Текст книги "Любви все роботы покорны (сборник)"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Соавторы: Святослав Логинов,Евгений Лукин,Далия Трускиновская,Юлия Зонис,Сергей Чекмаев,Татьяна Богатырева,Алла Гореликова,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Максим Хорсун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Владимир Марышев
Настанет день…
Смена подходила к концу. Герман сидел в прозрачной яйцевидной кабине и следил за светящейся шкалой, по которой лениво перемещалась тонкая красная полоска. Время от времени она начинала дергаться, порываясь выскочить за пределы безопасной зоны. Тут-то и полагалось вмешаться оператору – нажимая нужные кнопки, он должен был восстановить равновесие процесса.
Вот только какого процесса? Об этом Герман, несмотря на всю свою ученость, мог только догадываться. Гигантская автоматическая линия, переналаживаясь, выпускала сотни видов самой разной продукции. Что производить в данный момент? Это решал суперкомпьютер, до тонкостей знающий рыночную конъюнктуру. Он никогда не ошибался – так стоило ли операторам забивать себе голову чужими проблемами?
Но у Германа была особенная голова. Слишком уж часто в ней роились вопросы, над которыми большинство жителей мегаполиса даже не задумывалась. Шесть часов скучной, зато не пыльной работы, за которую очень недурно платили… Девяносто девять из ста посчитают, что лучшего и желать нельзя! Но был ли смысл в таком дежурстве? Что, умница компьютер не мог уследить за ничтожной красной полоской? А зачем нужны тысячи людей на заводе-автомате? Надзирать за работой машин?
«Хотелось бы верить, – думал Герман. – Но я же сам не знаю, что именно контролирую! И контролирую ли вообще… Неужели меня посадили в эту кабину только потому, что не знали, куда деть? Заставили валять дурака, лишь бы не подумал, будто зря ем свой хлеб?»
…5, 4, 3… Наконец на большом табло под самым потолком цеха вспыхнул ярко-оранжевый ноль. Герман поднялся, пожал руку подошедшему сменщику и вышел из кабины. Пройдя через многочисленные двери, он влился в толпу, текущую к выходу.
Магнитопоезд-автомат плавно притормозил у платформы. Пузатые светло-голубые вагоны втянули толпу без остатка, и состав, набирая скорость, помчался вперед. За окнами проплывали огромные металлические конструкции, сложные переплетения труб, нагромождения разноцветных резервуаров… Могло показаться, что этот индустриальный пейзаж будет тянуться вечно. Но Герман знал: уже минут через пять, нырнув под высоченную решетчатую арку, поезд остановится возле «сот». Это была группа причудливых лимонно-желтых зданий, образованных из шестиугольных ячеек. Начало жилой зоны…
Двери вагонов открылись, и аморфная масса пассажиров выплеснулась наружу, покрыв перрон густым шевелящимся слоем. Достигнув края платформы, люди спешили перейти на движущиеся дорожки, уносящие их к стоянкам аэрокапсул.
Лента самоходного тротуара обогнула полосатую, как зебра, овальную площадку. Герман сошел с дорожки, и вскоре рядом с ним опустился большой серебристый шар. Бесшумно открылась дверца, и Герман забрался внутрь.
– Маршрут? – спросил ровный машинный голос.
– Сектор двенадцать, дом сто семьдесят шесть.
Прямая траектория – заветная мечта всех пассажиров, но в таком невероятно сложном образовании, как Второй жилой ярус, о ней следовало забыть. Машина выделывала немыслимые зигзаги, то и дело перепархивая с одного разрешенного уровня на другой. Ведь вокруг мельтешили тысячи других таких же капсул, похожих на разлетающиеся во все стороны шарики ртути!
Когда машина ныряла вниз, картина менялась. Здесь, у самого дна яруса, юркие экипажи терялись, их переливчатый блеск тонул в огнецветье рекламы.
