Текст книги "Формула невозможного"

Автор книги: Генрих Альтов

Соавторы: Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Максуд Ибрагимбеков,Валентина Журавлева,Рафаил Бахтамов,Эмин Махмудов,И. Милькин,Н. Гянджали,Василий Антонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Он ходил по комнате и говорил – негромко, терпеливо, обстоятельно. Его доводы были весомы и непоколебимы. Он излагал их один за другим – так каменщик укладывает кирпичи, воздвигая крепкую стену.

Доводов было много, но именно поэтому Ирина чувствовала какое-то внутреннее сопротивление.

– И знаешь что, Ри? – сказал Логинов наконец, – Хватит об этом. Не нужно искать легких дорог в науке. Наука – это наука, как говорит шеф. Будем работать и… все. Ну, я прав?

Она кивнула.

– Вот и отлично! – он улыбнулся широко, открыто. – Ведь сегодня такой день… Твой день. Что мы делаем вечером? Приказывай.

– Не знаю. Что хочешь.

– Хорошо. Я придумаю. Мы устроим что-нибудь грандиозное, – он озабоченно посмотрел на часы. – Ого! Надо мчаться. Масса дел. Хочу переговорить с Вороновым, от него многое зависит. К тому же старик хозяйничает в редколлегии бюллетеня, а у тебя маловато опубликованных работ. До вечера, Ри! Я зайду в шесть. Как пишут в романах: сегодня я должен сказать тебе нечто очень важное…

Он ушел, по коридору проскрипели четкие шаги – и все стихло. Наступила пустая тишина.

Ирина стояла у открытого окна. Дул тихий, прогретый солнцем ветерок, но она вдруг почувствовала, что зябнет, и плотно прикрыла раму.

Она знала, о чем хочет говорить Николай. Она давно этого ждала. Знала, что ответит ему: «Да» – и все-таки волновалась.

– Надо думать о другом, – громко сказала она. – Думать о другом…

Она заставила себя вернуться к разговору, вспомнила доводы Николая. Но странное дело: сейчас, когда она не слышала его уверенного голоса, те же самые слова, те же самые фразы звучали совершенно иначе. «Это было бы авантюрой… Нужны штаты, оборудование… Нельзя искать легких путей…» Было так, словно она толкнула стену – и стена легко поддалась, оказалась ненастоящей.

Ирина прижала ладони к щекам. Щеки горели. «Но ведь это демагогия, – самая примитивная демагогия, – с удивлением подумала она и сама испугалась этих жестких слов. – Нет, нет, он просто не знает, он ошибается…

Это легко исправить. Сейчас же, немедленно!.. Она побежала к столу, сдвинула ворох бумаг, закрывавших телефон, схватила трубку. «Нужно успокоиться, – подумала она. – Подожду две минуты». Она смотрела на часы и не видела стрелку.

Телефонная трубка гудела деловито, успокаивающе.

Ирина набрала номер. Отозвался безразличный женский голос: «Да?»

– Шиманского, – торопливо сказала Ирина. – Пожалуйста, попросите профессора Шиманского…

* * *

Позже, ожидая Шиманского и думая о случившемся, Ирина решила, что Николай по-своему прав. Неудача действительно помешает дальнейшей работе. Опыт может быть неудачным – это допустимо, даже закономерно.

Однако здесь не опыт. И в случае неудачи трудно будет объяснить, что практическое опробование болеанализатора было вызвано особыми обстоятельствами. Кто-то поспешит объявить: «Двое молодых и неопытных работников – чего же ожидать?» И работа замедлится. Придется доказывать, оправдываться, убеждать…

«Разве Николай в этом виноват?» – думала Ирина. – Неудачные испытания всегда бросают тень на новый способ диагностики. Пусть несправедливо, но это так. Победителей не судят, да, да, а побежденных судят, судят несправедливо. Не Николай это выдумал… Но почему он не сказал: «К черту все соображения, надо помочь человеку!» Или болеанализатор нужен многим и нельзя – просто недопустимо! – рисковать?»

