Текст книги "Дверь в зиму"
Автор книги: Генри Лайон Олди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
«Ты кто?!»
Месяц вздрогнул, высветил лицо существа. Это было краденое лицо Бешеного, сплошь заросшее густой черной шерстью. На мохнатом лице играла желтая, ноздреватая, заплесневелая улыбка – точь-в-точь месяц, будь он проклят.
Домовой, понял Бешеный.
Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому – домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю – не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!
Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.
«Что?»
Домовой не ответил.
Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.
Домовой засмеялся.
* * *
– Бегом! Все вниз! Свиблов?
– Ой мама моя…
– Где Свиблов?!
– Удрал, сучара. Ноги в руки…
– Что?
– Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.
– Вот же ж блядь…
– Ой, мама моя…
– Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!
– Ой, мамочка… я не умею, я говорил…
– Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!
– Ебать-копать! Машина в хлам!
– Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!
– В хлам, говорю. Как после гонок.
– Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?
– Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.
– Бампер?!
– И бак пустой.
– Вот же ж блядь… Была ж целая?
– Ну, была.
– На ходу? Там в канистре есть, залей.
– Движок стучит. И резина вся забитая. Далеко не уедем.
– Ты что, пешедралом собрался? Грузимся, быстро!
– Ой, мама моя…
– Гуревич, шевели жопой! Хохлы в город входят! Вот же ж…
– Руль бьет, зараза! Поймаю зэка, живого съем…
– Хер ты поймаешь, а не зэка! Нас бы не поймали…
* * *
Когда грохочет, надо прятаться.
Нет, прятаться надо раньше, когда чуешь, что вот-вот загрохочет. Еще никто не чует, а ты уже да, и бежишь сломя голову.
Если протиснуться в щель, а потом проползти на брюхе в спасительную темноту норы, то почти не страшно. Ну как – почти? Раньше было страшно очень, до жути, а сейчас просто страшно, и только чуточку – очень.
Крыльцо общественной бани – крыша от всех бед.
Грохот рождал в мозгу Шарика образ кого-то большого, сердитого. Он придет, ухватит за шкирку и скажет басом: «Плохая собака!» Потом он начнет тебя бить, как тот, с курицей и палкой. А ты будешь скулить и вилять хвостом.
Под крыльцом вилять не надо. Тут хвост поджимается сам собой.
В щель Шарику была видна часть улицы – грунтовая дорога, сплошь ямы да колдобины. Когда лил дождь, они превращались в глубокие лужи. Обитатели здешних домов, люди не бедные, все собирались заасфальтировать этот участок в складчину.
Не собрались. А потом стало не до асфальта.
В дальнем грохоте прорезался новый, близкий звук: рев двигателя машины. Машин Шарик не боялся. Он сунулся вперед и увидел, как мимо бани проносится автомобиль этих, с тушенкой, курицей и палкой. Перед машиной внезапно, брызжа грязными комьями, расцвел земляной куст; что было дальше, Шарик не знал, потому что зажмурился от страха.
Когда он снова открыл глаза, машина лежала на боку, смешно вращая колесами. Из нее, извиваясь змеей, выполз человек в разбитых очках: тот, который кормил тушенкой. С трудом поднялся на ноги, заковылял прочь. Остановился, оглянулся. Вернулся за вторым, подсобил выбраться наружу; считай, вытащил силой. Второй самостоятельно встать не мог. Тот, который тушенка, закинул его руку себе на плечо, с трудом поднял, поволок.
Шаг, другой, и они скрылись из поля зрения.
Шарик ждал, что вот-вот выберется третий, с курицей и палкой. Ага, лезет. Лег на бок, поджал ноги. Дергается, не встает. Живот разворочен, кишки наружу. Пахнет так, что сюда слышно. Не человек, вскрытая банка.
У Шарика потекла слюна.
Он принюхивался, и что-то незнакомое, волчье просыпалось в собачьей душе. Дрогнул кончик хвоста. Сверкнули зубы в оскале, похожем на улыбку. Да, пахнет. Да, курица. Палка? Нет ее, палки. А даже если есть?
Забыв про грохот, Шарик пополз наружу.
* * *
«Нет, не прощу».
Кутный сидел на окне спальни, свесив ноги вниз.