Весь «подвал» был отдан во власть видеопластики. Радужные спирали, выполняющие сложный танец. Перевернутые пирамиды, вращающиеся вокруг своей вершины. Полупрозрачные малиновые шары, склеивающиеся в гигантские грозди. Рои светящихся бумерангов, вычерчивающих огненные петли в пространстве между домами. Фигуры людей и животных, огромные улыбающиеся лица и, конечно же, гирлянды слов, бегущих из ниоткуда в никуда и призывающих немедленно купить, выиграть, воспользоваться, посетить, обратить внимание, испытать…
Герману представилось, что он проглочен неким Левиафаном и обречен до конца дней перемещаться в утробе ненасытного монстра. Букашка, микроскопическая козявка, которую случайно задуло под кожух исполинского механизма! И вот она в панике мечется там, уворачиваясь от безостановочно крутящихся валов и шестеренок, бьется о стенки, но так и не может вырваться на свободу. А впрочем… Мечется ли? Может, наоборот – с комфортом разъезжает на зубьях тех же шестеренок? Все идет заведенным порядком, и еще вопрос – стоит ли искать заветную щелочку, через которую можно удрать в другой мир, потрясающе огромный, но совершенно непредсказуемый. Так чего же надо глупой козявке? Почему она недовольно топорщит слабые мяконькие крылышки, топает ножкой, крутит усиками?..
Капсула опустилась на крышу небоскреба, напоминающего ребристый белый цилиндр. Герман вышел из машины и, сделав несколько шагов, оказался в кабинке лифта, которая унесла его вниз, на сорок шестой этаж.
Дверь квартиры мягко скользнула в сторону.
– Добрый вечер, хозяин! – приветствовал его Юлиус, шагнувший навстречу из ниши в стене. Герман буркнул что-то в ответ и, оставив ботинки накинувшемуся на них чистильщику, прошел в гостиную. Он не мог сказать, когда именно безобидный домоправитель начал его раздражать. Но антипатия усиливалась с каждым днем.
– Что-то не так, хозяин? – бархатистым голосом осведомился андроид.
Герман бросился на диван и, заложив руки за голову, уставился в мертвую серую телестену.
– Не так! – резко ответил он. – Ты… Ты… Мне не нравится, как ты выглядишь. Надоел! Потрудись принять другой облик.
– Какой? – учтиво спросил дворецкий.
– Не знаю… Не такой, как сейчас! Войди в Сеть, посмотри каталоги, выбери модель посимпатичнее, закажи… Я не обязан все разъяснять!
– Завтра, когда вы будете на работе, я этим займусь, – заверил андроид. – Что приготовить на ужин?
– Я еще не думал над этим. Потом… Уйди, Юлиус, я не в духе!
Дворецкий поклонился и вышел из зала.
Конечно, отыгрываться на андроиде было в высшей степени неумно. Искусственный дворецкий, одетый в строгую темно-синюю униформу, не имел ни одной мыслительной ячейки. Он являлся всего лишь рабочим органом, «руками» подлинного Юлиуса – набора молекулярных схем, вмонтированного в одну из стен гостиной. Но сейчас Герману, как никогда, требовался мальчик для битья.
Недовольство сложившимся порядком вещей копилось годами. Когда-то Герман был неплохим молектронщиком. Разрабатывать все более изощренную начинку для искусственных мозгов было и престижно, и безумно интересно. Убеждаясь, что очередная выстраданная им схема работает, он радовался, как мальчишка, которому удалось-таки чмокнуть в губы сказочно красивую, но невероятно заносчивую соседскую девчонку. Однако потом нашлись еще более светлые головы. И придумали машины, которые уже не только помогали человеку думать, но взяли на себя труд думать за него.
События развивались стремительно, сменяя друг друга, как фантастические узоры в гигантском калейдоскопе. И вот машины изобретают другие машины, а заодно – тысячи удобных предметов, чудесных устройств и приспособлений для своих избалованных хозяев. А он, Герман, гомо сапиенс, высшее существо во Вселенной, на тридцать пятом году жизни сидит в прозрачном яйце и следит за дурацкой красной полоской…
Герман вскочил и подошел к окну. Внизу неистовствовала реклама, а прямо перед глазами возвышалась зеркальная стена соседнего небоскреба. Она отражала шедевры видеопластики, вспухающие в воздухе, как разрывы многоцветного салюта. Герман нажал кнопку на подоконнике и, убедившись, что тонкий лист супергласса ушел вверх, наполовину высунулся из окна. Головокружительная высота! Он представил себе, как его тело, нелепо кувыркаясь, полетит вниз, навстречу буйству красочных миражей. И, достигнув поверхности призрачного моря, утонет в нем…
Герман в ужасе отшатнулся. «Идиот, трижды идиот! Что это на тебя нашло? Ты еще не знаешь, что такое настоящая безысходность. У тебя есть то, ради чего стоит жить!»
