Текст книги "Клеопатра. Сборник"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

Соавторы: Георг Мориц Эберс,Генри Хоуссей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Когда она увидела своего любовника убитым, свою красоту увядшей, свои богатства погибшими, а корону разбитой, нашла ли она перед смертью мужество, не достававшее ей в жизни?!.

Нет, Клеопатра не была великой царицей... Без связи с Антонием она была бы так же забыта, как Арсиноя или Вероника. Если она и имеет всемирную известность, то лишь потому, что она героиня самого драматического романа древнего мира.

Георг Мориц Эберс
КЛЕОПАТРА

ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО

I

Архитектор Горгий Александрийский привык выносить палящий зной египетского полдня. Хотя ему не исполнилось ещё и тридцати лет, но он уже заведовал – сначала как помощник, потом как преемник своего отца – постройкой громадных зданий, воздвигаемых Клеопатрой в Александрии.

В настоящую минуту он был завален делами, но тем не менее явился сюда до окончания работы в угоду юноше, едва вышедшему из детского возраста.

Тот, кому он приносил эту жертву, был не кто иной, как Цезарион, сын царицы Клеопатры от Юлия Цезаря[1]1
  Цезарь Гай Юлий (102 – 44 гг. до н.э.) – римский диктатор, полководец, фактический монарх.


[Закрыть]. Антоний[2]2
  Антоний Марк (83 – 30 гг. до н.э.) – римский полководец, сторонник Цезаря.


[Закрыть] почтил его горделивым титулом царя царей, хотя ни царствовать, ни даже управлять ему не пришлось: мать отстраняла его от дел правления, да и сам он не добивался скипетра.

Горгий мог бы пренебречь желанием царевича, так как тот, очевидно, хотел поговорить с ним о своём окружении. Мысли архитектора были заняты другим. Флот Клеопатры и Марка Антония должен был уже встретиться с кораблями Октавиана, да и сражение на суше, вероятно, уже было дано, и судьба Египта решилась.

Горгий верил в победу царицы и Антония и от души желал её. По-видимому, он даже считал сражение выигранным, поскольку держал в руках программу празднеств в честь победителей, и сегодня же должен был решить, где поставить колоссальную статую, изображавшую Антония рука об руку с его царственной подругой.

Эпитроп Мардион, евнух, замещавший царицу в качестве регента, и хранитель печати Зенон, обычно во всём согласный с Горгием, желали поставить статую не в том месте, которое он наметил. Для того чтобы исполнить желание могущественного регента, пришлось бы захватить частное владение. Могли возникнуть затруднения, и это не нравилось Горгию. С эстетической точки зрения Горгий также не мог одобрить план Мардиона. Поставленная на участке Дидима[3]3
  Дидим из Александрии – критик, автор словарей, литературно-исторических и грамматических работ, на которых базируется общая филология. Благодаря множеству научных трудов (их количество колеблется от 3500 до 4000) получил прозвище Халкентер – человек с бронзовыми внутренностями, то есть железным прилежанием.


[Закрыть] статуя оказалась бы у самого моря, чего и хотелось регенту и хранителю печати, но в этом случае у неё не было бы фона.

Как бы то ни было, приглашение Цезариона давало архитектору возможность обозреть Брухейон с верхних ступеней храма Исиды и выбрать место для статуи. Ему очень хотелось найти подходящее место, так как скульптор был его другом и умер вскоре после окончания работы.

Храм, откуда смотрел Горгий, находился в одном из красивейших уголков Брухейона, застроенного дворцами, великолепнейшими храмами, огромными театрами; тут же возвышался форум, где македонские граждане собирались на совет, и обитель учёных Мусейон.

Местность, примыкавшая к храму Исиды с востока, называлась «уголком муз» из-за мраморных статуй перед воротами принадлежащего престарелому почтенному учёному и члену Мусейона Дидиму дома с обширным садом.

Большая часть зданий, находившихся перед ним, была построена во времена Александра Великого и его преемников из дома Птолемеев, но некоторые, и притом отнюдь не худшие, были делом рук его, Горгия, или его отца. Это возбуждало гордость, и сердце художника наполнялось восторгом при виде этой части города.

Он бывал в Риме, видел и другие города, славившиеся своим многолюдием и великолепием, но нигде не доводилось ему видеть такого количества изумительных художественных произведений, сосредоточенных на таком незначительном пространстве, как здесь.