Только сейчас она заметила, что машинально вертит в руках значок, снятый с пиджака Николая. «Нет, он не забыл его снять, – подумала она, внимательно рассматривая значок. – Конечно, не забыл. Он никогда ничего не забывает. Носил… Маститый ученый, участник конференции…»

* * *

«Боль – сторожевой пес здоровья, – так говорили в древности. Веками из книги в книгу – кочевало это изречение. Считалось, что боль благодетельна – она сигнализирует о болезни. Но постепенно люди присмотрелись к этому сторожевому псу. Он оказался взбалмошным, шальным, зачастую – злым, даже бешеным.

Этот пес молчал, когда в организм проникали страшные враги – вирусы рака, бациллы проказы, туберкулеза…

Он шаловливо вилял хвостом, когда разрушалось сердце, а потом вдруг поднимал отчаянный лай. Этот сторожевой пес по пустякам жестоко кусал хозяина. Казалось, он только ждет момента, чтобы вцепиться смертельной хваткой.

На панели болеанализатора, выше приборов, была установлена эмблема собака в наморднике. «Пусть лает, но не кусается, – сказала как – то Ирина. – Надо надеть намордник». Логинов промолчал, а через неделю принес вырезанную из дерева фигурку. Ирина обрадовалась и долго подыскивала подходящее место на приборном щите болеанализатора. Собака была вырезана очень искусно – со злой, оскаленной мордой и маленькими красными глазами-бусинками. Когда в лаборатории зажигали свет, бусинки отсвечивали злыми багровыми искорками.

Официально аппарат назывался «Биотоковый резонансный болеанализатор». Ирина звала его Малышом. Этот Малыш занимал почти половину просторной лаборатории. На темном щите тремя рядами были расположены приборы. Малыш часто капризничал, приборы помогали находить и устранять неисправности.

Малыш любил тишину, поэтому в лаборатории не было окон, только невысокая дверь со звуконепроницаемой обивкой. Исследуемый больной находился в соседней комнате – малейший звук мог отвлечь врача. Ирина привыкла работать одна, в абсолютной тишине, и громкий, хрипловатый голос профессора Шиманского казался ей сейчас странным и неуместным. Шиманский долгое время был военным врачом и сохранил военную выправку. Рослый, с коротко остриженной крупной головой, уже немного грузный, располневший, он ходил вдоль панели болеанализатора и расспрашивал Ирину о назначении приборов.

– Ясно, – сказал он наконец. – Где прикажете поместиться?

– Вот здесь, пожалуйста, у регистратора биотоков, – ответила Ирина. – Я сяду в это кресло спиной к аппарату – свет приборов отвлекает, мешает сосредоточиться. Говорить со мной не надо. Но…

Она умолкла.

– Что «но»? – спросил Шиманский.

Он говорил с ней, как со студенткой, и она поспешно ответила:

– Это экспериментальная установка. Мы собирались ее усовершенствовать. Так, чтобы врач мог при необходимости уменьшить силу идущих к нему болевых импульсов. А сейчас… в общем, пока этого нет. Анализатор даже усиливает болевые импульсы; так было удобнее для опытов…

В серых, жестковатых глазах Шиманского промелькнуло что-то похожее на жалость.

– Послушайте, Ирина Владимировна, может быть, лучше, если я сам, а?

– Нет. Первый раз должна я.

– Да, без регулировки плохо, – недовольно проговорил Шиманский.

Ирина пожала плечами.

– Какая разница!

Шиманский удивленно посмотрел на нее.

– Я хотела сказать, что теперь уже поздно.

– Почему? – спросил Шиманский, пытливо глядя на Ирину. Она не ответила.

Шиманский не спеша прошел вдоль панели болеанализатора, остановился у эмблемы, негромко сказал:

– Надели на пса намордник… Романтика!

Ирина молчала.