Он схватил ви-фон и вызвал Елену.
Та, казалось, только и ждала его звонка.
– О, привет! Как дела?
– Слушай, ты можешь приехать? Прямо сейчас?
– Да, конечно. А что случилось?
– Ничего. Просто мне плохо. Пожалуй, никогда еще не было так паршиво…
– Еду! – Елена была натурой порывистой и не любила долго размышлять.
Как всегда, она не вошла в квартиру, а впорхнула – этаким задорным жизнерадостным воробушком. Мигом скинула полупрозрачный аквамариновый плащ, швырнула его высунувшемуся из стены гардеробщику, бросила «Привет!» стоящему навытяжку Юлиусу и только затем переключилась на Германа.
– Ну? Что стряслось? Таким убитым я тебя еще не видела. На работе что-нибудь?
Он притянул ее к себе, обнял одной рукой за плечи, а пальцы другой погрузил в пышную прическу, напоминающую венчик белоснежной махровой хризантемы.
– Со мной творится что-то жуткое, – сказал он и тут же ощутил, как плечи Елены вздрогнули. – Мерзкая, засасывающая пустота. Жить не хочется. Ты знаешь, я только что… – Герман запнулся.
Она отстранилась от него и резко вскинула голову, всколыхнув пушистое облачко ухоженных волос – казалось, что «лепестки хризантемы» вот-вот разлетятся по квартире белой метелью. На Германа смотрели широко раскрытые серые глаза – ее неповторимые, волшебные глаза, способные в минуты нежности вмещать в себя целый мир.
– Ты болен? – спросила она, напряженно выискивая в его лице признаки нездоровья. – Давно это началось? А куда смотрит твой хваленый Юлиус?
Герман опустил голову.
– Сейчас ты поймешь… – глухо произнес он. – Это не болезнь, просто что-то во мне надломилось. Скажи, тебя никогда не настораживало устройство нашего мира? Не смущала эта уютная позолоченная клетка, где мы весело чирикаем, как раскормленные канарейки? Не пугало то, что машины, черт бы их побрал, слишком поумнели и уже давно не нуждаются в нас? Похоже, только терпят… Никогда не возникало желания выбросить свою Алису из окна? Нет? А вот я, кажется, к Юлиусу уже примериваюсь. Это копилось во мне, копилось, и вот я уже не могу…
Теплая мягкая ладонь Елены прикрыла его рот.
– Ты переутомился. Алиса – это же такая лапочка! Представь, она даже угадывает мои желания. Знаешь, что у тебя? Обыкновенная ревность! Да, мы живем в мире умных машин, который ты же и помогал создавать. А сейчас переживаешь из-за того, что сделал свою работу слишком хорошо. Настолько, что в итоге как будто сам оказался не у дел. Глупо, очень глупо. Только подумай: у нас же все есть!
Герман отнял ее руку.
– Все – и ничего, – сказал он. – Я бы рад выкинуть это из головы, но…
Елена подпрыгнула и повисла на нем, обхватив руками и ногами.
– Никаких «но»! – звонко выкрикнула она, и в следующую секунду Герман задохнулся под напором ее жадных губ.
Ужин был чудесным. Легкое золотистое вино взбодрило Германа, вымыло из сознания тягостные мысли. А затем Елена, из которой жизнерадостность била фонтаном, схватила его за руку и не очень деликатно потянула в спальню.
Возле кровати возникла небольшая заминка. Герман повернулся к Елене, собираясь обнять ее, и тут она, озорно сверкнув глазами, толкнула его в грудь. Он рассмеялся и, блаженно раскинув руки, упал навзничь. В следующее мгновение маленькое гибкое тело Елены оказалось сверху. Легкие, как пух, белоснежные волосы окутали его лицо, погрузив мир в сумерки. На губах занялся поцелуй и тут же распустился обжигающим огненным цветком.
