Текст книги "Любви все роботы покорны (сборник)"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Соавторы: Святослав Логинов,Евгений Лукин,Далия Трускиновская,Юлия Зонис,Сергей Чекмаев,Татьяна Богатырева,Алла Гореликова,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Максим Хорсун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
– А если завтра я сделаю вид, что тебя не знаю – что ты сделаешь? – с вызовом спросила она, торопливо стягивая через голову свою экстремистскую маечку. – Что тогда?
– Для меня не будет завтра.
Я жадно смотрел на нее: маленькую грудь, стянутую бежевым бюстгальтером, татуировку-иероглиф под ключицей, родинку по центру солнечного сплетения, мысок шрама от аппендицита, чуть выступающий над ремнем джинсов. И понимал, что такая совершенная красота не может быть создана высшим разумом – тому и в голову не могло прийти создать столько мелких, неуловимо-совершенных деталей, от которых захлебнулось восхищением все мое существо.
«Ради этого, – вдруг пронеслось в голове. – Ради этого взбунтовался Адам. Чтобы однажды в одну-единственную голову пришла простая мысль – что совершенство человечно!»
Она целовала мои плечи, горячо, с каким-то странным отчаянием. Старательно отводя взгляд, чтобы не встречаться с моим, восхищенным.
Прижалась спиной к стене, притянула к себе, оплела ногами. Я подхватил ее на руки и отнес к постели. И целовал долго и нежно, несмотря на то что она умоляла, твердя: «Иди ко мне» – я хотел запомнить губами все: и татуировку, и родинку, и длинный лепесток шрама.
– Пожалуйста! О, проклятье, так и не знаю, как тебя зовут… Хотя к чему имя… Ты просто невыносим… Такой нежный. И так мало времени. Его нет. Совсем нет, ты понимаешь?! Они наверняка уже на территории пансионата…
Она опрокинула меня на кровать и дрожащими пальцами принялась сражаться с застежками и молниями – своими и моими. Совершенная в своей мучительной жадной человечности.
Я хотел отдать ей все, всего себя, заархивировать у нее под кожей свою нежность.
Она кусала губы и пальцы, стараясь не выдать нас ни единым стоном. Наконец, уткнувшись полуоткрытыми в беззвучном крике губами в мое плечо, она затихла. Только тонкие цепкие пальчики все еще блуждали в моих волосах.
– Мне пора… – сказал я, стараясь, чтобы прозвучало буднично и просто.
Глаза Мари были совершенно сухи, но зрачки – огромные, полные искр – следили за мной, пока я одевался, шел к двери, медленно и осторожно прикрыл ее за собой.
Можно было вернуться в триста тринадцатый, где продолжалась дискуссия о роли андроидов в современном литературном процессе, можно было пойти на берег и поискать там наши с ней следы. Но я решил окончить все быстро и пошел к себе, где меня уже ждали вежливые молодые люди в штатском, чтобы реализовать решение мирового правительства. Я обещал, уходя от нее, что не стану больше напоминать о себе, но невольно потянулся к факсимильнику – еще раз, хоть словом – коснуться совершенства.
– Никаких сообщений.
Я опустил руку.
Позволил надеть на себя наручники и увести.
Я не обернулся, пока мы шли по аллее. Хотя знал, нет, чувствовал – она стоит у окна и смотрит мне вслед, повторяя:
– Я всегда буду тебя слышать.
– Он ушел, Мари, – визгливый голос в трубке захлебнулся слезами. – Я не знаю, что мне делать!
– Кури. Можешь поплакать. Но совсем немного. По таким, как твой, плакать не стоит вообще.
Мари села на подоконник, положив руку с сигаретой на колено. За окном была весна. Захотелось ударить ладонью по стеклу, чтобы оно вылетело с высоким звоном, чтобы брызнула кровь, но женщина только бросила равнодушный взгляд на тлеющую сигарету.
– Мари, как ты можешь так говорить? Ты просто не знаешь, что это такое – терять любимых… У тебя никогда не было в жизни того, о ком стоило плакать…
– Был.
Искаженный телефоном голос сорвался. Повисла удивленная пауза.
– И… кто?
– Забудь. Таких больше не делают.
II. Вариации на тему любви
Владимир Данихнов
Моногамия
Я просыпаюсь рано утром. Смотрю, как через маленькое прямоугольное окошко под потолком в мой подвал влетает тополиный пух.
В подвале пыльно.