А Шиманский думал о романтике. Когда – то она жила на морских пристанях. Там теснились парусники, пирамидами громоздились бочонки с ромом, мешки с кофе, связки сахарного тростника. А бородатые, смахивающие на пиратов, матросы продавали обезьян и рассказывали небылицы о чудовищных штормах и заокеанских странах… Потом романтика ушла на аэродромы, с которых взлетали первые самолеты – неуклюжие коробки из парусины, дерева и проволоки… Теперь романтика поселилась в лабораториях, конструкторских бюро, у пультов электронных машин…

– Да, Ирина Владимировна, странная это вещь – романтика! – сказал Шиманский. – Если присмотреться к тому, что мы делаем…

Ирина вздрогнула. Присмотреться! Это слово заставило ее вспомнить микроскоп. В микроскопе есть винт кремальеры – для грубой, приблизительной наводки и микрометрический винт – для наводки точной, окончательной. «Я крутила только винт кремальеры, – подумала Ирина, – а если повернуть микрометрический винт…»

Она слушала Шиманского и ничего не понимала. Слова проходили стороной. Ирина думала о Николае. Ей казалось, что она повернула микрометрический винт, и изображение, еще мгновение назад расплывчатое и неясное, стало отчетливым и резким, видимым до мельчайших деталей.

Шиманский, наконец, заметил, что Ирина его не слышит. Он умолк на полуслове, кашлянул, затем сухо спросил:

– Начнем?

– Простите, – тихо сказала Ирина. – Да, конечно, начнем. Я только хотела спросить… этот человек… там…

– Его зовут Илья Дмитриевич Кабешов, – ответил Шиманский. – Осколок мины, наспех сделанная операция… и вот четверть века спустя… Старший сержант Кабешов Илья Дмитриевич. Второй Украинский фронт.

Ирина включила аппарат. Стрелки приборов ожили, качнулись вправо, задрожали. Свет в лаборатории погас, была освещена только панель болеанализатора.

Ирина медлила. Она прислушивалась к тихому гудению Малыша. Было нечто успокаивающее в этом едва слышном ворчании аппарата. В такие минуты он казался Ирине живым существом – умным, но строптивым. «Ну, будь молодцом, Малыш, – мысленно произнесла она. – Ты же не подведешь меня… И еще… – она покосилась на Шиманского. Ей не хотелось, чтобы профессор угадал ее мысли. – Не делай мне, Малыш, очень больно. Я немножко боюсь, ну, совсем немножко…»

Под оскаленной мордой деревянной собаки вспыхнула зеленая лампочка. Сестра сигнализировала из соседней комнаты: «Больной готов». Ирина молча надела шлем, туго стянула ремешок, поправила провода. Они напоминали расплетенную косу, их было свыше тридцати и они делали шлем тяжелым. Ирина села в кресло, откинулась, закрыла глаза.

Наступила темнота.

Откуда-то из глубины сознания на мгновение выплыло лицо Логинова, мелькнули спутанные, сбивчивые мысли – и ушли. Снова наступила немая, бездонная темнота. Было такое состояние, как в минуты, предшествующие сну. Сна еще нет, мозг работает, но мысли уже становятся прозрачными, невесомыми, неуправляемыми. Они редеют и уходят…

Боль возникла внезапно, еще несильная, но острая, как укол булавки. Ирина наклонила голову, сжала руками подлокотники кресла.

Шиманский внимательно следил за регистратором биотоков. Два тонких пера чертили линии на разграфленной бумаге. Верхняя линия (она соответствовала биотокам больного) была изломанной, лихорадочно пульсирующей. Нижняя сначала представляла собой прямую. Потом, когда Ирина надела шлем, возникли изломы, колебания. В них был определенный ритм, присущий биотокам нормально работающего мозга.

Внезапно этот ритм начал расстраиваться. Нижнее перо регистратора задрожало, вычерчиваемая им кривая стала пульсирующей, чистота колебаний резко увеличилась. Шиманский взглянул на девушку. Ирина сидела с закрытыми глазами. Слабый сиреневый свет приборов, падающий сбоку, делал ее лицо смертельно бледным. Шиманский подумал: «Девчонка, совсем девчонка» достал платок и вытер неожиданно вспотевшее лицо.

…Боль усиливалась. Сначала она казалась какой-то внешней, посторонней. Ирина не могла бы сказать, где именно болит. Потом она уже знала – болит голова.

