Текст книги "Гроза в Безначалье"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Царь Шантану из Лунной династии, сын Пратипы, владыки Города Слона, – раздельно произнесла Ганга и гордо окунулась в адскую смолу, что кипела во взоре аскета.

Далеко ее русло или близко, но врать богиня не будет.

Оба наставника смотрели на женщину и вспоминали: когда Ганга сходила из Первого мира во Второй, то Шиве-Разрушителю пришлось подставить собственное чело, дабы Трехмирье не постигла катастрофа.

– Кшатрий, – констатировал Рама-с-Топором. – По отцу – чистокровный кшатрий.

– Кшатрий.

– А ты знаешь, богиня, что добрый Рама имеет обыкновение делать с кшатриями? – вкрадчиво осведомился Парашурама. – Со всеми, без исключения? Я их убиваю. Ты видела, как я умею это делать? Значит, сейчас мне придется убить и твоего сына…

Оба Наставника и Ганга молчали. Так и не дождавшись ответа, Парашурама повернулся и встретился взглядом с внимательными взрослыми глазами.

Глазами пятилетнего ребенка.

Аскет прекрасно знал, что дети просто не умеют так смотреть.

Даже перед смертью.

На какое-то мгновение люди (и не люди, но не нелюди, что рискованно по форме, но верно по содержанию!) замерли. Словно пытались продлить мгновение, удержать вечность за хвост – но долго удерживать время на месте не могли даже они, и обрывок застывшей вечности кончился.

После чего все опять пришло в движение – только первым все же начал двигаться ребенок.

Нет, он не попытался убежать, не бросился к матери, не заплакал и не стал просить доброго Раму-с-Топором простить его, глупого маленького Гангею.

Он даже не пообещал, что в будущем будет хорошо себя вести и есть толокно с молоком.

Ребенок просто поудобнее перехватил топор Шивы и двинулся к аскету.

3

Оно, конечно, трезубцем по Ганге писано: что глупый малыш собирался делать? Может, героически рубить топором доброго дядю. Может, вернуть роскошную игрушку настоящему владельцу. Может, еще что…

Но так или иначе, руки-ноги Гангеи вдруг перестали его слушаться. Задрожали самовольно, затряслись, каждая в своем ритме, натягивая жилы в струночки – и музыкант-невидимка заиграл на струночках дикую, разнузданную мелодию.

Нет, не музыкант – целый оркестр, толпа безумцев, вынуждая пятилетнее тело откликаться на зов чудовищной темы.

Лицо мальчишки оплыло расплавленным воском, быстро превращаясь в слюнявую маску идиота-малолетки. Губы облепила зелень пены, секира упала в пепел, хрупкие пальчики свела судорога – вывязывая рыбацкими узлами, выворачивая ветками-сухоростами, выстраивая языком жестов, которым общаются с Мирозданием нелюдимые аскеты-йогины… Розовые ногти пальцев-самодуров скребли воздух, стопы ног елозили по земле, словно маленький Гангея безуспешно пытался идти, шагать – и все не мог вспомнить, как это делается.

Глаза, рыбьи пузыри, не замутненные ни малейшим проблеском мысли, безучастно уставились в небо. Вернее, левый – в небо; а правый подмигивал Ушанасу, и мороз пробрал многоопытного Наставника асуров от такой шутки. Рот мальчика шлепал губами, сбрасывая клочья пены, по подбороку текла слюна…

Опомнясь, Ганга бросилась к сыну, но опоздала. Суровый аскет, гроза кшатриев, раньше матери успел подхватить ребенка на руки. Поэтому лишь добрый дядя Рама расслышал слова, рваный шепот, что пробился сквозь сиплое дыхание:

– У-у… – еле слышно провыл детский рот, корчась от муки. – Уб-бей… м-меня… пожа…

И обмяк, разом расслабившись. Задышал ровно, глубоко, а слюнявая маска сама собой исчезла, растворилась в чертах обычного детского лица.

Мальчик мирно спал, слегка посапывая носом.

– Спи, малыш, спи, – Рама-с-Топором бережно уложил Гангею на плащ убитого кшатрия (Брихас сообразил расстараться) и обернулся к Ганге. – С ним все в порядке.

А в ушах палача кшатры еще звенело: "Пожа…"

Пожалуйста?