В подвале полно старых лопнувших пробирок. Сверху – разрушенная лаборатория. Когда-то в ней производили детей. Будущих солдат. Уж и не знаю для кого – для нас или для них.
Я тихо лежу на старой раскладушке и стараюсь не чихнуть. Я зажимаю левой рукой нос и пытаюсь отвлечься. Отвлечься получается только на Сережку.
И тогда я вспоминаю наш первый поцелуй.
Еще я вспоминаю наши тайные встречи на том самом месте, где когда-то был парк Горького.
Сожженные пеньки деревьев. Куски покореженного металла – когда-то они были каруселями. И мы с Сережкой держимся за руки. Смотрим друг дружке в глаза.
Бомбежка в паре километров от нас. Крики умирающих и вонь горелого мяса. Вонь горелого человеческого мяса, и Сережкины сильные руки, которые обнимают меня.
Вой одичавших собак, кроваво-красная луна, чавканье в пяти шагах, и Сережкины губы – нежные и понимающие.
Скелет ребенка на черной скамейке, яма диаметром метров десять – сюда совсем недавно попал снаряд, – и наши с Сережкой тела сливаются.
Это была шестая ночь вместе, когда я спросила, помнит ли Сережа нашу первую встречу.
Он засмеялся и сказал:
– Это было неделю назад, маленькая! Как я мог забыть?
Я провела мизинцем по его заросшему щетиной подбородку и сказала:
– Все равно скажи.
И тогда он сказал:
– Я все помню, Вика.
А я спросила, касаясь его ладони:
– Почему ты тогда не выстрелил?
Он молчал секунд десять, и я слышала его дыхание – хриплое и тяжелое.
Потом Сережа сказал:
– Я увидел в твоих глазах себя.
И вот сейчас я лежу на грязной раскладушке в заброшенном подвале и пытаюсь понять, почему так получилось. Почему наша любовь закончилась именно так?
А еще я пытаюсь не чихнуть – я зажала нос левой рукой. Правой не получилось бы – на ней не хватает трех пальцев. Большого, указательного и среднего.
Как хорошо, что безымянный остался. Если мы все-таки помиримся с Сережкой, если он захочет на мне жениться…
Тогда безымянный палец правой руки пригодится.
Рядом с кушеткой валяется потрепанная книжица в толстой солидной обложке. Книжка называется «Теория моногамии». Ее автор – известный на Земле человек. Мужчина.
Этой книжке лет сто. Автор давно умер, сгнил в своей могиле, а его дело живет.
Если это можно назвать жизнью.
Когда-то автору не повезло в любви. Его бросила любимая девушка. А может, он ее бросил, но ему стало стыдно. Кто его знает? Главное, что этот сукин сын написал книгу. Главное, что его богатенький папаша дал денег на раскрутку опуса. Главное, что многие поверили автору. Сделали «Теорию» настольной книгой. Стали устраивать митинги. Автор и его папаша и сами не подозревали, какого джинна выпустили из бутылки.
В книжонке чертов писака очень доходчиво объяснил человечеству, что все беды в мире от того, что оно, это самое человечество, разделено. На мужчин и женщин.
Вы уже представляете, что случилось дальше?
Большие тиражи. Толпы поклонников. Фанатики.
Мужчины. Женщины. Противостояние.
Этот ублюдочный автор написал, что для счастья человечеству надо избавиться от женщин. Что от них происходит все зло.
Вы уже представляете, что случилось дальше?
Тюрьмы. Расстрелы. Крематории.
Мужчины. Женщины. Война.
Этот сволочной шовинист написал: даже в Библии говорится, что Адама и Еву изгнали из рая именно из-за женщины.
Вы уже представляете, что случилось дальше?
Бомбежки. Геноцид. Апокалипсис.
Клонирование. Искусственное оплодотворение.
Сережа. Я. Любовь.
И теперь я лежу на раскладушке и боюсь чихнуть. Смотрю на тополиный пух, слушаю, как где-то неподалеку стрекочет пулемет. Слушаю, как где-то совсем рядом взрывы раздирают землю на части.
А в носу словно поселился маленький шмель – так хочется чихнуть.
Малейший звук – и меня засекут. Я далеко за линией фронта, на территории врага.
Мы встречались с Сережей тайно в заброшенном парке три месяца, каждый раз по ночам. Голодные ободранные собаки были единственными свидетелями нашей любви.