Тупая, ноющая, пульсирующая боль медленно расползалась от затылка к вискам. Стало труднее дышать. Каждый вдох отдавался в голове жгучей, сверлящей болью.

Мелькнула мысль: «Ничего, так можно терпеть… Можно… Нужно…» И почти сразу же боль резко усилилась, стала нестерпимой. Ирина знала – наступит момент резонанса. Боль, до этого пробивавшаяся тонким ручьем, превратилась в широкий, яростный поток. «Плохо, – подумала Ирина. – Надо… как это… да, да… надо уменьшить масштаб боли… Чтобы врач мог слушать, спокойно слушать больного. Почему я не подумала о регуляторе раньше? Опыты, опыты, а теперь – настоящая боль…»

Ирина согнулась, онемевшие пальцы сжимали подлокотники кресла. Нахлынувшая боль была такой большой, что Ирина уже не могла думать – какая она, где она. Лихорадочно билась мысль: «Надо вытерпеть… надо вытерпеть…» Потом, оттесняя эту мысль, возникла другая: «Как же он терпит?! Кабешов Илья Дмитриевич… Днями, неделями, месяцами…» Раньше Ирина ставила опыты с умеренной, лабораторной, как она говорила, болью. Настоящая боль отличалась от лабораторной, как тигр от кошки.

«Малыш, Малыш, – хотелось крикнуть Ирине, – не надо так…» Где-то на задворках сознания билась трусливая мысль: «хоть бы аппарат испортился…» Ирина заставила себя сосредоточиться, попробовала выпрямиться. Дышать было трудно, воздуха не хватало.

Боль, как вырвавшийся на свободу хищник, все глубже и глубже вонзала свои когти. И с поразительной, редко достижимой в опытах ясностью Ирина вдруг поняла, что это за боль. Диагноз был настолько прост, что она сначала не поверила. Теперь она внимательно прислушивалась к боли…

– Ирина Владимировна! – Шиманский держал ее за руку. – Как вы себя чувствуете?

Ирина не сразу поняла, что Шиманский выключил болеанализатор. Боль исчезла, и первые мгновения Ирина не могла думать, она просто переживала ни с чем не сравнимое чувство освобождения от боли.

– Я решил прервать опыт, – сказал Шиманский. Голос его звучал виновато.

Ирина быстро сняла шлем. Профессор видел – она улыбалась.

– Сергей Иванович, диагноз довольно простой. Острое воспаление черепно-мозговых нервов. По – видимому, началось с невралгии тройничного нерва, осложнилось вторичными явлениями…

Шиманский недоверчиво покачал головой.

– При невралгии тройничного нерва должна ощущаться пульсирующая боль. А больной на нее не жаловался.

– Это понятно, – возразила Ирина. – Боль перешла за пределы, при которых человек еще может ее точно локализовать и определить. Она стала слишком сильной, слишком длительной, вызвала другие боли, сопутствующие… Если хотите, вы можете убедиться.

Шиманский энергично кивнул.

– Добро! Так и сделаем.

Ирина помогла ему надеть и застегнуть шлем. Он сел в кресло, махнул рукой.

Свет Ирина не выключила. Она внимательно следила за выражением лица профессора. Седые, клочковатые брови его поднялись, лоб прорезала глубокая вертикальная складка, морщины под глазами начали подергиваться. Это наступала боль. Шиманский закусил губу, – закрыл, стиснул глаза.

Ирина отвернулась к регистратору биотоков.

Впоследствии она часто вспоминала этот момент. С первого взгляда, мгновенно она увидела в двух вычерченных прибором изломанных, пульсирующих линиях удивительную закономерность. Эта закономерность была выражена настолько четко, что Ирина сразу забыла обо всем другом. Она забыла о больном, забыла о Шиманском – все ушло куда – то, остались две тонкий изломанные линии. Закономерность, поразившая Ирину, была очень простой: когда врач надевал шлем и настраивался на болевые импульсы исследуемого, тому становилось легче. Ирина еще не видела больного, но регистратор биотоков бесстрастно свидетельствовал: при работе аппарата пульсирующие, расстроенные биотоки мозга больного постепенно приобретали нормальный характер. Регистратор биотоков отметил это дважды: когда Ирина сидела в кресле, и сейчас, когда ее место занял Шиманский.

