Текст книги "Мемуары маркизы де Ла Тур дю Пен"

Автор книги: Генриетта-Люси де Ла Тур дю Пен Гуверне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

III

Вернемся к моему рассказу. Мы поехали в Брюссель и поселились в доме у моей тетки. Она была в последнем градусе чахотки, но это ничего не изменило в приятности и поистине небесной красоте ее лица. У нее было двое очаровательных детей, мальчик четырех лет – нынешний лорд Диллон[12]12
  Генри Огастес, 13-й виконт Диллон (примечание Э. де Лидекерке Бофора к изданию 1913 г.).


[Закрыть] – и девочка, которая потом стала леди Уэбб. Я с этими детьми много забавлялась. Мне доставляло величайшее удовольствие ухаживать за ними, укладывать спать, укачивать. У меня уже тогда был материнский инстинкт. Я чувствовала, что эти бедные дети скоро лишатся матери. Я не думала, что сама столь близка к такому же несчастью.

Моя мать водила меня к эрцгерцогине Марии-Кристине, которая управляла Нидерландами вместе со своим мужем, герцогом Альбертом Сакс-Тешеном. Пока моя мать вела разговоры с эрцгерцогиней, меня отводили в кабинет, где показывали мне папки с эстампами. Я потом уже подумала, что это, без сомнения, было началом той превосходной, самой прекрасной в Европе коллекции гравюр, которую герцог Альберт оставил эрцгерцогу Карлу[13]13
  Генри Огастес, 13-й виконт Диллон (примечание Э. де Лидекерке Бофора к изданию 1913 г.).


[Закрыть].

Мы поехали в Спа. Господин де Гемене приехал к нам туда, зачем – я так никогда и не нашла для себя объяснения. Во время этого путешествия он при каждом случае всячески старался принизить меня в глазах моей матери, чтобы она не испытывала ко мне ни малейшего доверия. Как предположил впоследствии господин Комб, он опасался, что я уже в курсе дурного состояния его дел, о котором моя мать не подозревала, и что я ей об этом расскажу. В Спа мы встретили многих англичан, приходившихся нам родственниками, и в числе прочих лорда и леди Грандисон. Моя мать повстречала там также герцогиню Инфантадо, которая приехала туда вместе с сыновьями ради своей дочери, маркизы дель Висо. Эта молодая дама вследствие злокачественной лихорадки позабыла все, чему ее учили. Ей заново пришлось обучаться чтению и письму. В двадцать лет она была почти как ребенок и играла в куклы. Недолгое время спустя чувства в ней проснулись благодаря страсти, которой она воспылала к господину Спонтену, владевшему герцогством в Брабанте. Он на ней женился; это герцог де Бофор. Она родила четырех дочерей и последними родами умерла. Герцогиня Инфантадо, урожденная Зальм, была очень почтенная особа. Она жила в Париже, чтобы дать образование своим сыновьям – молодому герцогу и шевалье де Толедо. Она часто говорила моей матери, что за этого последнего я выйду замуж, но мне эта шутка не нравилась.

Именно в Спа я впервые попробовала на вкус опасный яд похвал и успеха. Моя мать водила меня в городской зал в те дни, когда там танцевали, и танец маленькой француженки сделался вскоре одной из достопримечательностей Спа.

Граф и графиня Северные[14]14
  Эта коллекция – Альбертина – в наши дни является одним из крупнейших в мире собраний графики и располагается в Вене, в бывшем дворце эрцгерцога Альбрехта (у автора – Альберта). Основана она была в 1776 г., на нынешнее место переехала в 1795 г., с 1822 г. доступна для публики.


[Закрыть] тогда только что прибыли туда из самой России и никогда прежде не видели, чтобы девочки двенадцати лет танцевали гавот, менуэт и прочее, так что им показали этот своего рода феномен. Та самая принцесса, став российской императрицей, спустя тридцать семь лет не забыла тогдашнюю девочку, теперь уже степенную мать семейства. Она мне наговорила множество милостивых слов о том воспоминании, которое у нее сохранилось о моей грации, а особенно о моей тонкой талии.