В одну из таких ночей мы сидели на скамейке, обнявшись, и я гладила жесткие сальные Сережкины волосы. Я сидела рядом с любимым и вдыхала запах его тела – запах крепкого спиртного и пороха. Я пыталась разглядеть в темноте его глаза. Я хотела услышать его голос, но Сережа молчал.
Потом он все-таки сказал:
– Ребята что-то подозревают.
Я прошептала:
– Я люблю тебя, Сережа…
А он сказал:
– Мы слишком часто встречаемся, Вика.
Я сказала:
– Я обожаю твои руки, любимый…
Тогда Сережа сказал:
– По-моему, нам пора расстаться…
Еще он сказал:
– Ты не думай, мне с тобой было приятно. Но надо помнить, что мы враги.
И я сказала ему:
– Ты – часть меня, Сережа.
Он повернул голову, и впервые в его глазах я не увидела отражения. Впервые в его глазах я не увидела своего лица.
Сережа сказал:
– Ты что, совсем меня не слушаешь, стерва?
Я промолчала.
Он оттолкнул меня, и я попыталась уцепиться за рукав его формы. Тогда он сказал:
– Отпусти меня.
Я продолжала держаться за рукав. Я не могла понять, в чем дело. Только что все было хорошо!
Темно. Силуэт Сережи на фоне черных пеньков сгоревших деревьев. Легкий шорох – мой милый засунул руку за пазуху. Его слова:
– Отпусти рукав, Вика, или будет хуже.
И тогда я сказала:
– Я люблю тебя, Сережа!
Его рука потянулась к моей.
Сначала я подумала, что Сережа понял, каких гадостей только что наговорил. Сначала я подумала, что он хочет погладить мою ладошку и попросить прощения.
А потом Сережа выстрелил мне в руку.
И теперь я лежу и зажимаю нос левой рукой, потому что на правой не хватает большого, указательного и среднего пальцев.
Я лежу на грязной раскладушке, и слезы текут по щекам. Я вспоминаю, как каталась по черной земле, по земле, покрытой пеплом, и просила Сережку простить меня. Не важно за что. Как я просила Сережу не оставлять меня. И еще как он сказал:
– Уходи отсюда, пока я тебе башку не прострелил, стерва.
Я вспоминаю, как он закричал:
– Я знаю, зачем тебе был нужен!
Как он заорал:
– Ты чертова шпионка! Ты хотела выведать у меня военные тайны!
Потом Сережа произнес немного тише:
– Но я тебя прощаю. Иди к своим. И больше не вспоминай обо мне.
Он ушел.
А я поползла за ним.
Я перевязала рану какой-то тряпкой и поползла за ним. За линию фронта. На территорию, которая принадлежала мужчинам.
Я шла долго. Я миновала два или три патруля. Я нашла этот подвал и спряталась в нем.
И вот теперь утро, в подвале пыльно, и жирная муха летает под потолком, гоняясь за тополиным пухом.
Легкая, почти невесомая пушинка опускается ко мне. Она очень похожа на снежинку, и я вспоминаю детство, Рождество и маму.
Я не помню отца. Мой отец – шприц с биологическим материалом.
Голоса неподалеку. Грубые мужские голоса. Патруль?
Я вдруг совершенно четко понимаю, что Сережа меня никогда не простит. Что я его больше никогда не увижу.
Я отпускаю руку, и живая снежинка опускается мне на нос.
Я чихаю.
Какое наслаждение…
Вскакиваю с раскладушки как раз в тот самый момент, когда под сильными ударами мужских плеч хлипкая дверь срывается с петель. Пыль, грохот. В подвал врывается солнечный свет.
Их двое: Сережа и еще один, незнакомый мне мужчина. В руках у Сережи пистолет. Ствол направлен на меня. Ствол дрожит.
Сережка не ожидал меня здесь увидеть.
Я смотрю в его глаза, а он – в мои.
В подвале слишком пыльно и не видно, отражаюсь ли я в его зрачках.
В подвале слишком пыльно и не видно, отражается ли он в моих зрачках.
Напарник Сережи говорит:
– Что ты ждешь? Кончай тварь, Серый!
А я говорю:
– Я пошла за тобой, Сережа.
Ствол дрожит.
Сереже очень идет военная форма. Сереже очень идет лихо задвинутая на затылок фуражка. Я любуюсь своим милым. Я так мечтала, чтобы он надел на мой безымянный палец тоненькое изящное колечко.