…Короткий звонок прорезал тишину. В этой абсолютной, напряженной тишине он показался Ирине оглушительным звоном. Она поспешно сняла с панели болеанализатора телефонную трубку. Говорила сестра, наблюдавшая за больным. Голос ее был откровенно удивленным: больной почувствовал облегчение и… заснул.

Ирина выключила болеанализатор. Шиманский встал, ремешок шлема не поддавался, у профессора дрожали руки.

– Вы правы, – взволнованно сказал он. Кашлянул, исподлобья взглянул на Ирину. Его беспокоило – так ли он держался во время опыта. – Вы правы. Это воспаление черепно-мозговых нервов. Редкая форма… Что с вами?

Только сейчас он заметил, что Ирина не слышит его.

– Что с вами? – повторил он.

Ирина вздрогнула, недоумевающе посмотрели на профессора. Он повторил еще раз:

– Что с вами? Что случилось?

Она молча показала на регистратор биотоков. Шнманский не сразу понял.

– Подождите, подождите… – бормотал он, вглядываясь в запись биотоков.

Ирина передала ему слова сестры.

Шиманский вытащил коробку папирос. Спичек не оказалось, он машинально похлопал себя по карманам, потом скомкал папиросу и сунул ее в карман халата.

– Понимаю, – хрипловато сказал он. – Заставляя совместно работать мозг больного и мозг врача, мы распределяем одни и те же болевые ощущения на два мозга. Уже по одному этому больной должен почувствовать некоторое облегчение. Но главное… Да, конечно! Главное в том, что свежий, неистощенный болью мозг врача активно противодействует, борется, его силы еще неизрасходованы… Но ведь это открытие! И какое! Значит ваш аппарат можно применять не только для диагностики, но и для лечения. Скажем, при шоковых состояниях, как вы думаете?

Он внимательно посмотрел на Ирину и продолжал уже совсем другим голосом – негромким, спокойным.

– Я не люблю делать поспешные выводы. Но тут не может быть ошибки. Должен поздравить вас…

Ирина, не отвечая, смотрела на регистратор биотоков. Шиманский с досадой подумал: «Надо было сказать как – то иначе. Эх, сухарь, сухарь!.. Славная девушка…». Ему вдруг вспомнился Логинов, он поморщился «Такая девушка… и этот проныра! Нет, жизнь устроена глупо, глупо!».

Вслух он сказал:

– Вам надо собраться с мыслями…

* * *

Ирина медленно вошла в комнату. Машинально сняла халат, повесила у двери. На подоконнике стояли колбы с хризантемами. Ирина долго смотрела на цветы.

Она не думала, не могла сейчас думать. Сказывалось нервное напряжение, усталость сковывала мозг.

Она села на широкий подоконник. Прижалась щекой к нагретому солнцем стеклу. Приближался вечер – тихий, теплый, добрый.

Барометр над столом показывал бурю.

И. Милькин
Иду к тебе

Они встретились и полюбили друг друга.

– Ты большой и сильный, – говорила Женщина, – как викинг, только добрый. Ты какой-то очень дневной, голубой с золотом. Будто лежишь на земле и сквозь колосья смотришь в летнее небо.

Такой он, наверно, и был. Ей лучше знать.

Иногда его взгляд становился странно далеким: он смотрел на нее, а думал о чем-то другом. Но когда это проходило, Мужчина глубоко вздыхал, жадно смотрел вокруг, еще веселее смеялся и еще крепче целовал Женщину. И она прижималась к нему, запустив свои пальцы в его густые светлые волосы. Они смотрели в глаза друг другу и видели там так много, что это можно назвать только волшебным словом – все.

Женщина первой отводила взгляд, и губы у нее начинали дрожать и кривиться.

Мужчина был космонавт и скоро должен был уйти к далеким, чужим звездам. Это было его делом, его мечтой.

Сколько уже таких молодых, сильных ушло в Неизвестность… Нет, нет! Она уверена: он вернется. Вернется, но когда?