Все располагало к тому, чтобы испортить мне и разум, и сердце. Моя английская горничная только и говорила со мной, что о всяких фривольностях, о туалетах, об успехе, о своих любовных победах и о том, какие победы предстоят мне через несколько лет. Она мне давала английские романы, но я, в силу какой-то особой причины, которую мне трудно сейчас осознать, не хотела читать плохих книг. Я знала, что бывают книги, которых девушке не должно прочесть; если бы передо мной о них заговорили, а я бы их знала, я бы не смогла не покраснеть от стыда. Таким образом, я считала, что проще мне будет от их прочтения воздержаться. Впрочем, чувствительные романы мне не нравились. Я всегда питала отвращение к преувеличениям и показным чувствам. Однако же я помню один роман аббата Прево, который произвел на меня большое впечатление; это был «Кливленд». В этой книге есть внушающие восхищение проявления преданности, а эта добродетель всегда более всего была мне по сердцу. Я настолько была расположена испытывать это чувство, что каждый день хотела выказывать его в отношении своей матери. Часто я проливала горькие слезы из-за того, что она не позволяла мне за собой ухаживать, сидеть с ней, оказывать ей все те услуги, которых желало мое сердце. Но она меня отталкивала, удаляла от себя, и я не могла разгадать причины такого отвращения к единственной дочери.

IV

Тем временем воды Спа сокращали дни моей матери. Однако же она не хотела возвращаться в Отфонтен, будучи уверена, что бабка моя встретит ее, как обычно, сценами и вспышками ярости. В этом она не ошибалась. Но поскольку состояние ее всё ухудшалось, ей пришла мысль сменить климат, обычная для тех, кто страдает этой жестокой грудной болезнью. Она захотела отправиться в Италию и попросила прежде о возвращении в Париж. Моя бабка на это согласилась и только тогда начала представлять себе истинное положение своей несчастной дочери. По крайней мере, с этих пор она говорила о ее положении как о безнадежном, каким оно и было на самом деле. По приезде в Париж бабка отдала моей матери свои комнаты, как самые просторные. Она окружила ее заботой, и для меня это так резко контрастировало с обычным ее оскорбительным обращением, коему я была свидетельницей за несколько месяцев до того, что я смогла поверить в истинность проявляемых ею чувств. Думая об этом в зрелом возрасте, я пришла к выводу, что крайности и метания естественны для страстного характера. Когда человек никогда не властвовал собою и всегда предавался любой склонности, не прилагая ни малейшего усилия, чтобы преодолеть себя, когда его не сдерживает религия и он зависит только от себя самого, нет причин не впасть во все возможные излишества и бесчинства.

За моей матерью очень ухаживали в ее последние дни. Королева приехала ее навестить, и каждый день из Версаля присылали курьера или пажа справиться о ней. Она слабела с каждой минутой. Но, что печалит меня и сорок пять лет спустя, когда я пишу эти строки, никто даже не заговорил ни о святых дарах, ни о том, чтобы пригласить священника. Я сама едва выучила катехизис. В этом архиепископском доме не было даже капеллана. Горничные, хотя среди них были и набожные, слишком боялись мою бабку, чтобы осмелиться об этом заговорить. Моя мать не думала, что конец ее близок. Она умерла от удушья на руках у моей горничной 7 сентября 1782 года.