Во дворе хлопотали хозяева. Вернулись они на другом транспорте, не своем – куда как большем, мест на восемь-девять. Свободные места и багажник занимали сумки и баулы. Хозяева таскали их, заносили в дом и возбужденно переговаривались.
«Бросили, – думал Кутный. – Оставили. А теперь что?»
И снова:
«Не прощу».
Вокруг хозяев вихрем носился Шарик. Лаял, напрыгивал, старался облизать всех с головы до ног. Хвост пса грозил оторваться от прилива чувств. Шарика бранили, гнали прочь. Все понимали, что он никуда не уйдет. Да и прогнать, если честно, не очень-то старались.
Дети так вообще обниматься лезли.
«Бросили. Не прощу».
Кутный глянул на свой живот. Осмотрел руки, ноги. Шерсть была из прежних времен: русая с рыжиной. Он всегда был мастью в хозяев и поделать с этим ничего не мог, как ни злился. А это что? Частые нити прошили шерсть тут и там. Они блестели холодно, ярко, по-зимнему. Будто серебром сбрызнули, да так и застыло.
Седина. Вот ведь, а?
– Эй, – крикнул ему Шарик. – Спускайся!
– Еще чего! – буркнул Кутный. – Может, мне залаять?
Во дворе царила суета возвращения. Кутный сидел на окне: смотрел, слушал, болтал ногами. Перемена зрела в нем, как зерно в колосе. Очередная перемена, которую он пока еще не мог назвать по имени. Не раньше, чем она состоится полностью, укоренится, прорастет до конца.
«Ладно, – решил он. – Прощу».
Ноябрь 2022 г.
Я буду ждать
Изменения.
Они приходят извне. Приходят по-разному. Голос. Бессловесный зов. Ритм. Пульсация. Касания. Робкие, осторожные; грубые, настойчивые.
Запах. Вкус.
Вкус присутствует всегда. Каждый раз другой, но на самом деле – один и тот же. Без вкуса все остальное теряет смысл. Без вкуса им не добраться до меня. Одни это знают, другие догадываются. Боятся признаться самим себе, но все равно догадываются.
Толчки.
Колеблется иллюзорная, но прочная преграда, что отделяет меня от них. Ритм толчков рваный, синкопированный. Откуда мне известно это слово? Его значение? От одного из тех, кто стал мной. У меня нет слов, нет имени, нет формы.
Что у меня есть? Ощущения? Пожалуй.
А слова – от них.
Толчок. Пауза. Сдвоенный толчок. Сбив ритма. Пауза. Толчок. Синкопа. Пауза. Сдвоенный толчок. Ритм ускоряется, упрощается. На что это похоже? На соитие перед зачатием.
Призыв?
О, никаких сомнений! Это он и есть. Ритм открывает канал, толчки проникают сквозь мембрану. Теперь они звучат во мне, словно биение сердца.
У меня нет сердца, но это не важно.
Тьма, которая я, приходит в движение. Кажется, что по жилам заструились потоки черной крови. Жилы? Кровь? Человеческие аналогии – куцые, жалкие! – приходят непрошеными гостями. Слишком много их во мне: тех, кто был людьми, а стал частью меня.
Перестав быть собой.
Перестав – быть.
Меняют ли они меня? Да. Наверное. Не важно. Я был, есть и буду. Они были; теперь их нет.
Пульс бьется, захлебывается. Теперь я чую локализации. Толчки не всегда отдаются в нужных местах, и все же они выстраивают геометрию призыва. Грубую, но действенную. Там, по другую сторону преграды, между толчками проходят… Часы? Дни? Недели? Время – иллюзия. Для меня оно не имеет значения.
Значение имеют ритм и геометрия.
Когда-то, чтобы призвать меня, они били в бубен. Жгли дурманные травы. Рисовали пентаграммы, сигилы. Приносили кровавые жертвы. Читали заклинания. Слова не имели особого значения. Главное – ритм и цель.
Если они все делали правильно, я приходил.
Мне никогда не удавалось задержаться в их мире надолго. Но в этот раз…
Что я чувствую? Нечто, похожее на уважение. Раньше они не действовали с таким размахом! Геометрия призыва, которую вычерчивают мощными ударами в намеченные точки, накрывает огромную – по человеческим меркам – площадь. Там, на другой стороне, распластали на алтаре тело колосса Умелые жрецы последовательно вонзают десятки острых стилетов в точки темной акупунктуры, в центры животворной энергии. По каплям выпускают горячую кровь, рисуют невиданный доселе символ.