Пожалей?!

– В порядке?! – эхом раздалось в ответ с дальнего конца поляны. – Вот уж дудки! Нет у вас никакого порядка!

Все обернулись и узрели выбиравшегося из кустов человека. Был незваный гость тощ, как хвощ, грязен до пределов возможного, и облачен в какие-то совершенно невообразимые лохмотья. Вместо пояса талию его трижды обвивала дохлая кобра, свесив клобук к левому бедру. Всклокоченная шевелюра торчала во все стороны иглами дикобраза; в деснице человек держал, ухватив за чуб, отрубленную голову. Похоже, мимоходом подобрал, сокровище, благо трупов вокруг хватало – добрый Рама-с-Топором потрудился на славу!

Но если не с первого, то со второго взгляда становилось ясно: головы человек собирал давно и целенаправленно – на шее у него, постукивая друг о друга, болтались гирляндой шесть или семь черепов.

Два детских, судя по размерам.

Болтались и весело скалились по сторонам.

– Обильно Поле Куру, – уверенно сообщил жутковатый пришелец, направляясь к собравшимся на поляне, – порядка ж нет как нет! И что самое забавное – не будет. Ныне, присно и вовеки веков. Ом мани! ("…падме хум!" – машинально откликнулись брахманы). Покойников надо складывать аккуратно, рядком, или в крайнем случае штабелями: так и жечь опосля сподручнее, и головы по кустам разыскивать не надо. А то пока я эту красавицу нашел – умаялся! Зато гляньте, какой череп, череп-то какой! Арийский!

Человек явно надеялся, что присутствующие разделят его восторг.

Однако на разделение, мягко выражаясь, восторга решился один Парашурама:

– И впрямь, благочестивый Дурвасас, череп хоть куда! Рад, что услужил тебе и помог заполучить эту редкость!

– Вот! Вот кто меня понимает! – прослезился любитель чужих черепов. – Рамочка! Сокол мой ясный! Дай я тебя приголублю!

И приголубил.

Минут пять голубил, не меньше, всего обслюнявил и измазал в саже, хотя испачкать Раму после бойни – это вам не океан мутовкой вспенивать…

– А вы? Почему это вы не приветствуете меня, как подобает?!

Первым опомнился Словоблуд: бросившись вперед быстрее лани, и даже быстрее, чем позволял возраст, он почтительно припал к стопам оборванца. Вслед за ним и Ушанас, и даже богиня Ганга последовали примеру Наставника богов, проявив должную почтительность к наглому бродяге.

Вот ведь какая интересная штука – язык! Не тот, что во рту без костей полощется, хотя и он тоже, а тот, который вообще… Ведь скажи: «Дурень-в-Рванье» – так за это и по морде схлопотать недолго! Скажи: «Дурак-Оборванец» – финик манго не кислее! Обидно. И звучит гнусно.

А скажи: Дурвасас!

Добавь: мудрый Дурвасас! многоопытный Дурвасас! великий Дурвасас!..

Тот же Дурень-в-Рванье, прежний Дурак-Оборванец, зато как звучит!

Благородно…

Только кто он такой, этот Дуре… прошу прощения, этот Дурвасас, что перед ним надо брюхом землю тереть?!

На некоторое время прием удовлетворил Дурвасаса. Он уселся прямо на одну из выжженных проплешин и начал распаковывать походную суму. На свет появились: десяток плотно завязаных мешочков из дерюги, где что-то (кто-то?!) подозрительно копошилось; отполированная до блеска берцовая кость; связка бубенцов – медных, бронзовых, серебряных и один, кажется, даже золотой; дощечки для добывания огня; пара браслетов тонкой работы, украшенных крупными сердоликами; и под занавес – некий предмет, тщательно завернутый в сальные тряпки. Подвижник, сопя, принялся возиться с тряпьем, и вскоре взорам собравшихся явилась ритуальная чаша, искусно выполненная из обрезанного сверху человеческого черепа.

Дурвасас придирчиво осмотрел чашу, затем – найденную голову, снова чашу… и наконец положил их рядом, по-птичьи склонив косматую башку на бок.

– Новая будет лучше! – с уверенностью сообщил он зрителям.

И для убедительности плюнул на новую заготовку.

