Текст книги "Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов"

Автор книги: Генрих фон Фельдеке

ПРИМАС ГУГО ОРЛЕАНСКИЙ

НАСТАВЛЕНИЕ ПОЭТУ, ОТПРАВЛЯЮЩЕМУСЯ К ПОТАСКУХАМ 

 
Поэт, лаская потаскуху,
учти: у Фрины сердце глухо.
Она тебе отдаст свой жар
лишь за солидный гонорар.
Нужны служительнице блуда
вино, изысканные блюда,
а до того, что ты поэт,
ей никакого дела нет.
Не вздумай сей «прекрасной даме»
платить любовными стихами.
Твои стишата ей смешны.
Ей только денежки нужны.
Когда ж на стол монету бросишь,
получишь все, о чем ты просишь.
Но вскоре тварь поднимет крик,
что ты, мол, чересчур велик,
а заплатил постыдно мало,
что вообще она устала,
что ей давно домой пора:
болеет младшая сестра...
Ей кошелечек свой отдавши,
почти не солоно хлебавши,
ты облачаешься в камзол...
Меж тем уже другой осел
ее становится добычей.
О, что за пакостный обычай
искать сомнительных утех
у девок мерзостных, у тех,
кто сроду сердца не имеет,
а лишь распутничать умеет?!
Ужели не пойдет нам впрок
и этот горестный урок?!
Весь город над тобой смеется...
Но вижу: вновь тебе неймется,
и ты уже готов опять
последний талер ей отдать.
Все начинается с начала...
Так хоть бы стерва не ворчала,
что из-за жадности своей
ты слишком мало платишь ей!
 

РАЗГОВОР С ПЛАЩОМ 

 
Холод на улице лют.
«Плащ мой! Какой же ты плут
С каждой зимой ты стареешь
и совершенно не греешь.
Ах ты, проклятый балбес!
Ты, как собака, облез.
Я – твой несчастный хозяин —
нынче ознобом измаян».
Плащ говорит мне в ответ:
«Много мне стукнуло лет.
Выгляжу я плоховато —
старость во всем виновата.
Прежнюю дружбу ценя,
надо заштопать меня,
а с полученьем подкладки
снова я буду в порядке.
Чтоб мою боль утолить,
надо меня утеплить.
Будь с меховым я подбоем,
было б тепло нам обоим».
Я отвечав плащу:
«Где же я денег сыщу?
Бедность – большая помеха
в приобретении меха.
Как мне с тобой поступить,
коль не могу я купить
даже простую подкладку?..
Дай-ка поставлю заплатку!»
 

СТАРЕЮЩИЙ ВАГАНТ

 
Был я молод, был я знатен,
был я девушкам приятен,
был силен, что твой Ахилл,
а теперь я стар и хил.
 
 
Был богатым, стал я нищим,
стал весь мир моим жилищем,
горбясь, по миру брожу,
весь от холода дрожу.
 
 
Хворь в дугу меня согнула,
смерть мне в очи заглянула.
Плащ изодран. Голод лют.
Ни черта не подают.
 
 
Люди волки, люди звери...
Я, возросший на Гомере,
я, былой избранник муз,
волочу проклятья груз.
 
 
Зренье чахнет, дух мой слабнет,
тело немощное зябнет,
еле теплится душа,
а в кармане – ни шиша!
 
 
До чего ж мне, братцы, худо!
Скоро я уйду отсюда
и покину здешний мир,
что столь злобен, глуп и сир.
 

БОГАТЫЙ И НИЩИЙ 

 
Нищий стучится в окошко:
«Дайте мне хлебца немножко!»
Но разжиревший богач
зол и свиреп, как палач.
«Прочь убирайся отсюда!..»
Вдруг совершается чудо:
слышится ангельский хор.
Суд беспощаден и скор.
 
 
Нищий, моливший о хлебе,
вмиг поселяется в небе.
Дьяволы, грозно рыча,
в ад волокут богача.
Брюхо набил себе нищий
лакомой райскою пищей —
у богача неспроста
слюнки текут изо рта.
Нищий винцо попивает,
бедный богач изнывает:
«Хоть бы водицы глоток!..»
...Льют на него кипяток.
 