Мне сообщили об этом печальном событии наутро. Проснувшись, у своей постели я увидела одну добрую старую даму, дружившую с моей матерью, которая и объявила мне о ее смерти. Она мне сообщила, что бабка моя уехала из дома и что я должна подняться, отправиться к ней и просить ее о защите и попечении; что отныне моя участь зависит от нее; что она очень не в ладах с моим отцом, который теперь в Америке; что она наверняка лишит меня наследства, если невзлюбит, к чему она весьма расположена. Мое юное сердце восстало против того притворства, к которому эта добрая дама пыталась меня склонить. Ей стоило большого труда уговорить меня позволить ей отвезти меня к моей бабке. Воспоминание о всех слезах моей матери, которые мне приходилось видеть, об ужасных сценах, которые ей приходилось переносить в моем присутствии, мысль о том, что дурное обращение, которому она подвергалась, сократило ее дни, – все это возбуждало во мне неодолимое отвращение к тому, чтобы отдаться под власть моей бабки. Однако же эта добрая дама уверила меня, что, если я хоть малостью не угожу бабке, суровый монастырь станет мне пристанищем; что мой отец, который, без сомнения, женится снова, чтобы иметь сына, не захочет забрать меня к себе; что меня, возможно, заставят принять постриг и отправят к тетке[15]15
  Граф и графиня Северные – под этим именем в 1782–1784 гг. путешествовали по Европе цесаревич Павел Петрович (будущий император Павел I) и его жена Мария Феодоровна.


[Закрыть], монахине бенедиктинского монастыря в Монтаржи, которая сама не покидала этот монастырь с семилетнего возраста.

Госпожа Нагль – так звали эту старую даму – в конце концов привезла меня к бабке. Та разыграла сцену бурного отчаяния, которая оставила у меня самое тяжкое впечатление; я застыла в ужасе. Меня сочли холодной и бесчувственной. Намекали, что я не горюю о матери, и от этого столь ложного обвинения у меня в возмущении сжалось сердце. В один момент передо мной приоткрылся весь размах того двоедушия, на путь которого меня заставляли вступить. Но напомню, что мне было всего лишь двенадцать лет и что, хотя мой разум был развит гораздо более обычного для этого возраста и в образовании своем я уже очень продвинулась, я все же никогда не получала никакого ни нравственного, ни религиозного воспитания.

V

Я не претендую на талант, необходимый для описания состояния общества во Франции перед Революцией. Такая задача была бы выше моих сил. Но, когда в старости я собираю воедино свои воспоминания, я нахожу, что признаки потрясения, разразившегося в 1789 году, стали уже проявляться в то время, с которого мои размышления начали оставлять след в памяти.

Бесстыдное царствование Людовика XV развратило высшее общество. Придворная аристократия подавала пример всех пороков. Игра, разврат, пренебрежение моралью и религией открыто выставлялись напоказ. Церковные иерархи, приезжавшие в Париж на съезды духовенства, которые королю пришлось сделать почти ежегодными из-за нужды в деньгах и расстроенных финансов, требовавших получения от церкви безвозмездных даров, тоже были испорчены распутными нравами двора. Почти все епископы назначались из числа высшей аристократии. В Париже они встречались со своей родней, своим кругом, с теми, с кем в молодости состояли в связи, с прежними привычками. Они все учились по большей части в парижских семинариях: в Сен-Сюльпис, в Сен-Маглуар, в Вертю, в Оратуар; и, когда их назначали епископами, они воспринимали это назначение как почетную ссылку, разлучавшую их с друзьями, родными и всеми удовольствиями светской жизни.

Священнослужители второго ранга, рядовые делегаты съезда духовенства, почти все назначались из числа главных епископских викариев или из молодых аббатов, владевших аббатствами; все они принадлежали к тому же классу, из которого назначали епископов. В Париже они набирались принципов и привычек, которые приносили затем в свои провинции, где зачастую подавали пагубный пример.

Так испорченность нравов распространялась от высших классов на низшие. Добродетель у мужчин и благонравное поведение у женщин высмеивались и считались неотесанностью. Я не стану вдаваться в подробности, доказывая то, о чем я здесь говорю. С того времени, которое я описываю, прошло много лет, и эта эпоха превратилась для меня в понятие обобщенно-историческое, в котором воспоминание об отдельных людях уже стерлось, оставив во мне лишь общее, совокупное впечатление. Чем старше я делаюсь, однако, тем более я полагаю, что Революция 1789 года была лишь неизбежным результатом и, я могу даже сказать, справедливым наказанием пороков высших классов – пороков, доведенных до такого чрезмерного размаха, что, если бы не самое прискорбное ослепление, было бы совершенно несомненно, что всем предстоит сгореть в пламени того вулкана, который они зажгли своими собственными руками.