«Если бы кто-нибудь из бессмертных, – думал он, – пожелал воздвигнуть дворец для обитателей Олимпа, достойный их величия и славы, он не мог бы создать лучшего и более соответствующего художественному вкусу, которым они нас одарили. И, конечно, он воздвиг бы его на берегу такого моря».

Оценивая опытным взором художника гармонию форм отдельных храмов и портиков, удачное расположение зданий и памятников, он говорил себе, глубоко вздыхая, что его искусство – лучшее из искусств, а постройки – благороднейшее развлечение царей.

Без сомнения, так же думали властители, стремившиеся в течение трёх столетий создать вокруг своих дворцов окружение, которое соответствовало бы их величию и богатству, выражало бы их почтение к богам и любовь к прекрасному. Ни один царский род на земле не мог бы похвалиться более пышным жилищем. Так думал архитектор, любуясь раскинувшейся перед ним картиной, где плоды неистощимой изобретательности и искусства людей представали в полном блеске на фоне тёмно-лазурного моря и неба, под яркими лучами солнца.

Ожидание, которое было бы невыносимо для занятого человека в другом месте и в другое время, здесь превращалось в удовольствие. Лучи солнца сверкали ослепительным блеском на белых мраморных колоннах храмов и портиков, играли на полированном граните обелисков и гладких стенах из белого, жёлтого и зелёного мрамора, сиенита[4]4
  Сиенит – горномагматическая порода зернистого строения, состоящая в основном из полевых шпатов и цветных минералов с включениями кварца. По названию древнеегипетского города Сун (греч. Сиена – совр. Асуан); строительный и декоративный камень.


[Закрыть] и тёмного пятнистого порфира[5]5
  Порфир – горная порода с крупными кристаллами силикатов или кварца, вкрапленными в мелкозернистую массу разнообразных пурпурных оттенков. Очень красивый декоративный камень.


[Закрыть]. Казалось, они готовы были растопить пёструю мозаику, одевавшую каждый фут почвы всюду, где не было дороги или деревьев, и бессильно отражались от сверкающего металла и блестящей глазури пёстрых черепиц на крышах дворцов и храмов. Здесь они искрились на металлических украшениях, там утопали в сиянии позолоченного купола, придавая ослепительный блеск изумруда зелёной бронзе. Они превращали в коралл и ляпис-лазурь части храмов, окрашенные в красный и голубой цвет, в топаз – их позолоченные украшения. Картины из мозаики на площадях и внутренних стенах колоннад вызначивались особенно рельефно на светлом фоне мраморных масс, которые в свою очередь, чередуясь с картинами, радовали глаз своим разнообразием.

Как усиливались в лучах полуденного солнца пышные краски флагов и вымпелов, развевавшихся над триумфальными арками, над воротами храмов и дворцов, подле обелисков и египетских пилонов! Но даже драгоценная голубая ткань флагов, украшавших дворец детей Клеопатры на Лохиаде[6]6
  Лохиада – замыкавший с востока Большую гавань мыс, выдававшийся в море в виде длинного пальца, указывавшего прямо на север. На Лохиаде находился построенный Птолемеями дворец. На западном берегу мыса, у самого его основания, располагалась замкнутая бухта, предназначенная для царских кораблей.


[Закрыть], не могла соперничать с лазурью моря, окаймлявшего берег тёмно-синей рамкой, тогда как дальше тёмные и светлые зелёные полосы пробегали по голубой поверхности.

Предаваясь созерцанию этой картины, Горгий, однако, не забыл о цели своего прихода сюда.

Нет, сад Дидима – явно не подходящее место для последнего творения его друга.

Ещё раз взглянув на высокие платаны, сикоморы и мимозы, окружавшие приют старого учёного, он вдруг услышал шум, доносившийся снизу: народ стремился к дому Дидима, как будто там произошло нечто необычайное.

Что нужно людям от скромного учёного?

Обернувшись, он услышал чей-то весёлый голос, окликнувший его снизу.