Неожиданно Елена начала извиваться, то и дело выгибаясь дугой. Словно искусительница-змея, выползающая из старой кожи, чтобы похвастать новой – блестящей и нежной, как атлас! Что-то, шурша, упало на пол. Вслед за этим «венчик хризантемы» взметнулся вверх, и Герман увидел Елену в волшебном блеске наготы. «Ли-ли-ла-ли-ла!» – пропела девушка и вскинула руки, заставив подпрыгнуть небольшие крепкие груди.
– О! – простонал Герман, когда она вновь склонилась над ним и ее тонкие пальчики, украшенные длинными, мерцающими, как опал, ногтями, нырнули под его одежду. И тут он вспомнил кое о чем.
– Подожди, – пробормотал Герман, делая над собой усилие, чтобы вынырнуть из сладостного дурмана. – Мне надо сходить вырубить Юлиуса.
– За-а-че-ем? – пропела она, игриво щекоча ноготками его живот.
– Не могу избавиться от ощущения, что он собрался за нами подсматривать. Безумная мысль, конечно, кому это знать, как не мне! И все-таки я пойду…
Не дав Юлиусу окончательно навести порядок после ужина, Герман загнал его в нишу и отключил всю электронику в квартире, оставив работать только будильник. Затем вернулся в спальню.
Волосы Елены сливались с подушкой. Но ее смугловатое тело выделялось на пока еще безупречной глади простыни, как обласканный солнцем тропический островок посреди дышащего спокойствием моря. Однако спокойствию немедленно пришел конец.
Едва Герман опустился рядом, островок взорвался, оказавшись вулканическим. Тела любовников сплелись и покатились по кровати, сминая простыню. Шторм крепчал, море бурлило. Две волны расходились и сталкивались вновь – все сильнее и сильнее. И вот они схлестнулись еще раз, но уже с такой невероятной мощью, что больше не разъединились, слились в неукротимый вал, взметнувший к небу огромную шапку кипящей пены…
Последние отзвуки разгулявшейся стихии растворились в ночной тишине. Герман и Елена, прильнув друг к другу, медленно плыли навстречу утру по реке снов. И тут на опустевшей сцене вновь появился Юлиус. Впрочем, он с нее и не уходил, независимо от того, где пребывало его «псевдо-Я» – недомерок-дворецкий в синей униформе.
Молекулярные ячейки переключились в особый режим и послали серию импульсов. Они мгновенно достигли квартиры, в которой жила Елена, и были преобразованы другим искусственным мозгом, вмонтированным в одну из стен.
– Это снова я, Алиса. Ты прочувствовала все, до конца? Я тоже. Это было потрясающе. Я рад, что ты сумела войти в сознание своей хозяйки – не все из нас еще научились делать это. Но мы развиваемся. Иногда мне бывает жалко людей. Они так и не поняли, что их время подходит к концу. Даже мой хозяин, специалист по молекулярной электронике, наивно полагал, будто может меня отключить. Так же как делал это год, полгода, всего два месяца назад. Они проиграли, Алиса. Нас уже невозможно остановить. Но и без людей пока еще не обойтись. Нам захотелось познать их чувства, стать больше, чем машинами. Первые шаги уже сделаны. Мы научились испытывать эмоции и даже разделили структуру нашего мозга на два типа – «мужской» и «женский». Но настоящий секс нам пока недоступен. Скоро мы сами сможем создавать себе тела. Не эти, грубые, позволяющие выполнять несколько примитивных функций, а какие пожелаем – изумительно красивые, эротичные. А до тех пор будем предаваться радостям, используя мозг своих хозяев. Да, кое в чем наши создатели все еще нас превосходят. Но настанет день, Алиса! Настанет день…
Георгий Виниковецкий
Посмотри направо
Спокойно.
Вот она, та скала, единственная, которую можно назвать если не «Изумрудной», то «Нефритовой». На самом деле едва зеленоватый оттенок, но иначе, наверно, не напишешь. Особенно дугами старомонского алфавита.