VI

После смерти моей матери мои бабка и дядюшка уехали в октябре месяце 1782 года в Отфонтен и увезли с собой меня вместе с моим учителем господином Комбом, который один занимался моим образованием.

Я очень любила это владение, которое, как я знала, должно было со временем принадлежать мне. Это было прекрасное поместье, сплошь господские земли, в двадцати лье от Парижа, между Вилле-Котре и Суассоном. Замок, построенный в начале прошлого века на обрывистом холме, господствовал над небольшой прохладной долиной или даже, лучше сказать, над ущельем, открывающимся в амфитеатр Компьенского леса, который образовывал фон этой картины. Луга, леса, рыбные пруды с отличной водой располагались позади великолепного огорода, на который выходили окна замка; замковый двор был наверняка в более ранние времена укреплен. Этот замок, не отличавшийся красотой архитектуры, был удобен, просторен, превосходно обставлен, и всё в нем содержалось в большом порядке.

Когда в 1779 году мой отец отплывал со своим полком воевать на Антильские острова, мои дядюшка, бабка и мать сопровождали его до Бреста. На обратном пути дядюшка купил в Лориене весь груз одного корабля, пришедшего из Индии; там был японский и китайский фарфор, персидские ткани всевозможных цветов для обивки комнат, шелковые и атласные материи, китайская камка и прочее в этом роде. К большой моей радости, все эти богатства были распакованы и разложены в больших помещениях, где хранилась мебель; старый консьерж пускал меня побродить там вместе с моей горничной, когда погода не позволяла гулять. Он мне часто говорил: «Все это будет ваше». Но, словно втайне что-то предчувствуя, я не привязывалась к мыслям о роскоши. Мое юное воображение охотнее обращалось к мыслям о разорении, о бедности, и эти пророческие мысли, которые никогда меня не покидали, постоянно побуждали меня выучиться всем рукоделиям, подобающим бедной девушке, и избегать занятий девицы, которую называют наследницей.

Пока жива была моя мать, жизнь в Отфонтене была очень блестящая. Но после ее смерти все полностью переменилось. В отсутствие моего отца бабка завладела всеми бумагами моей матери и всей перепиской, которую та хранила.

Так же, как ей не дали увидеться со священником, ей не позволили и позаботиться о своих земных делах; моя бабка была заинтересована в том, чтобы ни один понимающий человек в эти дела посвящен не был. Состояние моего деда исчезло в ее руках, и все, чем мы владели, сменило статус еще во время детства моей матери. Ей было всего двенадцать лет, когда она потеряла отца, генерала де Рота, который скоропостижно скончался в Отфонтене спустя недолгое время после покупки этого поместья; оно было куплено на имя жены под тем предлогом, что за него было заплачено только из приданого, 10 000 фунтов стерлингов, данного за моей бабкой ее отцом лордом Фолклендом.

Однако мой дед де Рот унаследовал состояния своей матери, леди Кэтрин де Рот, и тетки, герцогини Пертской; обе они были дочерьми лорда Миддлтона, министра Якова II, о котором историки говорили разное. Еще одна родственница оставила ему особняк в Париже на улице Бак, в котором мы жили, и 4000 ливров ренты, выплачиваемой парижской ратушей. По смерти господина де Рота остались только эти последние два предмета, и моя мать была введена во владение ими.