Странная процессия приближалась к храму. Впереди небольшого отряда вооружённых людей шёл невысокий коренастый человек с двойным лавровым венком на большой косматой голове. Он оживлённо разговаривал с каким-то молодым человеком. Перед ступенями храма они приостановились и поздоровались с архитектором, который ответил несколькими дружескими словами. Увенчанный лаврами хотел, по-видимому, подняться к Горгию, но спутник остановил его, и тот, после непродолжительного колебания, пожал молодому человеку руку, гордо вскинул голову и, раздуваясь, как павлин, отправился дальше со своей свитой.

Молодой человек, подошедший к Горгию, слегка поморщившись, посмотрел вслед удалявшейся процессии, потом спросил архитектора, о чём он молит богиню.

– О твоём приходе, – весело отвечал тот.

– Ну, значит, Исида к тебе милостива! – И мгновение спустя друзья пожимали друг другу руки.

Они были одинакового сложения и роста, их можно было даже принять за братьев, если бы черты лица архитектора не были грубее и резче, чем у его собеседника, которого он называл Дионом и своим другом.

Когда Дион с насмешкой заговорил о своём увенчанном спутнике, Анаксеноре, знаменитом исполнителе на цитре, которому Антоний подарил доходы с четырёх городов и позволил держать стражу, Горгий то вторил ему, то сдерживал благоразумными замечаниями. Этот разговор ясно показал глубокое различие в характерах двух сверстников.

Оба проявляли самоуверенность, несвойственную их возрасту; но самоуверенность Горгия была результатом работы и личных заслуг, тогда как у Диона она проистекала из обеспеченного и независимого положения. Человек, незнакомый с деятельностью Диона в городском совете, где он не раз разрешал дела в известном направлении силой своих тщательно подготовленных речей, принял бы его за беззаботного гуляку, каких немало было в Александрии в эту блестящую эпоху, тогда как в Горгии всё, от блеска глаз до грубых кожаных сандалий, говорило о его серьёзности и деловитости.

Они стали друзьями с тех пор, как Горгий выстроил Диону новый дворец. Продолжительные деловые отношения сближают людей, если не ограничиваются только предписанием и исполнением. В данном случае заказчик только высказывал желания и давал указания, а художник превратился в искреннего друга, вложившего душу в осуществление того, что лишь смутно рисовалось первому. Таким образом, они сделались мало-помалу необходимы друг другу. Архитектор открыл в богатом молодом щёголе многое, о чём раньше не подозревал, а тот, со своей стороны, был приятно удивлён, найдя в серьёзном и степенном художнике хорошего товарища, отнюдь не лишённого слабостей, что, впрочем, только усиливало их дружбу.

После того как дворец, получивший много похвал как одно из лучших украшений столицы, был окончен к удовольствию Диона, дружба молодых людей приняла новый характер, и трудно было бы решить, с чьей стороны она была сильнее.

Исполнитель на цитре остановил Диона с целью услышать от него подтверждение известия о великой победе, будто бы одержанной соединённым флотом Антония и Клеопатры.

В канопском трактире, где он завтракал, эта весть возбудила общую радость, и немало вина было выпито за здоровье победителей и за погибель их коварного соперника.

– Меня теперь считают всесведущим не только олухи вроде Анаксенора, но и многие разумные люди, – говорил Дион. – А почему? Да потому что я племянник хранителя печати Зенона, который сам в отчаянии от того, что ничего не знает, то есть буквально ничего…

– Однако же Зенон – ближайшее лицо к регенту, – заметил Горгий, – так кому же и знать, как не ему, о судьбе флота?

– И ты туда же! – вздохнул его собеседник. – Если бы я так же часто поднимался на крыши и стены зданий, как ты, архитектор, от меня бы не ускользнуло, откуда дует ветер. А дует он с юга вот уже две недели и задерживает корабли, идущие с севера. Регент ничего не знает, решительно ничего, и дядя, разумеется, тоже. А если бы и знали что-нибудь, так они слишком благоразумны, чтобы делиться со мной своими сведениями.

– Положим, ходят и другие слухи, – задумчиво сказал Горгий. – Если бы я был на месте Мардиона…

– Благодари олимпийцев, что этого с тобой не случилось, – засмеялся Дион. – У него теперь хлопот по уши. А важнейшая… этот молокосос Антилл вчера брякнул у Барины… Бедняга! Дома ему, наверное, досталось за это.

– Ты намекаешь на его замечание по поводу присутствия Клеопатры на флоте?

– Тсс… – произнёс Дион, приложив палец к губам.