Сигилу, раскинувшуюся во времени и пространстве.
О, кровь! Вкус, без которого любой призыв звучит жалким кваканьем. Сейчас она льется в изобилии – в мою честь. Зовет, наполняет силой. Сила требует выхода.
Требует действий.
Какое-то время кровь лилась впустую. Безумное расточительство! Лишь недавно кровь стала жертвенной, начала питать меня. Некто приступил к ритуалу. Что ж, он будет вознагражден.
Я гурман. Повар изо всех сил старается угодить мне. Пикантная горчинка острой боли. Сладость мгновенного ужаса. Вяжущие нотки насильственной смерти. Неосознанное, кристально чистое угасание младенца двух дней от роду. Слаще всего кровь тех, чьи души мне не достанутся. Кровь тех, кто станет мной – другая. Тяжелая, густая, с торфяными тонами и затхлым ароматом.
На любителя.
Я – не любитель. Но я не способен принимать жертвы избирательно. Нет в мире совершенства, сказал кто-то из людей. Даже я не совершенен.
Последний глоток.
Хватит философских размышлений. Преграда истончается, лопается как мыльный пузырь. Звук, похожий на последний вздох, слышу только я.
Иду вперед.
* * *
Я выходил в этот мир безлунными ночами, в кругах мегалитов и обычных замшелых камней. В древних капищах и оскверненных храмах. В подземных святилищах, катакомбах и лабиринтах. В глухих пещерах и на вершинах холмов. Случалось, в кратере дремлющего до поры вулкана.
Сейчас я возникаю сразу везде.
Геометрию призыва никто не отменял. Но сигила, щедро напитанная жертвенной кровью, накрыла собой целую страну. Я выхожу на всей очерченной ею территории.
Размах призыва впечатляет. Даже интересно: кто сумел воплотить столь грандиозный замысел? Кто этот талантливый адепт?
Скоро узнаю.
Черные громады домов. В редких окнах теплятся робкие светляки. Небо затянуто мглой. По ущельям улиц проносятся механические повозки с глазами-светильниками. В прошлый раз их было заметно меньше, и двигались они медленней.
Свет – мой враг. Он истощает мои силы, вынуждает днем скрываться в тенях, чтобы не быть исторгнутым обратно в мое обиталище. Почти всегда меня призывают ночью. Ночь – мое время. Жалкие огни в домах мне не досаждают.
Да, помню: электричество. Будь внутри сигилы, где я возник, больше света – это могло бы стать проблемой. Почему нет света? Я хочу знать, почему. Знание может оказаться полезным. Тянусь к людям в домах. Стены и стекла? Это не преграда.
Где есть тьма, там есть я.
Страх. Неуверенность. Надежда. Ненависть. Тревога. Решимость. Ожидание. Любовь. Недостаточно страха. Не хватает отчаяния. Даже ненависть несъедобная. Когда попадается правильная, она испорчена любовью и надеждой.
Куда это годится?!
Как только я получу воплощение, я быстро все исправлю.
Меня не раз призывали во время войн. Обычно это делали те, кто терпел поражение. Победители в моей помощи не нуждались. Я прислушиваюсь. Учу новые слова, впитываю новые смыслы. Объекты энергетической инфраструктуры. Ракетные удары. «Ониксы», «Калибры», «Кинжалы», «Искандеры», «С-300». Blackout, lockdown…
Места и последовательность нанесения ударов. Ритм и геометрия призыва. Колоссальная сигила на всю страну. Жертвенная кровь. Отключение электричества.
Замысел, достойный восхищения!
Остался последний штрих, завершающий аккорд – воплощение. Воплотиться я могу лишь в того, кто меня призвал. Таково правило, я не в силах его нарушить.
Я приходил сюда множество раз. Те, кто мечтал стать для меня сосудом, ждали внутри сигилы – и я входил в них. Глупцы, надеявшиеся этого избежать, боязливо жались снаружи, в надежде, что сигила удержит меня.
Не удержала. Ни разу.