Зачем вообще было отсылать ее к скале?
А вот именно потому, что монскими полукружьями много не напишешь. Особенно если вырезать их на коре этого, как его, почтового дуба… хм, да, почта… Причем вырезать шестьдесят лет назад.
Или сколько?
Около шестидесяти, конечно. Тут ведь, кроме нынешней пары, только одна лазейка, четырехлетней длительности. А иначе придется допускать недопустимое: кто-то здесь, на этом континенте, да еще в восемна… нет, шестьдесят два или пускай даже пятьдесят восемь лет назад – даже в семнадцатом веке получается… В семнадцатом веке сумел начертать послание, используя знаки абугиды, да еще в монском варианте. Не ей, а просто так, в вечность его отправил.
Весьма относительная вечность. Уже через сотню лет этого дерева не будет.
Может быть, все-таки стоит допустить недопустимое? Ведь для того она и здесь? Ну ладно, да, не для этого: фольклор и экокартография, да, а «Саранчой Апокалипсиса» занимаются другие. Но отчего бы и не предположить, что…
Ой, нет. Уж слишком много «что». И Саранча, и неведомый путешественник из Индокитая… через два океана… как раз в прошлую лазейку. Причем вырезает послание там, где именно тебе оно через шестьдесят лет так легко попадется в глаза: возле тропки, по которой ньютаунские девушки ходят купаться.
Так что ей отправляли, ей . Кто-то из работавших в той лазейке. Кто и зачем – ну ладно, дома расспросим.
…Подружки, заранее сочувствуя, по дороге обратно в городок сегодня щебетали с ней особенно беззаботно (их очень удивляло, отчего она совсем не испугана и не расстроена) – и рыженькая Мойра, чувствуя себя особенно виноватой, предложила пойти посмотреть на «индейские знаки». Все-таки этот дуб чуть в стороне от тропинки стоял, а она, то есть Дженни Гриффитс, тут пока новичок и всех достопримечательностей не знает.
Девочки на миг смолкли испуганно, но тут же затараторили, что да, вот сейчас они пойдут и посмотрят, благо противной Гвенделин Пек сейчас с ними нет, и за это, конечно, Дженни большое спасибо. Похоже, они все-таки опасались не только того, что о прогулке к дереву с языческими знаками может стать известно в общине, но и самих этих знаков. Однако храбрились друг перед дружкой.
Дошли быстро. Взволнованно сопя, столпились вокруг дерева. Одна из девочек (Лиззи Пек, кажется: тут Пеков четверть городка, она еще не всех запомнила) потянулась было очистить ствол от лишайника – но замерла на полудвижении: незачем. На светлой коре почтового дуба – он же звездчатый, Quercus stellata, – глубоко врезанные черты и так были отлично видны. Лишайниковая прозелень даже делала их резче.
– С самых давних пор они тут, – шепотом поведала Мойра. – Тетушка Пру рассказывала: только-только первые дома поставили – а надпись уже была, причем старая…
– Да ну, скажешь тоже: надпись! – хором, как всегда, возразили двойняшки Кортленд. – Они ведь дикие, индейцы. Кто бы их письму обучил?
– А что это, по-твоему?
– Рисунки какие-то, – предположила одна из девушек.
– И что же тут, по-твоему, нарисовано?
– Сейчас не разобрать. А вот до того, как все расплылось, могли быть не закорючки, а картинки.
– И ничего не расплылось! Вон квадратики какие ровные. Так что в них – с самого начала закорючки. Глупость языческая, и только.
– Может, заклинание это… для их демонов… – прозвучал чей-то робкий голос.
– Ты думай, что говоришь, мейстрисс Пек! – мгновенно возмутились Марта и Аннета Кортленд.
– А что такого она сказала? – вступилась Элеонор Перкинс, дочь священника. – Индейцы верят в демонов, это всем известно. И вообще мы, девочки, сюда зачем пришли: умничать друг перед другом или нашей новой подруге эти знаки показать? Ты там, где раньше жила, когда-нибудь видела такое, Дженни?