Толпа мужчин и женщин поднималась по лестнице. Многие несли цветы и хлебы, у большинства лица были оживлены выражением набожной благодарности. До них тоже дошла весть о победе, и они хотели принести жертву богине, которую Клеопатра, «Новая Исида», почитала более всех других.

Храм ожил. Послышались звуки систр и бормочущие голоса жрецов. Тихий портик небольшого алтаря богини, который здесь, в греческой части города, привлекал мало посетителей в противоположность огромному, всегда переполненному народом храму Исиды в Ракотиде[7]7
  Ракотида – второй по значению после Брухейона квартал Александрии.


[Закрыть], был теперь крайне неудобным местом для беседы людей, приближённых к правителям государства. Замечание Антилла, девятнадцатилетнего сына Антония, насчёт Клеопатры, высказанное им вчера на вечере у Барины, красивой молодой женщины, в доме которой собирались все знаменитые представители мужского общества Александрии, было тем более неблагоразумно, что совпадало с мнением здравомыслящих людей. Легкомысленный юноша обожал своего отца, но Клеопатра – возлюбленная, а в глазах египтян жена Антония – не была его матерью. Он родился от Фульвии, первой жены Антония, был римлянином в душе и предпочёл бы берега Тибра Александрии. К тому же всем было известно – и преданнейшие друзья его отца отнюдь не скрывали этого, – что присутствие царицы в войске мешало Антонию и могло неблагоприятно повлиять на настроение смелого полководца. Всё это Антилл высказал с унаследованной от отца неблагоразумной откровенностью, и притом в такой форме, которая могла только содействовать скорейшему распространению его слов.

Собравшиеся в храме Исиды, вероятно, ещё не слышали об этой сплетне, но здесь могли оказаться люди, знавшие Цезариона. Поэтому Горгий нашёл более удобным подождать его у подножия лестницы. Итак, он спустился со своим другом вниз, с трудом пробираясь сквозь толпы людей, стремившихся в храм и к дому учёного Дидима.

Им хотелось узнать, не распространился ли слух о намерении регента и Зенона отобрать у Дидима сад, чтобы воздвигнуть на его месте статую. Первые же вопросы показали, что об этом действительно уже всем известно. Говорили даже, будто дом учёного будет разрушен и притом в несколько часов. Это возбуждало общее негодование, и только какой-то долговязый детина старался оправдать неблаговидное решение правителей.

Друзья хорошо знали этого человека. То был сириец Филострат, краснобай и крикун, защищавший худшие предприятия в угоду тому, кто больше заплатит.

– Теперь этот мошенник состоит на службе у моего дяди, – заметил Дион. – Он-то и присоветовал поставить статую в этом месте. Тут у него какие-то тайные цели. И надо же им было подкупить именно Филострата. Может быть, это имеет какое-нибудь отношение к Барине: ведь Филострат был её мужем, а затем отказался от неё.

– Отказался! – повторил Горгий. – Подходящее выражение! Да, конечно, отказался, но, чтобы побудить его к этому, бедняжке пришлось пожертвовать доброй половиной своего состояния, которое её отец нажил кистью. Ты знаешь не хуже меня, что жизнь Барины с этим негодяем была просто невыносимой.

– Совершенно верно, – равнодушно отвечал Дион. – С тех пор как вся Александрия растаяла от восторга, слушая её пение на празднике Адониса[8]8
  Адонис – бог плодородия и растительности в древнефиникийской мифологии. С V в. до н.э. культ Адониса распространился в Греции, позднее в Риме.


[Закрыть], ей не нужен столь жалкий спутник.

– Как ты можешь бросать тень на женщину, которую не далее как вчера называл безупречной, прекрасной, единственной…

– Боюсь, что свет, исходящий от неё, слепит твои глаза. А я-то знаю, как они чувствительны.

– Так пощади же их, а не раздражай. Впрочем, твоё предположение имеет некоторое основание. Барина – внучка учёного, у которого хотят отнять сад, и её бывший муж не прочь устроить эту пакость. Но я расстрою его игру. Моё дело выбрать место для статуи…

– Твоё? – перебил Дион. – Да, если кое-кто посильнее тебя не вмешается в это дело. Я бы, пожалуй, отговорил дядю, но тут и кроме него заинтересованы разные лица. Царица сильна, но и приказаниями Иры нельзя пренебрегать, а она говорила мне сегодня утром, что у неё свои соображения насчёт места для статуи.