Не удержит и сейчас. Я успею до рассвета.
Собираю себя воедино. Волнами мрака несусь по улицам городов. Впереди вспухают огненные клубки взрывов. Трещат выстрелы, что-то горит. Линия фронта? Этот огонь меня не раздражает – он дарит смерть, а не жизнь. Души, насильно лишенные тел, взлетают, растворяются во мне, насыщают. Это приятно. Другие души пронзают меня насквозь, летят выше, дальше. Это неприятно.
С трудом подавляю искушение задержаться, насытиться. На войне всегда есть то, что нужно – правильные боль и смерть, страх и ненависть, отчаяние и ярость.
Нет, надо спешить.
Огибаю колючие россыпи огней – города, освещенные электричеством. Мне не нравится то, что я вижу. Люди слишком увлеклись своими новыми игрушками. Если так пойдет и дальше, у меня могут возникнуть проблемы даже ночью. С этим надо что-то делать. Уверен, мой адепт – человек влиятельный, раз сумел устроить столь масштабный призыв.
Воплотившись, я избавлю мир от лишней иллюминации.
Мы избавим.
* * *
Море, океан света.
Сияет, колет, жжет. Высасывает силы. Там, в сердцевине – он. Пытается спрятаться от меня? Отгородиться светом? Не знает, что я уже иду к нему?
У меня нет иного выбора, другого пути.
У него тоже.
Ищу лазейки. Темные улочки с тусклыми фонарями, неосвещенные закоулки. Можно уйти под землю, просочиться по канализационным трубам и коллекторам. Это слишком долго. Это унизительно. Такой роскошный призыв, а я явлюсь из канализации, как в дешевом фарсе?
Унизительно? С каких пор меня это волнует?
С каких пор меня вообще что-то волнует?!
Они меняют меня – те, кого я поглощаю и делаю мной. Придают толику человеческого. Они исчезают, я меняюсь. Каждый платит, как может, я не исключение.
Ага, вижу. Дворец, крепость. На башнях сияют багровые пентаграммы. Я уже бывал здесь. Хорошее место. Надеюсь, за это время оно не стало хуже.
Надеюсь? Я – надеюсь?!
Ныряю внутрь, несусь коридорами. Здесь тоже многовато света. Выпиваю душу охранника, его руками отключаю распределительный щит. Разношу вдребезги рукояткой пистолета.
Так-то лучше.
Вспыхивает аварийное освещение. Тревожные сполохи мне не мешают. Меня тянет, как магнитом. Да, близко. Да, здесь. За этой дверью.
Вхожу.
Он не один. Рядом – приближенные. Советники, генералы, служители культов. Кто-то из них посвятил адепта в подробности ритуала. Кто? Не имеет значения.
Оставить их в живых? Нет, это лишнее.
На полу лежат тряпичные куклы. Призвавший меня встает из кресла, отступает, пятится к стене. Лицо искажено ужасом. Обнимаю его прядями мрака, обволакиваю. Заключаю в кокон тьмы, которая я.
Шепчу на ухо:
– Не бойся.
Он дрожит.
– Я пришел на твой зов. Я исполню твои желания.
Он дрожит.
– Я повергну твоих врагов, дарую тебе победу. Мы будем править этим миром вместе…
Вместе. Ты и я.
Он верит. Он расслабляется.
Он все еще дрожит.
Вхожу в него. Надеваю на себя, как перчатку. Ты получишь желаемое. Ты будешь считать, что я послушен твоей воле, что это я исполняю твои желания, а не ты мои. Ты назовешь себя темным божеством, а я тем временем…
Что это?! Нет!
Сердце?! Твое проклятое, твое слабое, больное человеческое сердце! Ты, негодный сосуд! Жалкий кусок мяса! Не смей умирать! Нам еще столько предстоит! Я даже не начал!
Не смей!!!
Не умею лечить. Не умею воскрешать. Поддерживать жизнь сосуда дольше отпущенного срока – да, могу. Но если сердце останавливается, мне не запустить его снова.
Последний, еле ощутимый толчок. Адепт оседает на пол: ком бесполезной мертвечины, мятое тряпье. Его душа – во мне. Мечется в ужасе, кричит, зовет на помощь…
Растворяется.