– Ты абсолютно прав, мудрый Дурвасас! – поспешил согласиться Брихас. – Кроме того, в новую чашу войдет заметно больше молока… (подвижник скривился) или сомы… (подвижник задумался) или хмельной гауды из самой лучшей патоки во всем Трехмирье! (Дурвасас удовлетворенно кивнул.) И ты сможешь совершать куда более внушительные возлияния!

– Что да, то да! – самодовольно подтвердил Дурвасас. – Возлияний, мой сладкоуст, никогда не бывает слишком много! Их бывает или мало, или очень мало! Что весьма прискорбно. Особенно если учесть, что быстры, как волны, дни нашей жизни… Кстати, а не совершить ли нам?

Не договорив, подвижник проворно запустил руку в суму и выудил оттуда здоровенную глиняную бутыль. Сетка из тонких высушенных лоз искусно оплетала тело бутыли – и оставалось загадкой, как сей достойный сосуд уместился в небольшой на вид котомке.

– Совершим! – твердо заявил светоч аскетов.

И все, включая Гангу, которая озабоченно косилась на спящего сына, уселись вокруг Дурвасаса и начали возносить предписанные молитвы.

Воспевался и прославлялся исключительно: Владыка нежити, Горец, Господин Тварей, Капардин – Носящий Капарду (прическу узлом в форме раковины), Синешеий, Столпник, Усмиритель, Стрелок-убийца..

Короче, для единождырожденных и недоношенных: Шива воспевался, божественный Разрушитель!

Когда с этим важным делом было покончено, Дурвасас наполнил до краев ритуальную чашу, изрядно отхлебнул сам, затем передал зловещий сосуд доброму Раме-с-Топором. После того, как чаша обошла круг и опустела, головорез-череполюб с сожалением потряс заметно полегчавшую бутыль и начал складывать все свое хозяйство обратно в суму.

Сума покорно терпела.

– Кстати, а это кто там дрыхнет? – заинтересовался подвижник между делом. – Помер? Если помер, почему мне не доложили?! Мало ли, коленка там или ребер связочка… Арий? Или дравид?! Люблю дравидов, у них зубы крупнее…

Дурвасас присмотрелся и с сожалением хмыкнул:

– Нет, таки дрыхнет! Ишь, оголец…

– Это мой сын Гангея, – тихо ответила богиня.

– Сын – это хорошо, – одобрил Дурвасас. – Надеюсь, вырастет настоящим мужиком. Вроде этого красавца, – и ткнул грязным пальцем в Парашураму.

Рама-с-Топором раскраснелся девицей нецелованной и потупил взгляд.

– Ну ладно, засиделся я тут с вами, – подвижник резво вскочил на ноги и подхватил с земли приглянувшуюся ему голову. – Знаете, сколько времени уйдет, чтоб из этой башки приличную чашу сделать?! О-о! Потрудимся, брахманы! Так что костер вы без меня жгите!

И Дурвасас, приплясывая, стуча черепами и размахивая на ходу будущей чашей, пересек поляну и нырнул в кусты – туда, откуда появился.

4

Словоблуд выждал некоторое время, прислушиваясь, и наконец шумно перевел дух.

– И не надоест ему?! – пробормотал мудрец, ни к кому конкретно не обращаясь. – Все Трехмирье прекрасно знает, что он такой же Дурвасас, как я – грозный змей Шеша о тысяче голов! Все знают, один он не знает, что все знают! А попробуй только заикнись, когда он в этом дурацком облике: славься вовеки, Шива-Разрушитель, светоч Троицы! Хорошо еще, если просто разгневается – а то ведь пришибет сгоряча!

– Развлекается он так, – мрачно заметил Ушанас, утирая пот со лба. – Сколько лет уж терпеть приходится!

– Да ладно вам ворчать, Наставники! – вмешался добрый Рама-с-Топором без особого уважения к собеседникам. – Надо ведь и великому Шиве когда-то душой отдохнуть! Не все ж разрушать! Да и не без своего интереса он сюда приходил…

– А что, я заснул? – раздался позади звонкий мальчишеский голос.

И юный Гангея, как ни в чем не бывало, подбежал к отшельнику и небесным Наставникам.

– Здоров ты дрыхнуть, приятель, – задумчиво буркнул аскет.

Ганга на всякий случай придвинулась ближе к сыну.

Но, похоже, зря.