Учитель и школяры. Миниатюра из «Комментариев ко 2-й книге Декреталий» Антония де Бутрио. XV век

ОРФЕЙ В АДУ 

 
Свадьбу справляют они – погляди-ка —
славный Орфей и его Евридика.
Вдруг укусила невесту змея...
Кончено дело! Погибла семья.
Бедный Орфей заклинает владыку...
Где там! В могилу несут Евридику.
Быстро вершится обряд похорон.
Чистую деву увозит Харон.
Плачет Орфей, озирается дико:
«Ах, дорогая моя Евридика!..»
Но Евридика не слышит его:
ей не поможет уже ничего.
«Ах, ты была мне мила и любезна...
Впрочем, я вижу, рыдать бесполезно.
Надо придумать какой-нибудь трюк.
Только б не выронить лиру из рук.
Очень возможно, что силой искусства
я пробудить благородные чувства
в царстве теней у Плутона смогу
и Евридике моей помогу...»
Стоит во имя любви потрудиться!..
Быстро Орфей в свою лодку садится
и через час, переплыв Ахерон,
в царство вступает, где правит Плутон.
Вот он, прильнувши к подножию трона,
звуками струн ублажает Плутона
и восклицает: «Владыка владык!
Ты справедлив! Ты могуч и велик!
Смертные, мы твоей воле подвластны.
Те, кто удачливы или несчастны,
те, кто богаты, и те, кто бедны,
все мы предстать пред тобою должны.
Все мы – будь женщины мы иль мужчины
но избежим неминучей кончины,
я понимаю, что каждый из нас
землю покинет в назначенный час,
чтобы прийти под подземные своды...
Но не болезнь, не законы природы,
не прегрешенья, не раны в бою
ныне сгубили невесту мою.
О, неужели загробное царство
примет невинную жертву коварства?!
О, неужель тебе не тяжела
та, что до старости не дожила?!
Так повели же с высокого кресла,
чтобы моя Евридика воскресла,
и, преисполнясь добра и любви,
чудо великое миру яви.
Платой за это мое песнопенье
пусть мне послужит ее воскресенье.
Сделай, о, сделай счастливыми нас —
пусть не на вечность! Хотя бы на час!
Пусть не на час! На мгновенье хотя бы!
Будь милосерд, снисходителен, дабы,
сладостный миг ощутивши вдвоем,
мы убедились в величье твоем!
Верь, что тотчас же, по первому зову,
мы в твое лоно вернуться готовы
и из твоих благороднейших рук
примем покорно любую из мук!»
 

* * *

 
Ложь и злоба миром правят.
Совесть душат, правду травят,
мертв закон, убита честь,
непотребных дел не счесть.
Заперты, закрыты двери
доброте, любви и вере.
Мудрость учит в наши дни:
укради и обмани!
Друг в беде бросает друга,
на супруга врет супруга,
и торгует братом брат.
Вот какой царит разврат!
«Выдь-ка, милый, на дорожку,
я тебе подставлю ножку»,—
ухмыляется ханжа,
нож за пазухой держа.
Что за времечко такое!
Ни порядка, ни покоя,
и господень сын у нас
вновь распят,– в который раз!
 

АРХИПИИТ КЕЛЬНСКИЙ

ПРОСЬБА ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ САЛЕРНО 

 
Здравствуйте! Слово привета
вам от бродяги-поэта.
Все вы слыхали, наверно,
про знаменитый Салерно.
С давних времен и поныне
учатся там медицине
у величайших ученых,
чтоб исцелять обреченных...
«Как бы мне, господи боже,
медиком сделаться тоже?»
И приступил я к ученью,
новому рад увлеченью...
Но оказалось: наука
горше, чем смертная мука,
и захандрил я безмерно
в том знаменитом Салерно.
Смыться решил я оттуда,
но одолела простуда
так, что четыре недели
я провалялся в постели
и, поглощая микстуру,
славил свою профессуру.
«Бедный вы наш сочинитель,—
молвил мне главный целитель,—
я говорю вам без шуток:
жить вам не более суток!»
Я до того огорчился,
что через день излечился,
взял свой мешок – и айда! —
тотчас же прпбыл сюда.
Гляньте, друзья, на поэта:
стал я подобьем скелета,
плащ мой изношен до дыр,
не в чем явиться в трактир,
ибо в проклятом Салерно
есть небольшая таверна,
где промотал я до нитки
всю свою кладь и пожитки.
С голоду я изнываю,
к щедрости вашей взываю,
о подаянье моля
господа и короля.
Слышишь, король всемогущий?
Я – твой поэт неимущий —
славлю владыку владык,
ибо ты мудр и велик.
Призван самою Минервой,
ты, средь правителей – первый,
множеством дивных щедрот
свой осчастливил народ.
Всем оказавший подмогу,
выдели мне хоть немного!
Не оскудеет рука —
та, что спасет бедняка!
Бог да продлит твои годы!
Я ж сочиню тебе оды,
гимны сложу в твою честь:
очень уж хочется есть.
 