С рассветом мир исторгнет меня обратно, в мою унылую обитель. Не получилось. В этот раз – нет. А как хорош был призыв! Изящен, оригинален, масштабен. Ничего, у меня есть время. У меня есть время всего этого мира, от начала до конца.
Я буду ждать.
Ноябрь 2022 г.
Детский сад
Эти женщины.
Эти две женщины: воспитательница и беженка. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке, опустился на колени, рассчитывая найти под мохнатыми лапами в лучшем случае кулек с конфетами – и вдруг увидел гигантскую коробку с автоматической железной дорогой. Воспитательница же была похожа на мать, тихо стоящую в дверях: вот, стоит, молчит и любуется детским счастьем, которое сама и создала.
Обоих создала: и дитя, и счастье.
С чего я решил, что она воспитательница? Мало ли должностей в детском саду? Повариха, уборщица, заведующая…
Нет, так нельзя. Так начинать нельзя. Никто ничего не поймет, да и я запутаюсь. Начнем иначе.
* * *
Выбора мне не оставили.
Еще недавно он был. Я мог остаться в городе под обстрелами, уходя в коридор, когда дом начинал подпрыгивать, или спускаясь в метро, превращенное в бомбоубежище – и мог уехать, решившись на эвакуацию.
Я выбрал отъезд.
На вокзале, утонув в людском море, задыхаясь от сумасшедшей толчеи, я мог сесть в поезд или плюнуть на все и вернуться домой. Выбрав поезд, я мог держать путь в разных направлениях: скажем, на Днепр или на Львов.
Я выбрал Львов.
В вагоне, где в каждом купе уже сидело восемь человек, и еще двое-трое ютились на верхних полках, я мог сесть прямо в коридоре на пол, застеленный тоненькой ковровой дорожкой – или отправиться в тамбур, где вероятно, было посвободнее, но и значительно холоднее.
Я сел на пол.
Здоровенный пес бойцовской породы, мой сосед и товарищ по несчастью, вздохнул и положил голову мне на колено. Зевнул, став похожим на мультяшного бегемота, и чутко задремал. Я почесал его между ушами. Пес еще раз вздохнул и лизнул мою руку.
Я чувствовал, как он дрожит. Псу было страшно.
– Он не кусается, – с опозданием вмешалась хозяйка.
– Я тоже, – пошутил я.
Никто не засмеялся.
Поезд тронулся. Война какое-то время гналась за нами: погромыхивала, ворчала вслед, вставала столбами дыма из-за деревьев. Потом раздумала, отстала. Мы были слишком скучной, безвкусной добычей.
Ночью в тамбуре, кажется, дрались. Во всяком случае, так я истолковал звуки, которые слышал. А может, и нет: худосочный парнишка вывалился из тамбура в коридор, пребывая в расстроенных чувствах, следом за ним вышел пожилой мужчина, мой ровесник, и убрел в купе, где и взобрался на верхнюю полку. Парнишка вскоре вернулся, постоял у дверей купе, но входить не стал. Заподозрить эту пару в рукоприкладстве было трудно.
Чужая история. Какое мне дело?
Когда поезд подъезжал к Львову, я уже собрался выходить вместе со всеми, но судьба снова подкинула мне выбор. Выяснилось, что это не конечная остановка. Поезд шел до Ужгорода, и я решил остаться.
Толпа взвилась, схлынула.
Дальше я ехал как царь. В пустом купе; кажется, даже в пустом вагоне. Проводник принес чай. Ожидая, пока чай остынет, я смотрел в окно. Начались Карпаты, повсюду лежал снег. Мне вспомнился главный снегопад моей жизни. Это случилось в детстве – времени, которое сейчас выглядело небывальщиной, сочинением доброго сказочника. Бабушка напялила на меня драповое зимнее пальто с меховым воротником – мутоновым, гордо говорила бабушка! – перетянула горло кусачим шарфом, и я неуклюже вывалился в подъезд. Вихрем слетел по трем ступенькам, с разбегу ударился плечом о входную дверь, рассчитывая победно выскочить на улицу – и заорал от боли.
Дверь не открывалась.