– Дядя Рама, дядя Рама! – запрыгал Гангея вокруг Рамы-с-Топором. – А я вот чего знаю! У тебя такая штука есть… штука такая… которая небо трескает! И грохочет: бах, бах, бабах!

– Есть, – неожиданно улыбнулся аскет.

– А ты мне покажешь?!

– Покажу. Вон, смотри, – Рама махнул рукой в сторону уцелевшего платана, возле которого стоял массивный боевой лук в рост человека.

Рядом валялся кожаный колчан со стрелами, на две трети опустошенный.

Гангея радостно бросился к дереву, но на середине дороги остановился.

– Дядя Рама, это же просто лук, а не… бах, бах!

– А как ты себе эту штуку представляешь? – хитро сощурился Рама-с-Топором.

В этот момент он действительно выглядел почти что добрым.

– Ну… большая такая, медная… или железная! Иначе как бы она так бабахала?!

– Действительно, малыш, как бы она бабахала… – тихо, словно обращаясь к самому себе, произнес аскет.

И повернулся к Ганге.

– Я возьму твоего сына в ученики, – до сих пор улыбаясь, сказал Рама-с-Топором. – В конце концов, должен же кто-то объяснить ребенку, как бабахает Прадарана!

* * *

На обратном пути, там, где четверых путников уже останавливал Юпакша-полукровка – троих остановили глаза.

Нет, кроме глаз было еще много всякого. Больше, чем хотелось бы. Но издалека, в силу чудовищной майи-иллюзии, просматривался не силуэт, не тело – именно они.

Над тропой висели орехами-миндалинами: чуть припухшие веки, вороные стрелы ресниц, испещренный кровяными прожилками белок – и неистовая, чудовищная зелень радужной оболочки без зрачков.

Бирюза такого цвета называется у ювелиров "мертвой".

И носить украшения с "мертвой бирюзой" рекомендуется лишь сильным духом мужчинам; остальным – опасно.

Если приблизиться вплотную, если вглядеться: становилось ясно, что редкостная бирюза насквозь пронизана золотистыми искрами, засеяна драгоценной пыльцой…

Но мало кто в Трехмирье заглядывал в глаза Шивы-Разрушителя.

В три глаза Шивы.

…ноги стали ватными, и идти было трудно.

А стоять – нельзя.

– Жених! – еле слышно бормотнул Словоблуд, преодолевая сопротивление первого шага, и в глухом старческом голосе вспорхнула радость.

– Жених? – Наставник мятежников-асуров смахнул слезы, глянул искоса, еще раз смахнул слезы; и только кивнул, ускорив движение.

Оба знали: Шива является разрушать в устрашающем облике двенадцатирукого Клыкача, иногда – оскаленным Самодержцем о шести руках; но не было случая, чтобы Шива-Жених причинил вред кому бы то ни было.

Идти было трудно.

Но можно.

На десятом шаге глаза ястребами унеслись назад, превратясь в светящийся треугольник, и стало видно: могучее тело Разрушителя обильно украшают драгоценности, талию охватывает изящный поясок, браслеты-кейюра и браслеты-валайя звенят на бицепсах и запястьях, вторя перезвону декоративной цепочки на лодыжках. Иссиня-черные кудри укладывались длинными и тонкими прядями в тюрбан-конус, священный шнур брахмана свисал, перекинут через левое плечо…

Но главным здесь были руки.

Две.

Всего две.

Впору вздохнуть с облегчением.

– Ах, какие сережки! – притворно ахнула Ганга, надеясь, что Шива-Жених расслышит и оценит ее восхищение. На самом деле только сумасшедший мог носить в ушах такую уйму золота. И верно говорили, что серьги эти служат в основном для истязания плоти, которого величайший в Трехмирье аскет и развратник не прекращал ни на мгновение. "Еще б на лингам себе серьгу привесил!" – высказался как-то по этому поводу Ушанас.

Разумеется, когда Шивы поблизости не было.

Но Ганга, будучи истинной женщиной, добилась своего: трехглазый лик потеплел, став просто красивым лицом.

Даже убитые Шивой асуры Троеградья признавали: да, красоту бога не портит и темно-синяя шея – она приобрела цвет сапфира, когда Разрушитель выпил смертельный яд-калакутту, что грозил Вселенной гибелью.