Сережа говорит:
– Заткнись.
Я хочу только его. Мне нужен только он в этом мире.
Напарник спрашивает:
– Ты что, ее знаешь?
Я говорю:
– Я хочу, чтобы ты стал моим мужем, Сережа.
Напарник спрашивает:
– Ты ее знаешь?
Ствол дрожит.
Сережа говорит:
– Заткнись!
Напарник кричит:
– Ты – ублюдочный предатель!
Ствол дрожит.
Потом ствол дергается, и запах пороха смешивается с запахом пыли. Напарник Сережи падает на пол. Он падает на пол, и соленый запах крови смешивается с запахом пыли.
Он падает на пол с дыркой во лбу.
Сережа смотрит на меня, а потом говорит:
– Даже в Библии говорится…
Он приставляет ствол к виску и говорит:
– Женщина – источник греха…
Еще он говорит:
– Я согрешил. – И стреляет.
За стеной топот. За стеной грубые мужские выкрики – скоро сюда придут. А пока мы одни – я и Сережа.
Мой навеки Сережа. Моя судьба.
Я опускаюсь на колени перед телом любимого, трогаю его ладонь. Ладошка еще теплая. Я заглядываю в его глаза.
В них все еще отражается мое лицо.
Рядом с телом Сережки валяется книжка знаменитого автора. «Теория моногамии».
Библия нашего поколения.
Я глажу ладонь любимого правой рукой – безымянным пальцем – а левой вытягиваю у него из руки пистолет.
И стреляю в книгу.
Я кричу.
Я кричу так громко, чтобы меня услышал весь мир.
Я стреляю.
Отдача бьет по руке.
Глаза застилают слезы.
Я кричу.
Снаружи орут мужчины.
Я стреляю.
Вы уже представляете, что случилось дальше?
У меня закончились патроны.
Пистолет щелкал, а от книжки остался кусочек обложки с надписью «моногамии».
Вы уже представляете, что случилось дальше?
Я лежала рядом с Сережкой и смотрела ему в глаза.
Я понимала, что больше никогда никого не смогу полюбить.
И я не представляла, что случится дальше.
И я не представляла, ради чего мне теперь стоит жить.
Марина Маковецкая
Мороженое с вишневым джемом
…А ты знаешь, что 753 умножить на 312 будет 234 936?
Окно моей комнаты заперто на замок, а ключа у меня нет. Все окна в нашем с тобой доме запираются ключом: быть может, это и странно, но только не для нас.
Я сижу на подоконнике и смотрю на деревья за окном. Заскрипело стекло – это я с силой провела по нему пальцем. Дотрагиваюсь до замка – он холодный.
Нет, нет, мне совсем не грустно, мне очень весело! Я вижу в мыслях, как летаю между этими деревьями и легко-легко качаюсь на ветках – туда-сюда, словно на качелях. Это пустяки, что мне не всегда можно наружу. Не так уж важно, летаешь в мыслях или наяву.
Я очень люблю летать между деревьями.
А еще я люблю мороженое с вишневым джемом. Когда оно пару минут постояло в тепле и уже не совсем твердое. Белое с красными полосками, в пластиковом стаканчике, с восхитительной подтаявшей сладостью у стенок. Я зачерпываю эту сладость прежде, чем твердую серединку: она так вкусно растекается во рту…
И люблю, когда ты подхватываешь меня на руки – больше всего это люблю! – и двигаешь вверх-вниз, невесомую, раз за разом насаживая меня на себя, взрезая собой мое тело… Мои волосы взметываются и опускаются, длинные-длинные – я вижу это в зеркале, вижу там себя, маленькую и тонкую, вижу, как я изгибаюсь, немею от сладости, когда ты с силой пронзаешь меня насквозь… я летаю! Летать с тобой – это даже лучше, чем без тебя…
И я очень люблю себя – свое тело, оно такое розовое, мягкое и упругое. Люблю раздеваться перед зеркалом и оглядывать себя со всех сторон, гладить тело и осторожно щупать соски – но, конечно, куда больше люблю, когда это делаешь ты…
И я люблю читать книги по физике и астрономии целыми днями напролет, учить формулы наизусть… люблю решать уравнения или, когда отдыхаю, какую-нибудь мелочовку делать в уме – вроде умножения трехзначных чисел. Люблю читать и стихи, особенно Пушкина и Рильке, люблю читать все подряд, что попадается под руку, и, если ты спрашиваешь, запомнила ли наизусть, я отвечаю: да.