К счастью, зимняя одежда смягчила удар. На мой вопль выглянула бабушка, следом за ней вышел дед с совковой лопатой. Да, помню: у нас была лопата, стояла на кухне, между стеной и холодильником. Вместе с дедом, пыхтя и отдуваясь, мы кое-как отпихнули дверь, высвободив достаточную для работы щель – и дед стал понемногу выкапываться наружу, затем пробивать тропинку в сугробах, какие намело за ночь, к тротуару и проезжей части. Дед быстро устал, у него было больное сердце. Я, ликуя, забрал у него лопату, но устал еще быстрее. Впрочем, соседи из второго подъезда пробились к нам со стороны улицы, и я вырвался на оперативный простор: красный, запыхавшийся, счастливый.
Когда это было? В каком году? Конец шестидесятых? Начало семидесятых? Не помню, забыл. Помню только счастье, номер года стерся, стал неразборчив. Я трясся в пустом вагоне, пил чай, вспоминал давний снегопад, когда мир был румяным и беззаботным – и не знал, что выбор у меня потихоньку забирают.
А может, уже забрали совсем.
Телефон в горах ловил через раз. Все ужгородские бюро по найму жилья, куда мне удавалось дозвониться, твердили одно и то же, как сговорились. Нет, квартир нет. Да, никаких нет. Большой наплыв, понимаете? Что? Вообще нет. Комнат тоже нет. Когда будут? Неизвестно. Возможно, появится однокомнатная на Лермонтова. Когда? Дней через двадцать, но это неточно. Сколько будет стоить? Да, именно столько. Нет, мы не сошли с ума.
Отели и хостелы пели в унисон: нет, нет, нет.
В пустом купе стало тесно. Война свесилась с верхней полки, оскалила гнилые зубы: «Что, дурачок? Думал сбежать от меня? Если я притихла, это не значит, что меня нет. Я есть, я с тобой, никуда не денусь. И ты никуда не денешься, понял?»
Остаться в поезде? Ездить туда-сюда, благо проезд бесплатный: часть пути – в давке, на полу коридора, часть – по-царски, в любом купе на выбор… Идея подкупала своим безумием.
Подъезжая к Ужгороду, я уже понимал, что приехал. Приехал во всех смыслах. Рвануть дальше, за кордон? Ладно, будем думать. Сейчас надо позаботиться о ночлеге: вечер на дворе.
Вокзал, пряничный домик из сказки братьев Гримм, был набит битком. Толпа с перронов спускалась под землю, перекочевывала в здание, утрамбовывалась, ворочалась. Люди сидели, стояли, лежали. Редкие паузы быстро заполнялись: багаж, собаки, кошки в переносках. Волонтеры сбивались с ног, пытаясь накормить, напоить, ответить на вопросы. На стене висело объявление: «Приют для беженцев в Совином гнезде. Улица Ференца Ракоци, 2». Я бывал в Совином на ярмарке, во время праздника, устроенного в честь Дня города: старинные подвалы, торговля сыром, медом и вином.
Надеюсь, беженцев селят не в подвалах.
– Мне очень жаль, – разочаровала меня молоденькая волонтерка, наливая в картонный стаканчик порцию горячего чая. – В Совином гнезде закончились места. Всех теперь везут в Перечин. Вон автобус, вы еще успеете.
– Сто тысяч, – сказал кто-то.
– Что, простите?
– Население Ужгорода – сто тысяч. И еще сто тысяч приехало спасаться. Может, больше. Это безумие какое-то…
– Безумие, – согласился я.
Ага, согласилось безумие.
Перечин, думал я, садясь в переполненный автобус. Полчаса от города. Не худший вариант. Завтра, все завтра. Сейчас упасть бы где-нибудь.
Бойцовый пес, мой сосед по вагону, узнал меня и радостно гавкнул.
– Он не кусается, – машинально сказала хозяйка. – А, это вы! А мы вышли во Львове, я подумала и вернулась обратно. Только в другой вагон. Зря, наверное.
– Наверное, – вздохнул я.
Автобус ехал быстро. Вприпрыжку выскочил за городскую черту: мелькнула Каменка, школа, подъем к Невицкому замку. Мы свернули налево, взяли в гору, на Перечин. Пересекли поселок, выбрались к автостанции – и продолжили лезть в гору.
– Куда это мы? – забеспокоился я.
– В Перечин, – откликнулись беженцы.
– Мы его проехали.