– А, Наставники! – без всяких церемоний приветствовал их Шива. – И ты, Ганга, здесь… Кстати, вы тут Дурвасаса не видали?

Ушанас с трудом удержался, чтобы не высказать Синешеему все, что он думает о нем самом, о его дурацких маскарадах и еще более дурацких вопросах. Но благоразумно промолчал. Шива сейчас пребывал в хорошем настроении, ни к чему было лишний раз его раздражать.

И так вспыльчив…

– Видели, Великий, видели, – спокойно отозвался Брихас (чей нрав вышколили века жизни бок-о-бок с Громовержцем). – Вон там, на поляне. Мы вместе с ним и с Парашурамой почтили тебя обрядом, а затем благочестивый Дурвасас удалился в неизвестном направлении.

– А что там делал Рама-с-Топором? – тонкие брови Шивы выгнулись луками; впору было признать его удивление искренним.

– Сей достойный аскет полчаса назад истребил очередной отряд кшатриев и теперь, надо думать, занят сооружением погребального костра.

– Он что, под корень решил кшатру вывести? Думает, если я его люблю, так море по колено?! – в певучем голосе Шивы пробилось легкое недовольство. – Лупит в хвост и в гриву, а они, как на грех, через одного – преданные вишнуиты! Братец Вишну и без того копытом землю роет: дважды мне приходилось отгонять его от Поля Куру трезубцем…

Оба Наставника и богиня внимательно слушали речь Разрушителя, который продолжал небрежно загораживать тропу.

Понимали: разговор – неспроста.

– Говорю – добром не кончится! Или братец Вишну друга-Раму досрочно в рай отправит, или Топор-Подарок оставит Трехмирье без Опекуна на долгие века! Не дело, нет, не дело… Что скажете, мудрые: пора нашему Раме угомониться?

"Нашему?!" – чуть не подавились оба Наставника.

Ничего, проглотили, как миленькие…

– Теперь угомонится, – проворчал Ушанас. – Надеюсь.

– Мы отдали ему в ученики пятилетнего Гангею, сына Ганги, – пояснил Брихас. – Добродетельному брахману, имеющему ученика, не до скачек на полянах.

– Что ж, слухи о вашей мудрости близки к истине, – довольно усмехнулся Шива, предоставив мудрецам наслаждаться двусмысленностью последнего заявления. – Я рад, что варна кшатриев уцелеет. Надеюсь, вы все будете навещать юного ученика?

– Разумеется, Великий, – улыбнулась в ответ Ганга, смиряя волнение в груди (а там было чему волноваться!). – Разве удержится мать, чтобы хоть изредка не проведать сына? Добавлю, что достойные Наставники взялись обучить мальчика Ведам и комментариям: ведь ты и сам знаешь, что наука Рамы-с-Топором будет несколько иного свойства?

– Догадываюсь, – кивнул Шива, подмигнув верхним и правым глазами.

И Великий Жених освободил тропу.

5

В это время юный Гангея с энтузиазмом выполнял первое поручение нового Гуру: собирал хворост для погребального костра. Сам Гуру занимался более трудоемким делом – стаскивал в кучу разбросанные вокруг трупы.

Хмурясь, он как раз волок за ногу здоровенного бородача, которого раздавило упавшей смоковницей, и поэтому не видел, что за его спиной шевельнулся один из свежих покойников.

Не видел этого и мальчик – он гордо нес перед собой внушительную охапку сушняка, и та закрывала почти весь обзор.

Пользуясь отсутствием присмотра, труп с перебитой шеей судорожно пытался встать. Ноги плохо слушались мертвеца, но пальцы еще не успели окончательно закоченеть и упорно цеплялись за кусты, пока ноги-неслухи наконец не обрели опору.

Убитый встал.

Левый глаз его вывалился из глазницы на щеку и походил на яйцо жуткой птицы. Голова моталась из стороны в сторону, яйцо норовило оборвать скользкую нить и упасть, лицо же навек оскалилось предсмертной гримасой ярости и боли – другого выражения теперь было не сыскать.

Вне всякого сомнения, этот человек был мертв.

И, тем не менее, собирался уйти.

Спиной к поляне, где недавно разыгралось стоившее ему жизни сражение, на негнущихся, деревянных ногах мертвец двинулся прочь.

