеп.

Вылетел из-за забора теннисный мячик и в пруд шлепнулся. Облепили его пиявки, запищали, на дно утянули. Выбежал из калитки немолодой человек в белых шортах, подхватил Гугу под животик, подбросил. И не успел тот опомниться, ракеткой назад через ограду послал.

Летает Гуга над правительственной сеткой туда-сюда, туда-сюда. «Играть не умеют, – думает, – фу-ты ну-ты, кроссовки „Адидас“, мячи из банок сами выскакивают – одна видимость!» Тут кто-то дал свечу, и закатился Гуга в раздевалку.

Вышел из раздевалки Гуга в белой майке и шортах. Такой круглый, уверенный, все сразу подумали: новый тренер.

Прыгает новый тренер по площадке, всех учит, фору дает, усталости не знает.

Стараются неумехи, потеют, все равно не получается. Как ударит пожилой сановник – да не по мячу, по тренеру. И полетел Гуга высоко-высоко, в окно министерства влетел, в кабинет закатился.

А там все круглые – из кабинета в кабинет катаются, бумагами шелестят, дела важные решают и никому невдомек, что все это – мячи теннисные. Дать бы им ракеткой под зад…

Теперь Гуга на правительственной даче отдыхает у бассейна в шезлонге, полумохнатый животик почесывает и вздыхает. Вспоминает, верно, как в тине пиявки и головастики по всему пруду его гоняли.

ЖУЖУКИНЫ ДЕТИ

Не из-под зеленого листочка Жужука вылез, из-под отросшего ногтя большого пальца ноги покойника, которого похоронили две недели тому назад. Просунулся Жужука в щель небрежно сколоченного гроба, протерся между комьями липкой глины, выбрался на поверхность. И стоит такой крепкий, цельный, будто сплошь хитином покрытый, низколобый, с выступающей вперед челюстью. Что хочешь перегрызет.