– Как? Вы уверены?!
Поднялся шум.
– Не волнуйтесь! – громко объявила сопровождающая волонтерка. – Мне звонили из Перечина, там тоже нет мест. Все занято. Мы едем…
Название села я не расслышал, потому что шум усилился.
– Детский сад, – надрывалась волонтерка. – Вас разместят в детском саду! Там уже готовятся к приему. Как приедем, становитесь на регистрацию…
Плыву по течению, понял я. Туда, куда несет.
И погладил собаку.
К детскому саду автобус подъехал в темноте. Все выгрузились, потянулись внутрь. Хотелось построиться парами и взяться за руки – как в детство вернулись. Фикусы в кадках, поделки из сухих осенних листьев и ярких бусин, фотографии победителей конкурсов песни и танца. Грамота: «Награждается Грайленко Наталья Петровна за II место в номинации «Педагогические работники учреждений дошкольного образования» методического фестиваля…» Рисунки фломастерами и цветными карандашами: это я, это папа, а эта красавица, конечно же, мама. Я захлебнулся от наплыва чувств и смущенно закашлялся.
Пахло супом. Фасолевым, ей-богу.
Очередь на регистрацию двигалась вяло. Люди толпились в длинном коридоре, заходили в кабинет заведующей: по одному или семьями. Доставали паспорта, отвечали на вопросы. Чиновница из местных в пятый раз объявляла: три-четыре дня в приюте – бесплатные, максимум неделя. Если вы захотите задержаться сверх этого срока…
Сами понимаете, ситуация сложная.
Все понимали, кивали.
Тут я и увидел их. Ну, вы помните: воспитательницу и беженку. В конце коридора была, похоже, кухня, там они и стояли. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке…
Да, конечно. Я уже говорил.
Такого счастья во взгляде я в жизни не видел.
Жилье, решил я. Должно быть, воспитательница предложила усталой, измученной женщине вариант: пустующий дом в селе. Может в селе быть дом, где разместилась бы вся семья беженки, с животными, если они есть? Вполне может. Какие-нибудь друзья воспитательницы или родственники: сами в Венгрии, дом сдают. За приемлемую цену, с достаточным комплектом удобств. А что? Даже если туалет во дворе. Чем платить за импровизированное общежитие, каким стал приют, лучше заплатить дороже, зато…
Я так решил и сразу забыл о них, беженке и воспитательнице. В памяти осталось только чужое внезапное счастье, огромное, как небо над летним лугом.
Согретый этим счастьем, я прошел регистрацию.
Кормили нас в столовой, где я, всю жизнь считавший себя человеком черствым, чуть не расплакался. Маленькие детские столики. Маленькие детские стульчики. Разрисованные маками и подсолнухами, пчелами и жуками. Бутерброды, чай. Маленькие тарелки: глубокие, суповые, но не рассчитанные на взрослую порцию. Ложки, вилки; нет, ложечки и вилочки. Ни одного ножа: понятно, почему. Мы садились на эти стулья, боясь сломать хрупкую мебель, опускались на маки и пчел; придвигали посуду, стараясь не расплескать суп.
Ага, фасолевый. С тушенкой, кажется.
Не знаю почему, но я шарил взглядом по столовой. Искал беженку: ту, счастливую. Она? Нет, другая. И это тоже не она. Искал и не находил. Ее нигде не было: раз за разом я убеждался в этом и снова начинал искать, чтобы опять не найти.
Куда она делась? Решила пренебречь ужином? Подхватила семейство и сразу перебралась на новое место жительства? В этом были свои резоны – разумеется, если я правильно угадал причину радости. Мне не было никакого дела ни до женщины, ни до ее присутствия или отсутствия в детском саду. И все-таки исчезновение беженки раздражало, как соринка в глазу.
Устал. Нервы. Ладно.
В коридоре шумно хлебал из миски мой приятель-пес. Рядом с ним, стараясь не наступить собаке на лапу, пожилая пара договаривалась с чиновницей: утром они собирались вернуться обратно в Ужгород, а маршрутка через село ехала всего одна, и та днем, после обеда. Чиновница кивала, звонила кому-то, обещала попутку к семи часам.