– В таком случае, – воскликнул архитектор, – Филострат явился на сцену по твоей милости!

– По моей? – переспросил Дион с удивлением.

– Конечно, по твоей! Ты сам мне рассказывал, что Ира, подруга твоего детства, в последнее время доняла тебя шпионством, выслеживая каждый твой шаг. Ну а затем… Ты усердный посетитель Барины, которая явно предпочитает тебя всем нам, что легко могло дойти до ушей Иры.

– У Аргуса[9]9
  Аргус – в древнегреческой мифологии многоглазый великан, бдительный страж.


[Закрыть] сотня, у ревности тысяча глаз, – перебил его друг, – а между тем всё, что меня привлекает в Барине, это возможность приятно провести час-другой вечером, в свободное время. Всё равно. Предположим, что Ира слышала о предпочтении, оказываемом мне Бариной. Ира сама неравнодушна ко мне и потому подкупает Филострата. Подкупает для того, чтобы сделать гадость той, что стоит между мной и ею, или старику, имеющему счастье или несчастье быть дедом её соперницы. Нет, нет! Это было бы слишком, слишком низко! И, поверь мне, если бы Ира хотела погубить Барину, то не стала бы действовать так подло. Притом она не злая. А впрочем, пожалуй… Я ведь знаю о ней только то, что она пользуется любыми средствами, когда нужно чего-нибудь добиться для царицы, а ещё, что с ней не соскучишься. Да, Ира, Ира… Мне нравится это имя. А всё-таки я её не люблю, она же любит только себя и ещё больше свою госпожу, что немногие могут сказать о себе. Что для неё весь мир? Что значу я в сравнении с царицей, кумиром её сердца? С тех пор как та уехала, она бродит словно покинутая Ариадна[10]10
  Ариадна – дочь критского царя Миноса; помогла афинскому герою Тесею выйти из лабиринта, вручив ему клубок ниток, конец, которых был закреплен при входе («нить Ариадны»); бежала тайно с Тесеем, обещавшим на ней жениться, но была им оставлена.


[Закрыть] или лань, отбившаяся от матки. Царица доверяет ей, как сестре, как дочери. Никто не знает, какую, собственно, роль играют во дворце Ира и Хармиона. Называются они служанками, на самом же деле они скорее подруги царицы. Уезжая и оставляя здесь Иру – у неё была лихорадка, – Клеопатра поручила ей надзор за детьми, между прочим, и за такими, у которых уже пробивается борода: за «царём царей» Цезарионом, которого управляющий дворца колотит скипетром за малейшую провинность, и за Антиллом, забравшимся вчера к нашей приятельнице.

– Ведь это сам Антоний, его отец, познакомил их.

– Правда твоя, а Антилл познакомил с ней Цезариона. Это не нравится Ире, как и всё, что может огорчить царицу. Так что Барина неприятна ей, во-первых, из-за Клеопатры, во-вторых, быть может, из-за меня. Итак, она устроит старику, деду Барины, каверзу, которую внучка примет близко к сердцу, и по своей избалованности и неосторожности не удержится от какой-нибудь глупости, за которую её можно будет притянуть к ответу. Вряд ли Ира замышляет что-нибудь против её жизни, скорее, она рассчитывает на изгнание или на что-то в этом роде.

– Хотя я сам натолкнул тебя на эту мысль, но всё-таки не решаюсь заподозрить её в такой низкой интриге, – недоверчиво заметил Горгий.

– А я разве подозреваю! – воскликнул Дион. – Я переношусь мысленно ко двору и стараюсь понять душу женщины, способной там менять погоду по своему усмотрению. Ты округляешь колонны и обтёсываешь балки, чтобы укрепить на них крышу, которой займёшься в своё время. Она же и все, кто вертится при дворе, прежде всего строят крышу, а потом уже стараются поднять её и укрепить. При этом могут оказаться и трупы, загубленные жизни, разбитые сердца. Во всяком случае крыша останется на месте до тех пор, пока главный смотритель построек – Клеопатра – будет находить её красивой. Остальное… Но я вижу повозку. Это он… Ты хотел… – Тут он остановился, схватил за руку своего собеседника и быстро прошептал: – Ира замешана в этом деле, и не об Антилле, а об этом ханже она хлопочет. Когда мы говорили о статуе, она тут же спросила, видел ли я его третьего дня вечером; а как раз в тот вечер я его встретил у Барины. В неё-то и метит Ира. Чтобы поймать мышь, нужно открыть мышеловку, вот Ира и собирается сделать это своей маленькой ручкой.