ИСПОВЕДЬ АРХИПИИТА КЕЛЬНСКОГО 

 
С чувством жгучего стыда
я, чей грех безмерен,
покаяние свое
огласить намерен.
Был я молод, был я глуп,
был я легковерен,
в наслаждениях мирских
часто неумерен.
 
 
Человеку нужен дом,
словно камень прочный,
а меня судьба несла,
что ручей проточный,
влек меня бродяжий дух,
вольный дух порочный,
гнал, как гонит ураган
листик одиночный.
 
 
Как без кормчего ладья
в море ошалелом,
я мотался день-деньской
по земным пределам.
Что б сидеть мне взаперти?
Что б заняться делом?
Нет! К трактирщикам бегу
или к виноделам.
 
 
Я унылую тоску
ненавидел сроду,
но зато предпочитал
радость и свободу
и Венере был готов
жизнь отдать в угоду,
потому что для меня
девки – слаще меду!
 
 
Не хотел я с юных дней
маяться в заботе —
для спасения души,
позабыв о плоти.
Закружившись во хмелю,
как в водовороте,
я вещал, что в небесах
благ не обретете!
 
 
О, как злились на меня
жирные прелаты,
те, что постникам сулят
райские палаты.
Только в чем, скажите, в чем
люди виноваты,
если пламенем любви
их сердца объяты?!
 
 
Разве можно в кандалы
заковать природу?
Разве можно превратить
юношу в колоду?
Разве кутаются в плащ
в теплую погоду?
Разве может пить школяр
не вино, а воду?!
 
 
Ах, когда б я в Кельне был
не архипиитом,
а Тезеевым сынком —
скромным Ипполитом,
все равно бы я примкнул
к здешним волокитам,
отличаясь от других
волчьим аппетитом.
 
 
За картежного игрой
провожу я ночки
и встаю из-за стола,
скажем, без сорочки.
Все продуто до гроша!
Пусто в кошелечке.
Но в душе моей звенят
золотые строчки.
 
 
Эти песни мне всего
на земле дороже:
то бросает в жар от них,
то – озноб по коже.
Пусть в харчевне я помру,
но на смертном ложе
над поэтом-школяром
смилуйся, о боже!
 
 
Существуют на земле
всякие поэты:
те залезли, что кроты,
в норы-кабинеты.
Как убийственно скучны
их стихи-обеты,
их молитвы, что огнем
чувства не согреты.
 
 
Этим книжникам претит
ярость поединка,
гомон уличной толпы,
гул и гогот рынка;
Жизнь для этих мудрецов —
узкая тропинка,
и таится в их стихах
пресная начинка.
 
 
Не содержат их стихи
драгоценной соли:
нет в них света и тепла,
радости и боли...
Сидя в кресле, на заду
натирать мозоли?!
О, избавь меня, господь
от подобной роли!
 
 
Для меня стихи – вино!
Пью единым духом!
Я бездарен, как чурбан,
если в глотке сухо.
Не могу я сочинять
на пустое брюхо.
Но Овидием себе
я кажусь под мухой.
 
 
Эх, друзья мои, друзья!
Ведь под этим небом
жив на свете человек
не единым хлебом.
Значит, выпьем, вопреки
лицемерным требам,
в дружбе с песней и вином,
с Бахусом и Фебом...
 
 
Надо исповедь сию
завершить, пожалуй.
Милосердие свое
мне, господь, пожалуй.
Всемогущий, не отринь
просьбы запоздалой!
Снисходительность яви,
добротой побалуй.
 