И я люблю слушать Моцарта и музыку из французского кино, люблю цветы и шоколадные конфеты – много, много чего люблю!
Это так просто, думать о всякой ерунде, когда не хочется думать о том, что произойдет через каких-нибудь десять минут. Когда волей-неволей прислушиваюсь к разговору в гостиной… и знаю: вот-вот щелкнет замок – это ты вышел из дома проводить своего приятеля, а значит, вернешься через несколько минут, и я услышу твои шаги, все ближе, ближе, а потом ты войдешь в комнату… Я боюсь? Неужели до сих пор боюсь – после того как ты наказывал меня много раз?
Не думать об этом, иначе будет еще страшнее.
И я опять думаю о деревьях за окном и представляю себя летящей. Так погружаюсь в эти мысли, что даже не слышу ничего вокруг, пока не щелкает замок, но вместо тишины – шаги раздаются в прихожей. Что, значит, ты уже проводил Андрея? Я проспала, как в первый раз хлопнула дверь?
Я сжимаюсь в комочек, я – голубь, я – маленький шарик из мяса и перьев, сидящий на подоконнике.
Хотя нет у меня, конечно же, никаких перьев.
Эта простая, даже дурацкая мысль отрезвляет меня, и я сижу неподвижно, слушая, как приближаются шаги в коридоре, и считаю в уме: 2 478 913 плюс 3 358 602.
А потом входишь ты.
Ты входишь, прямой и спокойный, и глаза твои холодны. Ты останавливаешься рядом со мной, а я съеживаюсь, пряча между колен руки, как будто это они сделали что-то плохое.
– Так, девочка, – сказал ты медленно. Я подняла глаза. – Помнится, еще недавно я объяснял тебе, как нужно вести себя в обществе, тем более с друзьями мужа… Было или нет?
Машинальный кивок.
– И что, зря объяснял?
Я не ответила. Очень хотелось опустить глаза, но я знала, что хорошо умею умолять глазами.
Ты сел на стул.
– Пойми, малыш… – Твой взгляд чуть смягчился. – Ничего страшного не произошло. Андрей не обиделся. Для него это было скорее… забавно, что ли. Но я просто хочу понять: почему ты сказала ему «дурак»?
Я взорвалась:
– Да потому, что он и есть дурак! Я для него – как кукла, а спроси его, сколько спутников у Юпитера, он и не ответит! А я вчера выучила наизусть радиусы орбит всех спутников Юпитера, и Сатурна вдобавок!
Ты подпер голову рукой и расхохотался… Действительно, я сказала смешно.
– Да с чего же, – отсмеявшись, сказал ты, – с чего ты решила, что он считает тебя куклой?
– А что, не видно? Он ведет себя со мной, как с пустым местом! Смотрит на меня, улыбается, но в голосе что-то такое… даже не знаю, как сказать. Словно делает одолжение, что со мной говорит…
Ты поднялся. И сказал спокойно:
– Да, я тоже это заметил.
Отошел к другому окну; глядя в сад, проговорил:
– Бывают люди, которым трудно побороть в себе предрассудки. При этом они все же остаются хорошими людьми. Я поговорю с Андреем. Он постарается.
Молчание. Я прошептала робко:
– Скажи…
– Ну?
– Это тот самый приятель… который посоветовал тебе завести меня? Тот самый, у кого живет прозрачная девочка?
Пауза.
– Или, может, другой, у кого девочка-с-пальчик? На столе в картонном домике?
Ты обернулся:
– Хватит.
Прошелся по комнате; остановился рядом со мной и спросил очень просто:
– Как ты думаешь, чего ты заслужила?
Я закусила губу. Сердце провалилось куда-то вниз.
– Того же, что и всегда, – проговорила нехотя.
– Сильно или слабо?
– Средне.
– Тогда ложись.
Я послушно слезла с подоконника и направилась к кровати.
– Слушай, – сказал ты уже почти ласково, когда я стянула с себя брюки и привычно легла животом вниз, – что с тобой случилось в последнее время? Ты стала какая-то нервная.
Я повернула голову набок, чтобы взглянуть на тебя – ты стоял, небрежно прислонившись к дверце шкафа. Мне вдруг мучительно, щемяще захотелось плакать, и я попросила, всхлипнув:
– Отпусти меня полетать.
Чуть скрипнула дверца.