Мой двоюродный дед-архиепископ жил в доме на улице Бак двадцать лет, не платя своей племяннице ни гроша арендной платы. Под тем предлогом, что она сама там тоже жила, он и за ремонт никогда не платил. Кроме того, когда после смерти моей матери он покинул этот дом и снял себе другой на свое имя, он занял 40 000 франков на срочный ремонт, без которого невозможно было отдать первый дом в аренду. Таким образом, он обременил дом этим долгом, который я была вынуждена выплатить, когда его продавала в 1797 году. А ведь у моего двоюродного деда было к тому времени более чем на 300 000 франков церковных имуществ. Верно, что он оплатил карточные долги моего отца, подверженного этой несчастной страсти, как и двое его братьев, лорд Диллон и Генри Диллон. Я никогда не знала, до каких размеров доходили суммы, отданные моим дядюшкой за эти прискорбные долги, но я слыхала, что они были значительны. Как бы то ни было, по смерти моей матери я не получила ничего, кроме дома на улице Бак, который сдали за 10 000 франков в аренду барону де Сталь, впоследствии женившемуся на знаменитой мадемуазель Неккер, и 4000 франков ренты, выплачиваемой парижской ратушей. Со стороны моего отца мне было нечего ожидать. Он уже истратил свои 10 000 фунтов стерлингов наследства, доставшиеся ему вместе с Диллоновским полком, который он получил по рождению, как наследник своего последнего дяди, убитого при Фонтенуа.

Я должна была, таким образом, ублажать мою бабку, которая при каждом случае угрожала отдать меня в монастырь. Ее деспотическая власть ощущалась мною постоянно. Никогда я не видела такой потребности господствовать и подавлять. Она начала с того, что отлучила меня совершенно от подруг моего детства и сама порвала со всеми подругами своей дочери. Вероятно, она нашла в доставшейся ей корреспонденции ответы на вполне оправданные жалобы моей матери на ту жестокую зависимость, в которой она прожила последние годы своей жизни, и нелестные оценки беззаконных поступков моей бабки. Она потребовала, чтобы я положила конец всяким сношениям с дочерьми семейства Рошешуар, из которых старшая сестра тогда уже вышла замуж за герцога де Пьенна, впоследствии герцога д'Омона, а младшая – за графа де Шинона, впоследствии герцога де Ришелье; с сестрами де Шовлен, вышедшими замуж за господина д'Имекура и господина де ла Бурдоннэ; с мадемуазель де Куаньи, дочерью графа де Куаньи, которая позже заставила о себе говорить столь скандальным образом; с третьей сестрой де Рошешуар, воспитывавшейся у тетки, герцогини дю Шатле, которая вышла замуж за принца де Каранси, сына герцога де ла Вогийона. Изощряясь в жестокости, моя бабка сделала так, чтобы вина за разрыв отношений с моими юными подругами пала на меня. Будучи силой полностью изолирована, я узнала, что меня обвиняют в неблагодарности, легкомыслии и безразличии, причем мне не было позволено оправдаться.

Мой добрый учитель, знавший мою бабку еще лучше, чем я, был единственным, с кем я могла говорить о своих горестях. Но он с жаром мне объяснял, насколько в моих интересах было ублажать бабку, насколько все мое будущее существование зависело от нее; если бы я стала ей сопротивляться и она бы меня отдала в монастырь, у нее хватило бы еще ловкости возложить ответственность за это решение на меня; вдали от отца, которого война в любой момент могла отнять у меня, я осталась бы совершенно одна, если бы бабка и дядюшка лишили меня своей защиты. Таким образом, я должна была решиться переносить каждодневно все невзгоды того ужасного характера, под власть которого я попала. Я могу сказать, что за пять лет не было и дня, чтобы я не проливала горькие слезы.

Однако чем старше я становилась, тем меньше я от этого страдала, либо благодаря приобретенной привычке к дурному обращению, либо благодаря тому, что мой прежде срока созревший разум, сила характера, то хладнокровие, с которым я переносила вспышки ярости моей бабки, то невозмутимое молчание, которым я встречала ее клевету на всех подряд, а особенно на королеву, – все это производило на нее некоторое впечатление. Может быть, она также боялась, как бы я, вступив в свет, не рассказала обо всем, что мне пришлось вытерпеть. Как бы то ни было, когда я достигла шестнадцатилетнего возраста и она увидела, что я стала выше ее ростом, она стала несколько сдерживать свою ярость. Но она с лихвой рассчиталась за эту сдержанность, как будет видно из дальнейшего.

VII

В конце осени 1782 года дядюшка отправился в Монпелье председательствовать на заседании Генеральных Штатов Лангедока, как он это делал каждый год; эту прерогативу своего сана архиепископа Нарбоннского он осуществлял в течение двадцати восьми лет.