 
Отпусти грехи, отец,
блудному сыночку.
Не спеши его казнить —
дай ему отсрочку.
Но прерви его стихов
длинную цепочку,
ведь иначе он никак
не поставит точку.
 

ПОСЛАНИЕ AРХИКАНЦЛЕРУ РЕГИНАЛЬДУ, АРХИЕПИСКОПУ КЕЛЬНСКОМУ 

 
Архиканцеляриус,
славный муж совета,
Просвещенный истиной
божеского света,
Чья душа высокою
твердостью одета,
Ты чрезмерно многого
хочешь от поэта.
 
 
Выслушай, возвышенный,
робкие моленья,
Изъяви к просящему
ты благоволенье
И не заставляй меня,
внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею
слабые колени.
 
 
Я певец твой искренний,
твой слуга толковый,
По суху и по морю
для тебя готовый;
Все, что хочешь, напишу
по любому зову;
Но нехватка времени
жмет меня сурово.
 
 
За неделю можно ли
описать пристойно
Нашим славным кесарем
веденные войны?
Лишь Лукан с Вергилием
их воспеть достойны,
Год, и два, и три подряд
песнь слагая стройно.
 
 
Пожалей, разумнейший,
стихотворца участь!
Не заставь покорствовать,
жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости
умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным
вороти певучесть.
 
 
Ты ведь знаешь, праведный
в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть
вечно неизменной:
И пророков покидал
божий дар священный,
И родник моих стихов
иссыхает, пениый.
 
 
Иногда пишу легко,
без числа и счета,
И никто не упрекнет,
что плоха работа;
Но пройдет немного дней,
пропадет охота,
И заменит мне стихи
сонная зевота.
 
 
Что однажды издано,
то уж не исправить!
И спешат писатели,
чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть,
а получше – вставить,
Не желая праздный люд
без нужды забавить.
 
 
Неучей чуждается
стихотворец истый,
От толпы спасается
в рощице тенистой,
Бьется, гнется, тужится,
правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих
звонкий был и чистый.
 
 
В площадном и рыночном
задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь
мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ,
умирают сами,
Изможденные вконец
горькими трудами.
 
 
Но звучит по-разному
голос наш природный!
Я вот вовсе не могу
сочинять голодный:
Одолеть меня тогда
может кто угодно,—
Жизнь без мяса и вина
для меня бесплодна.
 
 
Да, зовет по-разному
к делу нас природа!
Для меня кувшин вина —
лучшая угода:
Чем я чаще в кабаках
делаю обходы,
Тем смелей моя в стихах
легкость и свобода.
 
 
От вина хорошего
звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь—
вот мои законы!
Трезвый я едва плету
вялый стих и сонный,
А как выпью – резвостью
превзойду Назона.
 
 
Не всегда исполнен я
божеского духа —
Он ко мне является,
если сыто брюхо.
Но едва нахлынет Вакх
в душу, где так сухо,—
Тотчас Феб наводит песнь,
дивную для слуха.
 
 
Оттого и не могу,
нищий я и бедный,
Фридриха державного
славить путь победный,
Сокрушивший в Лации
корень злобы вредной,—
В этом, повелитель мой,
каюсь исповедно.
 
 
Трудно в худшей нищете
отыскать поэта:
Только у меня и есть,
что на мне надето!
А от сытых скудному
можно ль ждать привета?
Право, не заслужена
мною доля эта.
 
 
Я из рода рыцарей
вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом
знаться не умею,
Мне и ратного труда
книжный труд милее —
Я люблю Вергилия
больше, чем Энея.
 
 
Не пойду я в нищие —
это мне зазорно;
Не пойду и воровать,
хоть зови повторно;
Видищь сам, передо мной
нет дороги торной:
Клянчить, красть, пахать, служить
все неплодотворно.
 
 
Как мои страдания
скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал
горестные строки;
Но невнятны для зевак
все мои намеки —
Я блуждаю, как и был,
нищий, одинокий.
 