– Если только ей не помогает какая-нибудь мужская рука, – прибавил архитектор и обернулся к повозке и к пожилому человеку, направлявшемуся в их сторону.

II

Дион хотел скромно удалиться, когда спутник Цезариона подошёл к ним и поздоровался. Но тот удержал его. Это был крупный, широкоплечий мужчина мощного сложения; в его голосе и плавных, размеренных жестах чувствовалось какое-то спокойствие. Ему было около сорока пяти лет, но с виду он казался старше из-за огромной седой головы и в особенности из-за степенных манер.

– Молодой государь, – сказал он глубоким, звучным голосом, указывая на повозку, – хотел бы переговорить с тобой лично, Горгий, но я отсоветовал ему показываться на народе. Он явился сюда в закрытой повозке. Сделай одолжение, подойди и выслушай его, а я побуду здесь. Странные дела творятся!.. Да что это? Или я ошибаюсь? Неужели эта громадина, которую там тащат, статуя царицы и её друга? Это ты, Горгий, выбрал для неё место?

– Нет, – отвечал архитектор решительно. – Да и распоряжение о перевозке статуи отдано без моего ведома и против моей воли.

– Так я и думал, – заметил его собеседник. – Цезарион хочет поговорить с тобой именно об этой статуе. Если ты можешь помешать её установке на земле Дидима, тем лучше. Я со своей стороны готов оказать тебе содействие, но в отсутствие царицы моё влияние невелико.

– А о моём и говорить не стоит, – подхватил архитектор. – Кто нынче может предсказать, будет завтра ясно или пасмурно? Скажу одно: я со своей стороны сделаю всё, чтобы помешать посягательству на право почтенного гражданина, нарушению законов нашего города и оскорблению хорошего вкуса.

– Скажи это царевичу, только осторожно, – заметил Архибий, видя, что архитектор направляется к повозке.

Когда он остался наедине с Дионом, тот спросил его о причинах суматохи на улице. Он разделял общее уважение всего александрийского общества к Архибию и знал о его отношениях с владельцем сада и его внучкой Бариной, поэтому рассказал ему вполне откровенно о своих опасениях.

– Ира – твоя племянница, – прибавил он, – но ведь ты знаешь, у неё очень тонкий расчёт: подбросить неосторожному человеку золотое яблоко под ноги, а когда тот его поднимет, обвинить простака в воровстве.

Заметив вопросительный взгляд Архибия при этом сравнении, он продолжал более серьёзным тоном:

– Зевс велик, но и над ним владычествует судьба! Мой дядя Зенон пользуется большим влиянием при дворе, но когда Ира и твоя сестра Хармиона, которая, к несчастью, уехала с царицей, вздумают сделать что-нибудь по-своему, он живо уступает, так же как и регент Мардион. Чем пленительнее Клеопатра, тем больше дорожат местами при ней, и уж во всяком случае гораздо больше, чем такими безделицами, как закон и право.

– Твой отзыв чересчур резок, – перебил Архибий, – и мне горько его слышать, так как в нём много правды. Наш двор разделяет участь всех восточных дворов, и тот, кому в былое время Рим подавал пример уважения к святости закона и права…

– Может отправиться туда, – подхватил Дион, – и посмотреть, как там попирают и то и другое. Здешние и тамошние правители могут усмехаться, как авгуры[11]11
  Авгуры – в Древнем Риме коллегия жрецов, толковавших волю богов.


[Закрыть], глядя друг на друга. Это одного поля ягоды!..

– С той разницей, что у нас во главе государства стоит сама красота и прелесть, а в Риме – нечто совершенно противоположное: дикая грубость, жестокое высокомерие или отвратительная подлость.