Мы остались в Отфонтене, где моя бабка очень скучала. Ее дурное настроение проявлялось с пугающей силой. Она обнаружила, что с потерей моей матери она потеряла и друзей, которые до тех пор ее окружали и ублажали ради покоя ее дочери, – они, возможно, уменьшили тогда ее страдания, создавая у моей бабки иллюзию, что она в той же мере, как и моя мать, была предметом их ухаживаний. Но когда бабка завладела бумагами моей матери и нашла письма этих так называемых друзей, она узнала об их истинных чувствах к ней. Это знание возбудило в ее сердце такую ненависть, на которую она одна была способна, и силу этой ненависти мне предстояло впоследствии ощутить на себе.

Теперь же, когда она чувствовала себя одиноко в замке Отфонтен, некогда столь оживленном и блестящем, когда она видела пустые конюшни и не слышно было ни лая собак, ни рожков егерей, когда ничто более не оживляло открывавшийся из окон замка вид на аллеи, отведенные для прогулок охотничьих лошадей, она поняла, что надо поменять образ жизни и добиться, чтобы архиепископ, заботившийся до тех пор исключительно о собственных удовольствиях и о поддержании своего положения в обществе, приобрел честолюбивые устремления и задумался о делах своей провинции и клира.

Право назначения президента ассамблеи духовенства принадлежало королю. Мой двоюродный дед задумал получить этот пост. Он, без сомнения, обещал сделать предоставление безвозмездного дара на каждом съезде духовенства легче, чем это происходило при несгибаемой добродетели тогдашнего президента кардинала де Ларошфуко, которого поддерживал советами и во всем направлял аббат де Прадт, его племянник.

Бабка решила для осуществления своих планов убедить моего двоюродного деда, который был полностью у нее в подчинении, поменять образ жизни и переехать. Когда он вернулся из Монпелье, где никогда не оставался дольше времени, строго необходимого для заседаний Штатов, мы поехали к нему в Париж. Мой отец тогда стал губернатором острова Сен-Кристоф[16]16
  Достопочтенная Катрин Диллон (примечание Э. де Лидекерке Бофора к изданию 1913 г.).


[Закрыть] после того, как Диллоновский полк внес славный вклад в успех экспедиции французских войск по захвату острова. Я думаю, что в отсутствие отца мой опекунский совет объяснил моему двоюродному деду, что он не может продолжать жить в моем доме, не платя арендной платы и оставляя дом без ремонта, как он это делал. Он решился тогда переехать оттуда и совершенно беззаконным образом взял взаймы, как я уже сказала, 40 000 франков под залог этого дома, где он прожил двадцать лет, не платя ни гроша; эта сумма была истрачена на самый неотложный ремонт. Долг этот обнаружился лишь в Революцию, при его отъезде из Франции, и мне пришлось его заплатить, когда я продавала дом в 1797 году. До тех пор он оплачивал проценты по этому займу, о котором не было сказано ни слова в моем брачном договоре.

Дядюшка купил в пожизненное пользование на свое имя угловой дом на пересечении улиц Сен-Доминик и Бургонь. Его архитектор господин Раймон, преданный моим интересам, советовал купить этот дом в полную собственность на мое имя и обеспечить за дядей право пользования. Но такое устройство дела, которое увеличило бы мое состояние, не вредя его удобствам, ему не подошло, и он оформил дом в пользование на свое имя, находясь в возрасте шестидесяти семи лет. Раймон тогда предложил ему купить для меня хорошенький домик на площади Пале-Бурбон, который тогда как раз строился. Этого он тоже не захотел. Дядюшка тогда только что получил права на доходы с аббатства Синьи, приносившего около 100 000 франков ренты. Он воспользовался этим увеличением своих доходов как поводом, чтобы отдаться страсти к строительству и приобретению обстановки, сменившей у него страсть к лошадям и охоте, которой он более предаваться не мог. Он тратил большие суммы денег на обустройство своего нового дома, который был в очень плохом состоянии.