 
Немцев щедрые дары
я не позабуду
И достойною хвалой
их прославлю всюду...
………………..
Но зато в Италии —
сущие злодеи,
Идолопоклонники,
а не иереи,
Подают мне медный грош,
серебра жалея,—
Ну так диво ли, что я
чахну и худею?
 
 
Горько мне, что вижу я:
льстивые миряне,
Глупые и праздные,
хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие
божьего дыханья,
Ходят разодетые
в шелковые ткани.
 
 
Если б им лишь рыцари
были доброхоты,
А о нас священники
брали бы заботы!
Только ведь и в клириках
нет для нас щедроты —
Лишь о суете мирской
все у них хлопоты.
 
 
Священнослужители
нынче стали плохи:
Наши им неведомы
горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя,
скачут скоморохи,
Вместо нас последние
подъедая крохи.
 
 
Сгибни, клир злонравственный
и несердобольный,
Нас забывший жаловать
милостью застольной!
Но вовек да славятся
те, кто хлебосольны,
И первейший между них —
ты, блюститель Кёльна!
 
 
Царскими заботами
ты чело венчаешь,
И от царских ты забот
имя получаешь;
Ты господню заповедь
в сердце величаешь
И пришельца-странника
с щедростью встречаешь.
 
 
Страждущий от зимнего
хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие
простираю длани —
Ни постели у меня
нет, ни одеянья,
И смиренно я приму
всякое даяиье.
 
 
Архиканцеляриус,
свет мой и опора,
Славою наполнивший
звездные просторы,
Верности прибежище
и услада взора,
Годы долгие живи
и не знай укора!
 
 
Я когда-то от тебя
деньги взять решился,
Но давно мой кошелек
вновь опустошился:
Я с одним священником
ими поделился,
Чтобы век он за меня
господу молился.
 
 
Щедрому хозяину
щедро подражая,
Я делюсь с издольщиком
долей урожая:
Каждый знает по себе,
в ком душа большая,—
Чем крупней кусок отдам,
тем вкусней вкушаю.
 
 
Не могу один в углу
наслаждаться пищей —
Половину уделю
доброй братье нищей.
А при княжеских дворах
пусть другие рыщут,
Коим высшее из благ —
толстый животище.
 
 
Архиканцеляриус,
свет мой и отрада,
Нестора премудрого
истинное чадо,
Да пошлет тебе Христос
за труды награду,
Мне же – красноречие
петь тебя, как надо.
 

ВАЛЬТЕР ШАТИЛЬОНСКИЙ

ЖАЛОБА НА СВОЕКОРЫСТИЕ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ ДУХОВЕНСТВА 

 
Плачет и стенает
Вальтерова лира:
Вальтер проклинает
преступленья клира.
Верить бесполезно
в райские блаженства:
все мы канем в бездну
из-за духовенства.
И по сей причине
язва сердце точит:
Вальтер быть отныне
клириком не хочет!
Расскажу подробно
о попах вельможных,
совершивших злобно
сотни дел безбожных.
 
 
Если, затухая,
солнце село в море,
значит, ночь глухая
к нам нагрянет вскоре.
Если ж полог черный
темень распластала,
тут вопрос бесспорный:
ночь уже настала.
Черной тьмой объяты,
мы живем в бессилье:
подлые аббаты
солнце погасили.
В хилом худосочье
чахнем в смрадной яме.
Почернее ночи —
короли с князьями.
 
 
Нет, не милосердье
пастыри даруют,
а в тройном усердье
грабят и воруют.
Загубили веру,
умерла надежда.
Делают карьеру
жулик и невежда.
Знай, убогий странник:
каждый настоятель —
чей-нибудь племянник
или же приятель!
 
 
Зря себя тревожишь!
В мире вероломства
выдвинуться можешь
только по знакомству.
В честном человеке
гнев созрел великий:
иль дана навеки
власть презренной клике?
Сам я, как на тризне,
скорбно причитаю,
ибо этой жизни
смерть предпочитаю.
Миром правит хитрость!
Мир вражды и кражи!
Мир, где сам антихрист
у Христа на страже!
 

* * *

 
Я, недужный средь недужных
И ненужный средь ненужных,
Всем, от вьюжных стран до южных
Глас посланий шлю окружных:
Плачьте, плачьте, верные —
Церкви нашей скверные
Слуги лицемерные
С господом не дружны!
 