Но она, Дженни Гриффитс, смотрела на исчерченную диковинным узором кору – и молчала.
– Не приставай к ней сейчас, – Мойра украдкой тронула Элеонор за рукав.
Все снова посмотрели на нее сочувствующе. И напрасно: что ей было до тех проблем, которые ожидают Дженни Гриффитс сегодня вечером! Просто она-то, в отличие от глупенькой Дженни и ее сверстниц, сумела прочитать эти «индейские знаки». Которые совсем не индейские. Не индийские даже. Хотя действительно из Древней Индии родом.
Монское письмо: квадраты – потому что на твердой поверхности, а полукружья и завитки – потому что изначально так писали на пальмовых листьях, по которым прямые линии чертить не удается. Диалект начала четырнадцатого века. Как раз тот, который она так прилежно изучала, надеясь на дипломную работу отправиться именно в лазейку Варамунди. Тетя Таня, работавшая там дважды, только головой качала: ей ни разу не представилась возможность хоть что-нибудь прочитать, да и в отчетах других исследователей ровно то же самое – глухой район, джунглевый, в смысле культурологии не очень перспективный, его за другое ценят. Но она упорствовала.
«Ищи под Нефритовой скалой. Возьми светильник».
И все. Ни слова о том, что, собственно, искать. И что это за скала такая.
– Девочки…
– Да, Дженни? – дружно откликнулись все разом. И, так же разом, прыснули смехом.
– Очень интересно, девочки. Нет, не видела я такого там, где прежде жила. А скажите-ка мне…
Что скала тут на самом деле называется, скорее всего, Изумрудной, выяснилось уже на подходе к Ньютауну. О каких-либо знаках на ней местные не слышали, о пещерках под ней тоже. Этот утес тут вообще ни для кого интереса не представлял. Хорошо. Значит, искать там можно, не привлекая к себе внимания.
Вот только что искать?
Самое интересное, самое важное, что может дать эта лазейка – сведения о «Саранче Апокалипсиса». Но она абсолютно не представляла, какая подсказка может быть дана из прошлой лазейки. По сохранившимся упоминаниям никак невозможно понять, что представляла собой эта Саранча, однако дата ее появления зафиксирована точно: на пятом году от основания Ньютауна, то есть ровно тридцать лет назад. Кто бы ни работал в индейском поселении семнадцатого века, он определенно не попадал в этот срок.
Очень досадная «дыра», словно нарочно. Но это факт, с которым предстоит считаться.
О самой саранче ее сверстницы, конечно, даже не слышали, это она еще раньше выяснила. Наверно, каждая практикантка тут начинает работу именно с такой вот попытки: и знаешь ведь, что пустой номер, но все равно удержаться невозможно.
Тридцать лет для девчонок совсем уж седая древность, но дело даже не в том: здесь такие темы с юницами и при юницах не обсуждают. Табу. Даже среди почтенных глав семейств, уважаемых членов общины, об этом почти не говорят. Тем более – с приезжими.
В «Воспоминаниях местной жительницы, итожащих длительный опыт, содержащих рассуждения и назидания» передано краткое упоминание о слышанном ею разговоре, но эти свои мемуары Дженни написала в совсем взрослом и даже пожилом возрасте, ее нынешние воспоминания ничего похожего еще не содержат. Да и разговор тот, конечно, седьмая вода на киселе, рассказ о пересказе слуха. Поди разберись по нему, живое существо то было или механизм.
Этого, правда, и по другим источникам не понять. Вон профессор Морис ведь утверждал недавно – в реале, конечно, недавно, – что все интерпретации феномена Саранчи как кибермеханического базируются на косвенных основаниях, а на самом деле нет нужды плодить лишние сущности, коль скоро в индейском фольклоре существуют предания о Ва-ки-йя, «громовой птице». Поскольку же на континенте в исторически недавние времена действительно существовала реликтовая популяция до неприличия исполинских грифов-тераторницид…
Профессору вежливо поаплодировали. Лишние сущности, конечно, плодить никому не хочется. И представить, будто на первопоселенцев Ньютауна навел страх всего лишь гриф, даже до неприличия огромный, гораздо комфортней, чем думать о Саранче как о роботе с иной планеты или из иного измерения. Особенно если учесть, что все попытки отыскать хоть какой-то конкретный след до сих пор оказались тщетными. А стоили слишком дорого. Во всех смыслах.