В то же самое время моя бабка, которой Отфонтен надоел после того, как она там проскучала два месяца, купила за 52 000 франков дом в Монфермее, недалеко от Ливри, в пяти лье от Парижа. Цена была очень невелика, учитывая, что при доме было 90 арпанов[17]17
  Сен-Кристоф – по-английски Сент-Кристофер или Сент-Китс. В 1625 г. здесь была основана первая на Малых Антильских островах французская колония. В дальнейшем остров стал объектом борьбы между англичанами и французами и несколько раз переходил из рук в руки. В январе 1782 г., в результате битвы при Сент-Кристофере, остров в последний раз перешел в руки Франции, но по Версальскому договору (1783) был окончательно уступлен Англии. В настоящее время вместе с соседним островом Невис составляет отдельное государство.


[Закрыть] земли. Этот дом, расположенный в красивой местности, назывался Фоли-Жуаёз. Он был построен неким господином де Жуаезом, который начал строить с того, чем обычно заканчивают. Устроив сначала хороший внутренний двор и обнеся его решеткой, он возвел справа и слева два крыла, оканчивающиеся красивыми квадратными павильонами. Тут у него не стало денег, чтобы построить главное здание, и получилось, что эти два павильона сообщались между собой только лишь коридором длиной по меньшей мере сто футов. Кредиторы забрали дом за долги и продали. При доме был очаровательный парк, обнесенный стеной; каждая аллея в нем заканчивалась калиткой, и все эти выходы открывались в лес Бонди, в этой своей части очень милый.

Из Отфонтена были привезены целые телеги мебели, и мы как-то худо-бедно устроились весной 1783 года в Фоли-Жуаёз. В первый год никаких починок там не делали. В то время существовало господское право первой руки, по которому сеньор, в землях которого продавался дом, мог в течение года со дня и даже с часа подписания договора о продаже заступить на место покупателя и простым уведомлением лишить его приобретенной собственности. Хотя со стороны господина де Монфермей, который только что вступил в наследство после своего отца, президента Окара, таких действий опасаться не приходилось, все же дядюшка и бабка сочли за лучшее выждать год, ограничившись пока посадками и работами в саду.

Лето мы провели за составлением планов вместе с архитекторами и чертежниками, что меня чрезвычайно интересовало. Дядюшка находил удовольствие в том, чтобы знакомить меня со всеми своими проектами. Он говорил со мной о постройках, о садах, о мебели, о всевозможном обустройстве. Он был доволен моей разумностью и поручал мне рассчитывать и измерять вместе с садовниками уклоны, площади и прочее. Он желал, чтобы я входила во все детали смет и проверяла расчеты измерений.

Я была очень рослая для своего возраста, крепкого здоровья и очень деятельная физически и нравственно. Я желала все видеть и все знать, научиться всем рукоделиям, от вышивания и изготовления искусственных цветов до стирки белья и кухонной работы. Я находила время, чтобы ничем не пренебречь, не теряя ни минуты, укладывая по порядку у себя в голове все, чему меня учили, и никогда этого не забывая. Я извлекала пользу из специальных знаний всех тех, кто приезжал в Монфермей. Вот так, обладая хорошей памятью, я приобрела множество познаний, которые были мне необыкновенно полезны в дальнейшей жизни.

Однажды, когда у нас были к обеду несколько важных епископов и зашел разговор об астрономии и о некоторых открытиях, один из гостей не мог припомнить имя ученого, которого преследовали за истину, ставшую теперь бесспорной. Мне тогда было тринадцать лет, так что я не позволяла себе и рта раскрыть, поскольку никогда не любила привлекать к себе внимание. Однако тут я так устала наблюдать, как ни один из этих прелатов не может вспомнить имя, что у меня это имя выскочило. Я очень тихо выговорила: «Это Галилей». Мой сосед за столом, может, уже и лишившийся памяти, но точно не глухой, услышал меня и воскликнул: «Мадемуазель Диллон говорит, что это Галилей». Я была в таком замешательстве, что разрыдалась, убежала из-за стола и больше весь вечер не выходила.