 
Кто, прельщенный звоном денег,
Иль диакон, иль священник,
Утопая в приношеньях,
Погрязая в прегрешеньях,
В путь идет заказанный,
Симоном указанный,—
Тот, да будет сказано,—
Гиезит-мошенник.
 
 
Мир над клиром так глумится,
Что у всех краснеют лица;
Церковь, божия девица,
Ныне – блудная блудница;
Таинства церковные,
Благодать духовная,—
Скоро все в греховные
Деньги превратится!
 
 
Только то зовется даром,
Что дается людям даром;
Если станет дар товаром —
Будь виновник предан карам:
Он, склоненный ложию
К идолов подножию,
Будь из храма божия
Выброшен ударом!
 
 
Кто подвержен этой страсти,
Тот не пастырь ни отчасти:
Он не властен и во власти,
Он покорен сладострастью.
Алчная пиявица,
Как жена-красавица,
Папским слугам нравится,
К нашему несчастью.
 
 
Молодые наши годы
Видят в старости невзгоды;
Мы боимся: без дохода
Пропадет для нас свобода;
Нас пугает скудное —
Мы впадаем в блудное:
Такова подспудная
Смертная природа.
 
 
И помазанье святое
Продают тройной ценою,
И старик под сединою,
Деньги взяв, бодрится втрое:
Старцы обветшалые,
Словно дети малые,
Предаются, шалые,
Сладкому запою.
 
 
Таковы теперь натуры
Тех, кто ждут инвеституры,
Нежат тело, холят шкуры,
Славословят Эпикура —
Насладясь богатствами,
Пресыщаясь яствами,
Чванятся над паствами,
Не стыдясь тонзуры!
 

ОБЛИЧЕНИЕ РИМА 

 
Обличить намерен я
лжи природу волчью:
Часто, медом потчуя,
нас питают желчью,
Часто сердце медное
златом прикрывают,
Род ослиный львиную
шкуру надевает.
 
 
С голубиной внешностью
дух в разладе волчий:
Губы в меде плавают,
ум же полон желчи,
Не всегда-то сладостно
то, что с медом схоже:
Часто подлость кроется
под атласной кожей.
 
 
Замыслы порочные
скрыты речью нежной,
Сердца грязь прикрашена
мазью белоснежной.
Поражая голову,
боль разит все тело;
Корень высох – высохнуть
и ветвям приспело.
 
 
Возглавлять вселенную
призван Рим, но скверны
Полон он, и скверною
все полно безмерной —
Ибо заразительно
веянье порока,
И от почвы гнилостной
быть не может прока.
 
 
Рим и всех и каждого
грабит безобразно;
Пресвятая курия —
это рынок грязный!
Там права сенаторов
продают открыто,
Там всего добьешься ты
при мошне набитой.
 
 
Кто у них в судилище
защищает дело,
Тот одну лишь истину
пусть запомнит смело:
Хочешь дело выиграть —
выложи монету:
Нету справедливости,
коли денег нету.
 
 
Есть у римлян правило,
всем оно известно:
Бедного просителя
просьба неуместна.
Лишь истцу дающему
в свой черед дается —
Как тобой посеяно,
так же и пожнется.
 
 
Лишь подарком вскроется
путь твоим прошеньям.
Если хочешь действовать —
действуй подношеньем.
В этом – наступление,
в этом – оборона:
Деньги ведь речистее
даже Цицерона.
 
 
Деньги в этой курии
всякому по нраву
Весом, и чеканкою,
и сверканьем сплава.
В Риме перед золотом
клонятся поклоны,
И уж, разумеется,
все молчат законы.
 
 
Ежели кто взяткою
спорит против права —
Что Юстиниановы
все ему уставы?
Здесь о судьях праведных
нету и помина—
Деньги в их суме – зерно,
а закон – мякина.
 
 
Алчность желчная царит
в Риме, как и в мире:
Не о мире мыслит клир,
а о жирном пире;
Не алтарь в чести, а ларь
там, где ждут подарка,
И серебряную чтят
марку вместо Марка.
 
 
К папе ты направился?
Ну так знай заране:
Ты ни с чем воротишься,
если пусты длани.
Кто пред ним с даянием
появился малым,—
Взором удостоен он
будет очень вялым.
 