Тут он остановился и указал на шумную толпу, приближавшуюся к ним. Но Дион ответил ему:

– Ты прав, мы продолжим этот разговор в доме прекрасной Барины. Только я редко встречаю тебя у неё, а между тем ты хорошо знал её отца, да и у неё всегда можно услышать что-нибудь интересное. Мы с ней друзья. В моём возрасте эти слова можно понять в смысле «любовники». Но в данном случае ничего подобного нет. Ты мне поверишь, надеюсь, ты сам можешь назваться другом обольстительнейшей из женщин.

Горькая улыбка мелькнула на суровом лице Архибия; он сделал движение рукой, точно отмахиваясь, и сказал:

– Я вырос вместе с Клеопатрой, но простой смертный может любить царицу только как божество. Я охотно верю в твою дружбу с Бариной, но считаю её опасной.

– Если ты хочешь сказать, – возразил Дион, всем своим видом желая показать, что не нуждается в предостережениях своего собеседника, – что она может навредить этой обворожительной женщине, то, пожалуй, ты прав. Но прошу тебя, не придавай моим словам другой смысл. Я не так тщеславен, чтобы воображать, будто могу нанести чувствительный удар её сердцу. Беда в том, что многие не могут простить Барине её обаяния, которое испытываю и я, и все мы. Понятно, если много мужчин посещает её дом, то найдётся много женщин, которые были бы рады закрыть его двери. К их числу принадлежит Ира. Она злится на мою подругу, и я даже боюсь, что вся эта история и есть то самое яблоко, подброшенное для того, чтобы если не погубить, то по крайней мере удалить Барину из города, прежде чем царица – да пошлют ей боги победу! – вернётся. Ты знаешь Иру: она же твоя племянница. Как и сестра твоя Хармиона, она не остановится ни перед чем, если нужно избавить Клеопатру от неприятности или огорчения, а царице вряд ли будет приятно узнать, что оба мальчика, Антилл и Цезарион, судьбу которых она принимает так близко к сердцу, посещают Барину, как бы ни была безупречна её репутация.

– Я слышал об этом, – сказал Архибий, – и меня это тоже беспокоит. Сын Антония унаследовал от отца ненасытную жажду наслаждений. Но Цезарион! Он ещё не расстался с детскими грёзами. Что другие едва замечают, его задевает за живое. Боюсь, что Эрос[12]12
  Эрос – в греческой мифологии бог любви, то же, что в римской – Амур.


[Закрыть] точит для него опасные стрелы. Разговаривая с ним в последний раз, я нашёл, что он сильно изменился. Глаза его сверкали, как у пьяного, когда он говорил о Барине. Боюсь, боюсь…

– Вот оно что! – воскликнул Дион с изумлением, почти с испугом. – Ну если так, то Ира не совсем не права, и нам нужно иначе повернуть это дело. Прежде всего не следует упоминать о том, что Цезарион вмешался в историю с Дидимом. Никто не удивится, что мы желаем сохранить за стариком его собственность; я беру это на себя и постараюсь угомонить Филострата, – посмотри, как этот шут усердствует на службе у Иры. Что касается Барины, то хорошо бы убедить её добровольно уехать из Александрии, если уж её положение так щекотливо. Возьми-ка это на себя. Если я вздумаю предложить ей уехать, я, который не далее как вчера… Нет, нет! Она и без того слышала, что Ира и я… Бог знает, что ей причудится. Ты знаешь, что такое ревность! Тебя же она послушается и уедет куда-нибудь недалеко. Если сердце мечтательного мальчика не на шутку затронуто, это может привести к самым печальным последствиям. Мы должны обезопасить Барину от него. В моё имение у Себеннита она не может уехать. Найдутся злые языки, пойдут сплетни! Твоя канопская вилла слишком близко отсюда, но у тебя есть, если не ошибаюсь…

– Моё имение на морском берегу достаточно далеко и может служить ей приютом, – кивнул Архибий. – Дом всегда готов на случай моего приезда. Хорошо, я попытаюсь уговорить её; твой совет разумен. Надо её удалить с глаз Цезариона!

– А я, – продолжал Дион, – зайду завтра утром узнать о результатах твоей попытки, или даже сегодня вечером. B случае успеха я скажу Ире, что Барина уехала в Верхний Египет лечиться молоком. Ира благоразумна и рада будет прекратить эти дрязги в такую минуту, когда решается судьба Клеопатры и мира.