Бывший человек тише змеи просочился сквозь кустарник, равнодушно оставляя на колючках клочья мертвой плоти; и, временами слепо тычась в деревья, двинулся на юг, хотя в царство Петлерукого Ямы пешком не ходят. Мертвеца качало, он оступался на каждом шагу – но почему-то не падал и не шумел, тупо обходя препятствия и с упорством заведенного механизма продолжая стремиться к неведомой цели.

Черный лангур[39]39
  Лангур – крупная обезьяна, считается священной.


[Закрыть] с истошным взвизгом бросился прочь, с ветки на ветку, оповещая собратьев о бродячей нежити – и на поляне Рама-с-Топором резко выпрямился, полоснув по зарослям острым взглядом. Но тщетно. Палач кшатры… бывший палач кшатры выждал, прислушиваясь и оглядываясь, потом мотнул головой, словно освобождаясь от наваждения, и потащил очередного покойника дальше, к общему штабелю переложенных сухим хворостом трупов.

Эти никуда уходить не собирались, спокойно ожидая прихода Семипламенного Агни.

А мертвец все шел и шел, и на его пути в страхе смолкали, спеша исчезнуть, все лесные обитатели – пока перед страшным бродягой не открылся луг, за которым лежала благословенная криница Змеиного Яда.

У криницы не было ни души; зато на самом лугу сидела птица.

Размером с дом.

Так что по сравнению с хищным клювом в полтора человеческих роста бродячий покойник выглядел безобиднее мышки.

Со спины пернатого гиганта соскочил наездник и, нисколько не испугавшись, направился к трупу. Смуглый до черноты, стройный наездник несмотря на жару щеголял в высокой шапке из бархата, прошитой драгоценными нитями; на шее его красовалось ожерелье из голубоватых жемчужин, совершенно одинаковых, идеально круглых, и размером с перепелиное яйцо каждая. Кроме ожерелья, шапки, и браслета на левой руке он был совершенно обнажен.

А поскольку гигантская птица могла быть только Гарудой, Лучшим из пернатых, то сам незнакомец столь же несомненно звался Вишну, Опекуном Мира.

Силуэт бога едва уловимо расплывался, как если бы от тела исходило легкое марево. С улыбкой Вишну подошел к ожидавшему его мертвецу, минуту-другую смотрел в единственный глаз – второй успел-таки выпасть и потеряться по дороге, оставив кровавую дыру…

И вдруг обнял труп.

Труп содрогнулся, словно в пароксизме извращенного посмертного наслаждения, и двойником выгнулось прекрасное тело Вишну. Со стороны могло показаться, что бог с мертвецом предаются омерзительному соитию; и даже Лучший из пернатых не выдержал.

Отвернулся, прикрыв глаза пленкой.

Гаруде уже доводилось видеть подобное – и всякий раз ездовой вахане Опекуна казалось, что его бездонный желудок сейчас вывернет наизнанку.

Но о любви между богом и трупом здесь не шло речи: просто Вишну таким образом вбирал в себя частицу собственного "Я", что временно пребывала до того в теле смертной аватары.

Для Опекуна в этом слиянии не было ничего удивительного или противоестественного.

Умом-то это понимал и Гаруда, но смотреть…

Нет уж, увольте!

Бог и мертвец продолжали содрогаться в экстазе, и плоть убитого разлагалась прямо на глазах: чернела, усыхала, опадая наземь хрупкими хлопьями… Когда Вишну наконец разжал руки и отошел на шаг – глухо стукнул оземь сухой костяк, и от удара рассыпался в прах.

Тем не менее, тело бога осталось по-прежнему чистым и благоуханным, как и тогда, когда он еще только шел по поляне к своей погибшей аватаре.

– Вот как, значит? – пробормотал Опекун себе под нос. – Что ж, забавно… Очень даже забавно!

Он расхохотался и вприпрыжку направился к Гаруде, по дороге подобрав камешек и швырнув его зачем-то в Лучшего из пернатых.

Со стороны было видно, что марево вокруг Опекуна исчезло, и теперь его силуэт ничем особо не отличался от силуэта любого обычного человека.

Или бога.

Или демона.

Или…

Или-лили, как любил говорить пятилетний Гангея, которого еще никто и никогда не называл Грозным.

И уж тем более – Дедом.