 
Не случайно папу ведь
именуют папой:
Папствуя, ои хапствует
цапствующей лапой.
Oн со всяким хочет быть
в пае, в пае, в пае —
Помни это каждый раз,
к папе приступая.
 
 
Писарь и привратники
в этом с папой схожи,
Свора кардинальская
не честнее тоже.
Если, всех обславивши,
одного забудешь,—
Всеми разом брошенный,
горько гибнуть будешь.
 
 
Дашь тому, дашь этому,
деньги в руку вложишь,
Дашь, как можешь, а потом
дашь и как не можешь.
Нас от многоденежья
славно в Риме лечат:
Здесь не кровь, а золото
рудометы мечут.
 
 
К кошельку набитому
всем припасть охота;
Раз возьмут и два возьмут,
а потом без счета.
Что считать на мелочи?
Не моргнувши глазом,
На кошель навалятся
и придушат разом.
 
 
Словно печень Тития,
деньги нарастают:
Расточатся, явятся
и опять растают.
Этим-то и кормится
курия бесстыдно:
Сколько ни берет с тебя,
все конца не видно.
 
 
В Риме все навыворот
к папской их потребе:
Здесь Юпитер под землей,
а Плутон на небе.
В Риме муж достойнейший
выглядит не лучше,
Нежели жемчужина
средь навозной кучи.
 
 
Здесь для богача богач
всюду все устроит
По поруке круговой:
рука руку моет.
Здесь для всех один закон,
бережно хранимый:
«Ты мне дашь – тебе я дам» -
вот основа Рима!
 

ПРИМЕЧАНИЯ

ПОЭЗИЯ ТРУБАДУРОВ

Старопровансальская рыцарская поэзия – первая лирическая поэзия на одном из новых романских языков средневековой Европы – просуществовала около двухсот лет: первый трубадур, Гильем Аквитанский, родился в 1071 году и умер в 1127 году, а последним поэтом старой формации считается Гираут Рикьер, деятельность которого падает на 1254—1292 годы.

Блестящая старопровансальская литература, служившая в свое время, по выражению Ф. Энгельса, «недостижимым образцом» для других молодых литератур Европы и как бы воскресившая среди глубочайшего средневековья «отблеск древнего эллинства», погибла насильственной смертью. Официальным поводом для войны против южнофранцузских феодалов послужило существование на юге Франции так называемой «ереси альбигойцев», а конечным результатом «альбигойских войн» оказалось присоединение южнофранцузских земель к землям французской короны, прекращение начинавшейся консолидации самостоятельного южнофранцузского государства и уничтожение блестящей старопровансальской культуры.

Старопровансальская литература не сразу сдала свои позиции; в самом конце XIII и в начале XIV века некоторые поэты Окситании [9]9
   Благодаря тому, что Южная Франция так и не достигла национальной консолидации, для обозначения языка, литературы и территории этого неосуществившегося государства уже начиная со средних веков употреблялись различные наименования, самыми популярными из которых были производные от латинского provincia: «провансальский», «Прованс» и т. д. Мы изберем наименования «Окситаиия» и «Южная Франция» для страны, а язык трубадуров будем называть «старопроваисальским» – во избежание смешения с ныне существующим новопровансальским языком. Географический термин «Прованс» мы употребляем в узком его значении – как название графства Прованс, входившего в состав древней Окситании.


[Закрыть]* еще пытаются следовать старой традиции, по почти все они близки к бюргерству, и их стихи – это как бы связующее звено между рыцарской куртуазной поэзией и религиозно-назидательными поэмами трубадуров-бюргеров, основавших в 1323 году в Тулузе «Консисторию веселой науки», призванную поощрять усилия поэтов, прославляющих деву Марию. Разумеется, творчество этих поэтов-эпигонов не имеет ничего общего с блестящей поэзией предшествующего периода. Поэтому ограничение раздела поэзии трубадуров в настоящем томе БВЛ хронологическими рамками конца XI—конца XIII веков методологически оправдано.