Ты сделал шаг к кровати и, помедлив, тихо спросил:
– Разве я редко отпускаю тебя? Три раза в неделю. Не реже, чем прежде. Ты же знаешь, что чаще нельзя. Если чаще, ты будешь забывать обо всем. Ты разучишься быть человеком.
– Да, – сказала я, отчаянно, глубоко вздохнув. – Да.
– Тогда в чем же дело?
Не дожидаясь ответа, ты отворил шкаф и достал ремень.
– Расслабься.
Приблизился, похлопывая себя сложенным вдвое ремешком по колену.
– Ты б еще голой к нам вышла… как прежде, когда любила ходить по дому без одежды. Дурочка…
Боль обожгла тело.
После третьего удара я издала то ли стон, то ли писк – намеренно, в расчете на снисхождение. Удар, еще удар.
– А говорила – средне, – заметил ты насмешливо. – Переоценила свои сегодняшние силы… Терпи, мой друг, терпи.
Я вцепилась руками в покрывало. Мне не хотелось боли. Мне так мучительно, зверски не хотелось сейчас боли! Даже если она на самом деле слабая… я ведь знала это, но нервы, нервы!
Я уже плакала, не сдерживаясь, когда ты отбросил ремень и присел рядом со мной на кровать.
– Ну что ты, маленькая… Перестань. Ведь не было же по-настоящему больно…
Повернувшись на бок, я притянула колени к подбородку. Сказала:
– Я так боялась…
– Чего?
– Что ты сильно меня накажешь.
– Глупая моя… Разве я могу тебя обидеть?
Ты привлек меня к себе – я уткнулась лицом тебе в грудь – и принялся мягко, но по-хозяйски ласкать пострадавшее место. Жар от твоих рук волнами расходился по телу. Не только руки – сам ты был горячий, и запах пота одурманивал.
Тревожно вздрагивала мягкая и влажная пустота внутри меня; твоя рука сдвинулась от ягодиц дальше, туда, где все тоже увлажнилось, и начала действовать там. Сладкая, страшная тревога усилилась в тысячу раз, и я закричала, словно от боли.
Это так нестерпимо. Так пронзительно. Так опьяняюще. Когда ты стягиваешь с меня одежду и ласкаешь. Нет, это не называется просто ласка. Твои сильные, безошибочные руки проходятся по всему телу, от шеи до кончиков пальцев на ногах, не оставляя ни миллиметра. Когда твой язык и мой сплетаются, вытворяют что-то немыслимое, когда ненасытный кусок твоей плоти, жестокий, обжигающий, вторгается в мою пустоту, и с каждым движением – вперед – назад, вперед – назад – все больше и больше терзает меня, выворачивает наизнанку…
Это так беспощадно – это такая боль – я так все это люблю!
А потом мы лежим, измученные, и пытаемся болтать обо всяких пустяках, но сил на болтовню уже не хватает, и я тихо засыпаю у тебя на груди.
* * *
Я – не человек. Точнее – не совсем человек. Я – такое особое искусственное существо, в котором очень много от человека, но не все.
Я очень сообразительна и с легкостью запоминаю много разной информации, куда больше, чем обычный человек. Но у меня не идеальная память, в отличие от компьютера. Я способна иногда рассуждать здраво и обстоятельно, как машина. Зато очень впечатлительна и часто готова плакать или приходить в восторг из-за каких-нибудь пустяков. И мне кажется порой, что я совсем, совсем не сообразительна, когда дело касается быта и отношений между людьми – короче, всего того, к чему люди привыкли больше, чем к умным книгам. Людей боюсь и почти никогда с ними не вижусь, кроме тебя.
Ты придумал меня такой, какая я есть, с моей детскостью – я ведь совсем дитя, – с моей беспомощностью, и нервностью, и привычкой от всего впадать в отчаяние и во всем полагаться на тебя. Ты решил, что я такой тебе и нужна, раз уж у тебя умерла жена, и ты захотел отдать себя чему-нибудь полностью, без остатка, чтобы не было никаких лишних мыслей.
Ты придумал меня, когда твой друг посоветовал тебе обратиться в компанию по производству созданий вроде меня, и в той компании тебе объяснили, что можно самому сочинить для себя существо. Ты решил, что я должна быть такой же, как человек, – с женским телом, по-человечески болезненным и уязвимым, – но только уметь летать и делать разные необычные мелочи.