В сверхскоростном звездолете для него пройдут месяцы, а здесь, на земле, будут сменять друг друга века и поколения.

Звездолет вернется через много-много лет, планета станет еще лучше, люди еще красивей и мудрей, но ее уже не будет. Не будет! Женщина не могла примириться с этим. Близкий, привычный, живой, как сохранить тебя? Как удержать!

Она прятала лицо у него на груди и обнимала судорожно и цепко. Мужчина успокаивал ее: говорил что – то ласковое и укоризненное. Тогда она поднимала голову, улыбалась грустной извиняющейся улыбкой… и ничего не говорила.

Люди научились уважать Мечту.

И вот наступил день, когда они должны были расстаться. Мужчина крепко взял ее за плечи и, наверно, только сейчас поняв смысл очень старых стихов, медленно, раздельно произнес:

 
К тебе иду даже тогда,
Когда ухожу от тебя.
 

Простился он сдержанно. Но Женщина знала: так надо, так лучше, так уходили от своих любимых бойцы Великой Революции.

Она сразу взялась за резец и весь день, до самых сумерек, работала: она была скульптором.

Потом пришла первая ночь без него.

Женщина хмуро смотрела в хмурое враждебное небо. Вероятно, от набегавших слез звезды дрожали и расплывались, но ей казалось, что они насмешничают: пляшут и ехидно подмигивают.

Ночной ветер раскачивал верхушки огромных деревьев, и в шуме листвы Женщине слышались слова:

 
На что уж мы – могучи, долговечны,
А все равно и нас разрушит Время!
 

– Нет! – сказала Женщина, вытерла глаза и опять подняла их к звездам. Гордые, льдистые, они равнодушно смотрели на нее.

Утром она пошла к руководителю Совета Звездоплавания.

Робот-секретарь в приемной Совета спросил, известно ли ей, как занят тот, которого она хочет видеть. Женщина хотела сказать, что может подождать, но робот, видно, уловив что-то необычное, уже зажег в кабинете руководителя красную лампочку «срочно».

Когда она вошла в кабинет, немолодой холодноглазый ученый с морщинкой-горчинкой у рта, молча кивнул ей и указал на кресло.

Женщина объяснила ему, что ей нужно, обязательно нужно уйти к звездам и вернуться примерно в одно время с ушедшим вчера звездолетом.

Ученый не улыбнулся. Он поинтересовался, в качестве кого она хочет лететь.

Женщина немного смутилась, ответила, что она скульптор, математику воспринимает плохо, но… могла бы стать через несколько лет врачом или биологом.

Ученый внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Многие стремятся в Космос. Вы должны доказать, что будете полезней тысячи других врачей или биологов. И еще учтите: вероятность возвращения звездолетов не абсолютна.

Женщина как можно спокойней ответила:

– Да, мне все известно.

Немолодой холодноглазый человек внимательней посмотрел на нее, встал и поклонился.

Люди научились уважать Любовь.

Потом он щелкнул рычагом, и одна из стен превратилась в голубоватый экран. На нем появилось изображение нашей галактики, маршруты звездолетов и сроки их запусков на несколько лет. Остановились на том, который отправится через четыре года.

…Все это время Женщина изучала новейшую медицину, и еще работала в своей мастерской. Наверное, ей было трудно.

Через три с половиной года она стала врачом, лучшим, чем тысяча других, и ушла к звездам.

Но работу свою закончить она не успела. Резец взяли другие руки. И спустя несколько лет в Большом городе, на самой большой площади, поставили прекрасную скульптуру из крепкой, как алмаз, пластмассы.

Бархатно-черная, слегка наклоненная назад стена рассечена трещиной. Из трещины вместе с пучком света тянутся к небу две человеческие руки, сцепленные в крепком пожатии.

Одна мускулистая и сильная, другая гибкая, тонкая и тоже сильная.

И хотя вокруг высятся громадные, великолепные здания, но такой монумент простоит на площади гораздо дольше всех этих зданий. Потому что все смертно: и деревья, и здания, и каждый человек в отдельности, и только вместе, только взявшись за руки, бессмертны люди, вечны их Дела и Любовь.