Изучение окситанской литературы началось давно. Уже в XIII веке возникла необходимость объяснить творчество поэтов предшествующего времени современникам, незнакомым с обстоятельствами их жизни, в связи с чем появились «биографии» и «комментарии». Современная наука скептически относится к этим толкованиям, особенно в той их части, которая касается любовных приключений поэтов; некоторые ученые даже считают «биографии» и «комментарии» результатом сознательного художественного творчества, своего рода новеллами. Но уже давно отмечено, что конкретные биографические сведения (место рождения, дружеские связи поэта, его связи с покровителями и т. п.), содержащиеся в «жизнеописаниях» трубадуров, подтверждаются вполне достоверными документами. К тому же эти полубеллетристические произведения могут служить драгоценным свидетельством быта и литературных вкусов эпохи, когда старо– провансальская поэзия еще существовала как поэзия живая, и могут иной раз облегчить понимание ее весьма трудных текстов.

Важным этапом изучения старопровансальских текстов была работа итальянских комментаторов эпохи Возрождения, которые, быть может, мало отличались от авторов старопровансальских «биографии» с точки зрения методологии, но многое сделали для сохранения литературного наследия трубадуров. У некоторых итальянских гуманистов XVI века можно отметить попытки нового, научного подхода к окситанскому материалу, но, по целому ряду причин, их замыслы не были реализованы. Переворот в развитии провансалистики совпадает с общим прогрессом в области филологических наук в начале XIX века, когда, собственно, и были заложены основы романской филологии. Работы Ренуара и Форнеля во Франции, Дица в Германии надолго предопределили дальнейший ход исследований; монументальная двухтомная работа А. Жанруа, вышедшая в 1934 году, которую иногда называют «библией провансалисгов», ничего принципиально нового по сравнению с трудами Дица и Форнеля не содержит.

Следует особо остановиться на весьма интересной теории, родившейся в конце XIX века в связи с публикацией диссертации Л. Жанруа «О происхождении французской лирики». В рецензии на эту работу Г. Парис отметил, что материалы, собранные автором, подводят к совершенно определенному выводу: древняя лирика Франции родилась из фольклорных песен-плясок, связанных с майскими праздниками. Теория Жанруа – Париса о фольклорном происхождении старофранцузской и старопровансальской поэ– лиц долгое время пользовалась широким распространением в пауке. Однако, когда в XX. веке в западной фольклористике ярко проявились антидемократические тенденции и стало хорошим тоном отрицать влияние народных масс на развитие литературы, теория эта стала одиозной для буржуазных критиков. Кроме «фольклорной теории», в дальнейшем получили распространение теории, возводившие истоки окситанской поэзии к классической латинской, арабской и латинской средневековой литературам.

В настоящее время на Западе в ряде работ делаются попытки истолкования старопровансальских текстов в структуралистском плане, а также в духе философии экзистенциализма; встречаются и отдельные грубо-социологические работы, содержащие элементы неоправданной модернизации.

Рассматривая поэзию трубадуров с марксистских позиций, правильным было бы истолковать ее как художественное отражение «величайшего нравственного прогресса» (Энгельс), связанного с появлением индивидуальной половой любви, всему прежнему миру неизвестной. Эта первая в истории форма индивидуальной половой любви была, в силу исторических причин, враждебна феодальному браку.

Если в эпоху Возрождения и позднее, в XVII и XVIII веках, знакомство со старопровансальской поэзией было привилегией отдельных лиц, то начиная с первой четверти XIX века литература древней Окситании становится достоянием «читающей публики», объектом переводов и подражаний. Во Франции, Италии и Германии с давних пор имеется большое число антологий трубадуров, часто – двуязычных, на языке оригинала и в переведе. В последнее время увеличилось число таких изданий в Англии и США.

В России стихи трубадуров переводили К. Батюшков, А. Майков, А. Блок, Ф. де ла Барт, А. Сухотин и другие. Однако сколько-нибудь значительного собрания старопровансальских текстов до настоящего времени на русском языке издано не было. Публикуемые в настоящем томе переводы Валентины Дынник выполнены специально для «Библиотеки всемирной литературы». Эти переводы воспроизводят сложную систему рифм и строфики трубадурских текстов; издававшиеся до сих пор за рубежом антологии переводов трубадурской поэзии на другие европейские языки этого принципа не соблюдали.