Я все хорошо объясняю? Извини: наверное, говорю коряво. То сухими техническими терминами, то слишком глупо. Я плохо умею говорить вслух, когда не нужно пересказывать вещи, которые вычитала в книгах… Но ты ведь и так все это знаешь – то, о чем я рассуждала сейчас. Ты сам однажды рассказал мне мою предысторию, то есть как я появилась.
Я часто говорю с тобой в твое отсутствие, мысленно или вслух, и воображаю, будто ты меня слышишь. Даже почти верю в это – вот как было сейчас, пока не вспомнила, что ты на работе… Ведь мне бывает скучновато иногда. Потому что я не могу все время читать, я тоже человек и устаю от чтения. А летать без тебя нельзя, ты не разрешаешь.
Впервые я осознала себя, когда летала в саду между деревьями. Я была такая глупая, как младенец, ничего не знала и не понимала, ощущала только, что летаю, летаю. Мне казалось, будто лишь это в мире и есть – только я, деревья и полет. Я опускалась на ветку, потом – скок! – на другую – и еще скок! Дальше и дальше, а затем оттолкнулась и полетела. Неслась в воздухе, потом опять садилась на ветку, отталкивалась и летела, и так без конца… Мне хотелось отправиться вверх, в бескрайнее небо, и не возвращаться никогда, но что-то мешало мне, тянуло к земле. Впрочем, даже это меня по-настоящему не беспокоило. А потом ты приказал мне спуститься вниз.
С тех пор я живу у тебя в доме и учусь быть человеком. Сначала вела себя как совсем маленький ребенок – все портила, пачкала, не желала ходить в одежде, не умела говорить. Ты учил меня всему. Поначалу обходился жестоко, порол за любую провинность. То есть это мне тогда казалось, что ты бьешь меня жестоко – я ведь всякую, даже мельчайшую боль воспринимала как что-то ужасное. Я тебя очень сильно боялась, и ласкать ты меня начал не сразу. Потому что и ласк я не понимала – пугалась их, как всего остального.
Когда же я к тебе привыкла, ты стал ласкать меня в поощрение.
Я очень быстро все усваивала: училась говорить, и читать, и просто вести себя по-человечески – в минуты, когда мне это было интересно. Если же я упрямилась… о, тогда упрямилась по-настоящему. И тебе приходилось поступать со мной, как с нашкодившим щенком.
Шли месяцы.
Я научилась многому. Прочла кучу книг о самых разных науках и запомнила их почти наизусть. Выучила несколько иностранных языков. Глотала классику с наслаждением. Я люблю рассуждать о серьезных философских проблемах. И, кажется мне, если бы смогла раскрыть себя, какая я есть, в обществе, проявить свой ум и талант, то люди восхитились бы мной. Но я никогда не бывала в человеческом обществе. Очень боюсь людей…
Если кто-то заезжает к нам в гости – это случается совсем редко, – я веду себя по-дурацки и говорю разный вздор. Так, как это было, когда пришел твой приятель, Андрей.
Я не боюсь только тебя. Я люблю тебя больше, чем ребенок любит родителей, и, оставаясь одна дома, изнываю от тоски.
И еще я очень люблю летать…
Три раза в неделю – по вечерам, уже в сумерки – ты выходишь со мной в сад и позволяешь мне раздеться: почему-то я не могу летать в одежде. Скинув все, что на мне, поднимаюсь вверх и кружу, кружу между деревьями, забыв о своей жизни в человеческом доме и даже о тебе. Но все-таки бессознательно, маленькой частичкой своего «я» ощущаю твой взгляд – он словно держит меня на привязи. И когда ты приказываешь спуститься, не могу не послушаться.
А в другое время мне не позволено выходить из дома.
Увидеть, как я летаю, некому. Мы живем за городом, и на работу ты уезжаешь на машине. Вокруг дома большой сад, а сад огражден забором. За забором, по правую сторону от дороги, начинается лес. С противоположной стороны – заброшенные огороды и пустующие дачи.
Здесь совсем тихо. Никто не ходит и не ездит.
Тем лучше. Ведь если бы к нам приезжало много людей, то кто-нибудь из них непременно сказал бы мне что-нибудь плохое, правда?
А вдвоем нам гораздо лучше. Никто не мешает нам любить друг друга, а мне – заниматься всем, что я так люблю… И летать, летать!