– Я вижу, – говорила она, улыбаясь улыбкой смертельно утомленного человека, – вы уже там, в Ужгороде. Что? Сразу во Львов? Ну, значит, уже во Львове. Не переживайте, за вами заедут…
Пара беспокоилась: а если нет?
Прежде чем пойти в игровую комнату, где, как нам объявили, была обустроена дополнительная спальня, одна из трех, я вышел на улицу. Стемнело, в черном небе висел желтый месяц. На крыльце с незажженной сигаретой во рту стояла хозяйка пса. В руке она держала зажигалку, не спеша чиркнуть колесиком, сделать первую затяжку. Думала о чем-то, а может, спала стоя.
Пса при ней не было.
Дальше у ворот курили воспитательница и мужчина лет семидесяти, в необъятном пуховике и вязаной шапке с помпоном. Воспитательница что-то рассказывала, а мужчина… Да, счастье. Я узнал это счастье: огромное, внезапное, детское. Необъяснимое. Я уже видел его на лице беженки, которую не смог отыскать в столовой.
– Вы не шутите, – донесся до меня вопрос мужчины.
– Нет, – сказала воспитательница. – Ну так как?
Ответа мужчины я не расслышал.
– У меня есть все документы, – тихо произнесла хозяйка пса.
– Что, извините?
– У меня есть все документы на собаку, – она все-таки зажгла сигарету, глубоко затянулась. Выдохнула, окуталась облаком голубоватого дыма. – Все, какие надо. Как думаете, нас выпустят?
– Куда?
– В Словакию. Боюсь, собаку не разрешат.
Я пожал плечами:
– Не знаю. Должны выпустить.
– Многих не пускают. Документы есть, а на границе не пускают. Во Львове целая улица…
– Какая улица?
– Возле вокзала. Там привязывают собак. Ну, если их бросают, то там привязывают. К столбам, деревьям. И кошки есть…
– Привязывают? – ужаснулся я. – Зачем? Они же умрут от голода!
– Сказали, их местные до вечера разбирают. По домам. Может, и так, я не проверяла. Я хотела привязать… Не смогла.
Она замолчала. Сухие глаза, увидел я. Она плачет с сухими глазами. Надо уйти, вернуться в детский сад. Она плачет, она в растерянности, а я ничем не могу помочь. Только смущаю своим присутствием.
В дверях я обернулся. Воспитательница по-прежнему стояла у ворот. Мужчины в пуховике рядом с ней не было. В здание он точно не заходил, я бы заметил. Куда он делся?
Здесь есть другой вход?
В игровой комнате на полу лежали матрасы, застеленные простынями, а поверх – одеялами. Нет, не так. Матрасики, простынки, одеяльца. То, что в столовой вызывало умиление, здесь рождало понимание, насколько все это, рассчитанное на детей дошкольного возраста, неудобно и недостаточно для взрослых. Для усталых, нервных, промерзших насквозь взрослых.
Два-три матраса были большие. Сельчане из дому принесли.
Я задохнулся от любви и ненависти. Любви к ангелам, которые дали приют беженцам, выкраивая крохи тепла из всего, что имели под рукой; ненависти к дьяволу, хохочущему в пламени войны.
Холодно, подумал я. Весна? Считай, зима.
А все равно тепло.
Из коридора неслись голоса: какая-то женщина искала кота. У нее было два кота: сиамец и мейкун, породистые как лорды. Сиамец сбежал, забился в щель и молчал, как партизан на допросе. Мейкун дрожал от страха и тоже норовил удрать, но его, как выяснилось, вовремя заперли в переноске.
– Идиоты! – возмущался бодрый лысый старичок, сидевший на полу по-турецки, прямо у дверей, которые вели во вторую спальню. – Куда они стреляют? У нас в Пятихатках установка, так нельзя! Нельзя же так…
Земляк, понял я. Харьковчанин, из физико-технического. У них там «Источник нейтронов»: ядерная подкритическая установка. В чате писали: им два раза прилетало. В первый раз зацепило очередь в соседний магазин: четверо убитых, полтора десятка раненых. Во второй раз снаряд угодил в трансформаторную станцию. Горела станция, горело общежитие рядом. Район остался без электричества, обесточена была и ядерная установка.
– Это же реактор! Маленький, но реактор! Два прилета совсем рядом… Они что, не понимают, чем это может закончиться?