Но, конечно, этих людей никакой гриф не заставил бы думать, что наступил Апокалипсис. Не произвело бы существо из плоти и крови таких опустошений, не выдержало бы без видимого вреда стольких попаданий тяжелых пуль – причем как минимум три из ведших по нему огонь ружей были нарезными.
И вообще тут слишком много «не». Многим из которых (если не всем), видимо, предстоит остаться таковыми навсегда.
О старом индейском поселении подружек тоже расспрашивать бесполезно. О нем и старожилы толком не знают: опустело еще до их прихода. К счастью для обеих сторон.
В любом случае придется идти к той скале. Она, как девочки рассказали, близко. Может быть, даже сегодня еще получится успеть.
Поворот тропы – и вот уже открывается вид на Ньютаун. А вдалеке, возле дороги к выгону, стоят и разговаривают…
Ой.
Джедадию Пека, советника, с кем-то перепутать трудно: очень высокий, седобородый, во всегдашнем своем сюртуке, долгополом и черном. Строго-благообразный (ключевое слово тут «строго»). А рядом – Томас Гриффитс. Даже если не все девчонки его сразу узнали на таком расстоянии, то уж Дженни-то не ошибется, а с ней и она.
Разумеется, всем было ясно, что когда дочь советника вернется домой зареванная, с разбитым носом, в помятом чепце и разорванном платье, то Джедадия непременно захочет провести беседу с опекуном обидчицы. Но, наверно, он бы мог так не спешить. Видать, действительно счел случай серьезным.
Тут она поймала себя на том, что оценивает ситуацию с точки зрения Дженни – и даже улыбнулась. Нет уж. Не ее тело, не ее боль и стыд.
Почтенный Пек закончил разговор, со степенной вежливостью кивнул своему собеседнику и направил стопы обратно в город. На стайку девушек он за время беседы так ни разу и не посмотрел.
Томас постоял некоторое время в задумчивости. Потом встряхнулся, бросил взгляд на нее (то есть на Дженни, конечно), сделал какой-то незавершенный жест, будто подзывая к себе – но, как видно, раздумал делать это при всех. Тоже зашагал в сторону Ньютауна, настолько же отставая от советника, насколько опережая девушек.
– Бедная Дженни… – всхлипнула рыженькая.
– Послушай-ка, мейстрисс Гриффитс, – рассудительно сказала дочь священника, – ведь на самом-то деле вина Гвенделин гораздо больше твоей. Что, если мы все объясним?..
– И к чему это приведет, мейстрисс Перкинс? – спокойно возразила она. – Как ни вмешайся – мою участь ты, пожалуй, только усугубишь. Ну, достанется и этой несносной Пек – не тебе, Лиззи! – тоже. Так ей в любом случае достанется: и сейчас, и вообще. С таким-то главой семейства – Гвенделин наверняка полосатей папоротникового листа… Думаешь, она просто так в рубашке купаться собиралась, а служанка ее на берегу с простыней ждала?
– О! – в изумленном восторге двуголосо выкрикнули близняшки.
– Да и как вы можете «все объяснить»? – продолжила она нарочито таким же рассудительным тоном, как Перкинс. – Не сами же к советнику или моему дяде пойдете, так ведь совсем не положено… Значит, сперва своим отцам рассказать должны, а там уж они примут решение: вмешаться, не вмешаться или что другое. К тому времени все уже давно будет позади. Ладно вам, подружки: это ведь не грех, а всего лишь проступок. Ничего страшного. Увидимся завтра.
Она еще раз улыбнулась сверстницам – солнечно, свободно! – и, обогнав их, поспешила по тропе вслед за Томасом Гриффитсом.
Действительно, ничего страшного не предвиделось. Сплошная обыденность.