В возбуждении бегаю по комнате – от окна к двери, от двери к окну, – подпрыгиваю и, кажется, вот-вот полечу. Но я не могу взлететь к потолку. На мне одежда. А ты приказал мне не снимать одежды, когда тебя нет дома. Как жаль…
* * *
Звенит звонок. Это видеофон. Подбегаю к аппарату и по привычке отключаю экран, прежде чем нажать кнопку связи. Не хочу, чтобы меня видели посторонние, которые звонят. Я боюсь этого, как будто я – чудовище, как будто у меня изо рта растут уши, а на лбу – второй нос.
Женский голос:
– Макс, это ты? Если нет, то позовите его, пожалуйста.
Мелодичный, спокойно-уверенный, даже слегка иронический голос.
– Он еще на работе, – с трудом выдавливаю из себя я.
– А ты… его кукла, да? – Она чуть-чуть подчеркивает это слово: «кукла».
Молчу секунд десять.
– Кто это спрашивает?
– Его знакомая.
Короткие гудки.
У нее голубые глаза. Я почему-то в этом уверена. У нее прозрачные, сияющие, распахнутые, как окна в небо, глаза.
Я замечаю, что по-прежнему стою у видеофона и до боли стискиваю руки.
У меня глаза бесцветно-серые, невыразительные. Твои глаза – темно-карие, блестящие, пристальный взгляд их обжигает. Я пытаюсь сравнить себя, какой бываю в зеркале, с твоей внешностью – и с ней… звонившей по видеофону… какой она мне представляется. Но о ней знаю только, что у нее голубые глаза (откуда знаю?), а о тебе…
Темно-карие глаза. Умное, волевое лицо. Сильные руки. Широкая грудь, к которой так легко прижиматься, прячась от невзгод… И это все. Я не могу представить тебя целиком.
Я не знаю, какой ты.
Я не знаю, не знаю, не знаю!
Вбегаю в свою комнату и, захлебываясь в плаче, падаю на кровать…
* * *
– Познакомимся? – Она смотрит на меня, улыбаясь. Большущие, как у куклы, и по-кукольному невинные, ярко-лазурные глаза.
Я отступаю на шаг и прячу руки за спиной.
Она оглядывается на тебя:
– Нехорошо.
Ты сидишь, непринужденно раскинувшись на диване, и тоже улыбаешься – такой знакомой многозначительной улыбкой. В ответ гостье киваешь и сочувственно прищелкиваешь языком.
– Как, по-твоему, может быть, стоит ее наказать? – спрашиваешь ты.
– Я тоже так думаю. Но после, – отвечает она.
Ты бросил на меня взгляд, от которого захотелось куда-нибудь спрятаться.
– Садись вон туда, в угол, – слова прозвучали холодно, это приказ.
В углу стоял стул, и я сама не заметила, как очутилась сидящей на этом стуле. Было стыдно до дрожи, словно меня уже сейчас наказывают.
Гостья пересела на диван. Ты рассказывал ей что-то, а она смеялась переливчатым смехом и придвигалась ближе, ближе. Наконец ее голова легла на твое плечо; ты взял гостью за подбородок и впился в ее губы страстным поцелуем. Я хотела встать и уйти, но с ужасом поняла, что не могу пошевелиться…
И вот она уже лежит, хохоча и извиваясь, на твоем колене, а ты быстро и уверенно расстегиваешь ее блузку. Визг отдается у меня в ушах. Она визжит так, будто ее щекочет сотня мужчин.
Огромные, как арбузы, груди послушно сминаются под твоими руками.
Она на диване, полностью раздетая; упруго изгибается тело, роскошное, точно на фото в цветном журнале… это неправильно, у обычных женщин не бывает таких форм! Ты ложишься на нее и входишь медленно, с наслаждением. Она стонет и содрогается всем телом.
Еще чей-то крик. Это кричу я. Я просыпаюсь.
* * *
– Ненавижу ее! Ненавижу!
– Успокойся, птичка моя… Это был сон.
Я билась и кричала; темнота душила меня, и душило одеяло. Я пыталась сбросить его, но ты не давал – крепко стискивал меня под одеялом и прижимал к себе.
– Тихо, тихо. Все в порядке.
– Она такая… такая… Мне жарко, убери одеяло! (Одеяло тут же исчезло – ты стащил его с меня и бросил на стул.) У нее голубые глаза! И волосы… я знаю, какие они, они золотистые… Она высокая, у нее розовые полные плечи, большая грудь… Отпусти меня! Я ее ненавижу!