– Я тоже постоянно переношусь в мыслях к войску, – сказал Архибий. – Как всё ничтожно в сравнении с решением, которое мы ожидаем на днях. Но жизнь слагается из мелочей. Они нас кормят, поят и согревают! Если Клеопатра вернётся победительницей и узнает, что Цезарион на ложном пути…

– Надо ему преградить этот путь! – воскликнул Дион.

– Ты боишься, что он последует за Бариной? – спросил Архибий и слегка покачал головой. – Я думаю, что этого нам нечего опасаться. Он, конечно, был бы не прочь, но между желанием и исполнением у него огромное расстояние. Вот Антилл… ну, этот другого закала! Антилл способен отправиться за ней верхом или на лодке хоть до Водопадов, так что нам придётся держать в строжайшем секрете место добровольного изгнания Барины.

– Вот только уедет ли она, – сказал Дион с лёгким вздохом. – Она точно цепями прикована к этому городу.

– Знаю, – подтвердил Архибий, но тут Дион указал на повозку и быстро проговорил: – Горгий зовёт тебя. Постой, сделай же всё, что можешь, чтобы уговорить Барину. Ей угрожает серьёзная опасность. Не скрывай от неё ничего и скажи ей, что друзья не долго оставят её в одиночестве.

Архибий молча погрозил юноше и направился вместе с ним к повозке.

Правильное, но бледное лицо Цезариона, как две капли воды напоминавшее черты его отца – великого Цезаря, смотрело на них из окна. Когда они приблизились, Цезарион приветствовал их лёгким наклоном головы и благосклонным взглядом. Минуту назад, когда он увидел старого друга, этот взгляд оживился юношеским блеском, но перед посторонним он желал казаться царём, хотел дать почувствовать своё высокое положение, тем более что недолюбливал Диона. Он знал, что тот пользуется предпочтением женщины, которую Цезарион любил – так^по крайней мере, ему казалось – и обладание которой было предсказано тайной египетской мудростью.

Благодаря Антиллу, сыну Антония, он познакомился с Бариной и был ею принят с почтением, подобающим его сану. Но юношеская робость до сих пор мешала признаться в любви этой женщине, окружённой зрелыми и выдающимися людьми. Только выразительные, с влажным блеском глаза слишком ясно говорили о его чувствах. И они не остались незамеченными. Недавно какая-то египтянка остановила его подле храма Цезаря, куда он отправлялся ежедневно молиться, приносить жертвы, орошать маслом камень алтаря, согласно установленному порядку, определявшему каждый шаг его жизни.

Он тотчас узнал рабыню, которую видел в атриуме Барины, и приказал свите отойти в сторону.

К счастью, управляющий царского дворца Родон на этот раз не счёл нужным сопровождать его. Это придало ему смелости. Цезарион последовал за рабыней и увидел в тени мимоз, окружавших храм, носилки Барины. С бьющимся сердцем, полный трепетного ожидания, он подошёл к ним, повинуясь её знаку. Правда, его удостоили только одной милости: исполнить её желание. Но всё же сердце готово было разорваться, когда, опершись своей белой ручкой на дверцу носилок, Барина объясняла ему, что он замешан в деле о конфискации сада её деда Дидима и что ему, «царю царей», следует воспрепятствовать такой несправедливости.

Трудно было уловить смысл её речи, слова отдавались в его ушах, точно он стоял не в тихой рощице подле храма, а на утёсе Лохиады в бурную погоду, среди шумящего прибоя. Цезарион не осмелился поднять глаза и взглянуть ей в лицо. Только после того как она спросила, можно ли рассчитывать на его помощь, их взгляды встретились. Чего только не прочёл он в голубых молящих глазах, – и какой несказанно прекрасной она показалась ему.

Как одурманенный, стоял он перед ней и помнил только, что, приложив руку к сердцу, обещал сделать всё, чтобы избавить её от печали. Тогда маленькая ручка со сверкающими кольцами ещё раз потянулась к нему, и на этот раз он решился поцеловать её, но пока оглядывался на свиту, Барина успела сделать знак рабам и носилки тронулись прочь.

И вот он стоял – как человек на старинной вазе его матери, с отчаянием смотрящий вслед улетающему счастью, – проклиная несчастную нерешительность, причинившую ему столько зла. Но не всё ещё потеряно. Если ему удастся исполнить её желание, заслужить её благодарность, то тогда…