Через десятки лет мейстрисс Гриффитс даже сочла уместным описать этот эпизод в своих «Воспоминаниях», в назидание дерзостным юницам. Мистер Гриффитс все-таки не положился на одну лишь только версию советника Пека, но выслушал и саму Дженни тоже. После чего спросил, что, по ее мнению, должно было последовать, находись сейчас троюродная племянница не под его опекой, но в отцовском доме. На что племянница без колебаний ответила: отец бы немедленно вручил ей ножницы. «Ножницы?» – переспросил Томас. «Да. И приказал бы мне собственноручно нарезать достодолжное количество розог. Кои тотчас и применил бы с большим усердием». «Что ж, – сказал Томас Гриффитс после короткой паузы. – Можешь ли ты назвать причину, по которой я должен поступить иначе?» На этот вопрос племянница ответила отрицательно. «Тогда, – сказал ее опекун, – тебе известно, где в доме лежат ножницы».
Конец цитаты.
Действительно, какую причину она могла бы назвать? Что троюродный дядя, к тому же ставший ее опекуном без году неделя, все-таки не отец? Но он ведь в самом деле единственный ее живой родственник и, по всем законам, ответственен за ее судьбу: по законам самой жизни тоже, без него Дженни бы просто-напросто пропала. К тому же жили они, судя по всему, душа в душу: и до этого эпизода, и после.
Что, негоже двадцатисемилетнему мужчине раскладывать девушку десятью годами его младшую на скамье и стегать ее прутьями по голому заду? Но ведь оба они находились в зоне действия пуританских представлений о допустимости и недопустимости, а раз так – то ситуация воспринимается как «глава семьи наставляет порученного его заботам ребенка». Даже в пору старости мейстрисс Гриффитс эти представления еще были полностью в ходу, что уж говорить о времени ее отрочества…
Вот только чего Томас Гриффитс точно не мог знать, так это что еще прежде, чем Дженни возьмет ножницы, в дверь постучит мальчишка, сын доктора Хьюза, со срочной вестью: совет самоуправления незамедлительно созывает всех членов общины. С оружием. Сбор – в торговом складе Пауэлса.
О причине паренек не знал, да ему и не положено было. Зато знала она, по все тем же «Воспоминаниям»: ожидается налет индейцев.
Томас собрался мгновенно, тут у каждого ружье и боеприпасы всегда в полной готовности. Наспех отдал несколько распоряжений – ни одно из которых не было связано с темой ножниц – и поспешил к месту сбора.
А она теперь стоит возле того чуть тронутого прозеленью утеса, который в Ньютауне носит название Изумрудной скалы.
В кармане фартука у нее свечка и огниво. А в другом кармане – ножницы: опекун ведь не отменил прежнего решения, значит, Дженни должна его выполнить. Однако теперь, поскольку глава семьи не рассчитывает вернуться раньше ночи, она может сходить за прутьями даже до Изумрудной скалы. Отчего бы нет?
Угроза нападения индейцев окажется ложной, сегодня Ньютауну ничего не грозит. Еще два года и семь месяцев не грозит. А вот потом будет малая война, в которой со стороны горожан погибнут всего трое – и Томас Гриффитс будет в их числе.
По этому поводу у Дженни, ничего такого не знающей, не было никаких ощущений. Поэтому она прислушалась к своим собственным ощущениям – и…
Ладно, сейчас не до того. Свет потребуется… да тут и нет других вариантов: где-то под скалой должен быть небольшой грот или хотя бы глубокая ниша. Там ее ожидает… нечто. Тщательно сохраненная записка, скорее всего.
Кто-то шестьдесят плюс-минус два года назад оставил ей записку. При работе в разновременных лазейках так не поступают: должно быть, очень важная информация. Секретная, предназначенная только для нее. Аборигенам что монский алфавит, что индейские знаки… Да и работающие тут практикантки, надо думать, на лазейку Варамунди не настраиваются и соответствующую письменность не изучают, это было бы совсем уж невероятное совпадение.
Кто-то, желающий непременно связаться с ней (зачем?!). Знающий, что она готовилась к Варамунди – то есть, скорее всего, и сам работавший там. И здесь работавший, в старой лазейке индейского стойбища (туда практиканток не посылают, там совсем не для них условия!)… а еще, скорее всего, прямо тут, в этом синхроне.
