Текст книги "Так ли плохи сегодняшние времена?"
Автор книги: Генри Филдинг
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
КАПИТАНУ ГЕРКУЛЕСУ ВИНЕГАРУ [74]74
Оппозиционный «Борец», четырехполосная газета, выходившая трижды в неделю, издавался от имени «капитана Геркулеса Винегара». «Капитан» рекомендовался блюстителем нравов и искоренителем зла. Драчливый нрав газеты отзывался уже в имени «издателя»: Геркулес, всюду наводящий «порядок» («олимпийским Скалозубом» назвал его А. Герцен); Винегар (уксус; желчный характер), тогдашний рефери на боксерских боях, он хлыстом отваживал лезущих на арену зрителей. Сложнее вопрос с «капитаном». В «Дневнике путешествия в Лиссабон» (1754) Филдинг заметит: «…это слово имеет столько разных значений, что связать с ним что-либо определенное чрезвычайно трудно… это, пожалуй, глава или хозяин группы людей, ибо будь то рота солдат, команда матросов или шайка разбойников, человек, возглавляющий их, зовется капитаном». Действительно, есть «капитан» в «Джонатане Уайлде» (бандит Джозеф Блейк, ему была «посвящена» баллада Свифта), «капитаном» величался грабитель Макхит в «Опере нищего» Д. Гея, показания «капитана Флэша» (бандита Т. Льюиса) помогли Филдингу-судье в 1750 г. разоблачить шайку уличных грабителей, были вынесенные на титулы книг пиратствующие капитаны у Дефо, и, несомненно, чем-то объяснялось то обстоятельство, что «капитанами» титуловали себя известные «криминальные» писатели Джон Стивенс, Александр Смит и Чарлз Джонсон. Наконец, одиозной была фигура «прикормленного» капитана («а led captain»), обычно отставного военного, нахлебника в доме сельского сквайра. Этот герой безобразничает в сцене травли пастора Адамса гончими и затем за обедом у сквайра («Джозеф Эндрюс»).
Газета «Борец» продержалась около трех лет (первый номер вышел 15 ноября 1739), сотрудничество в ней Филдинга продолжалось по июнь 1741 г., написал он не менее 64 передовиц.
[Закрыть]
«Борец», суббота, 26 января, 1739—1740
Дорогой сэр! Недавно вы поразили мир двумя весьма обстоятельными (чтобы не сказать – скучными) очерками, посвященными добродетели. Кто бы мог ожидать и кому под силу вынести столь благочестивые и высоконравственные речи из уст капитана Винегара?
«Quis tuleri Gracchos de seditione querentes» [75]75
«Разве терпимо, когда мятежом возмущаются Гракхи?»
Ювенал. Сатиры, И, 24. Пер. Д. С. Недовича.
[Закрыть].
Было бы скорее в вашем духе принять противоположную сторону и нанести последний удар сей даме, чья нагота, кажется, так прельщала Платона. Не знаю, доставило бы ей удовольствие являться обнаженною в нашем прохладном климате, но уверен, что своих приверженцев она всегда разоблачит донага.
Милорд Бэкон, которого я почитаю мыслителем несколько более значительным, чем вы, был столь далек от искушения определить истинную добродетель (а тогда, позвольте заверить вас, ее положение было куда прочнее нынешнего), что рискнул предложить лишь ее тень. Он советовал людям носить маски тех добродетелей, что были ближе всего к их порокам: скупцу изображать бережливость, моту – щедрость, трусу – смирение, сорвиголове – доблесть и далее в том же роде.
Так рассуждает мудрый человек, который знает жизнь и как ее прожить. С такой духовной пищи человек крепнет. Это не химерическая доктрина, заморившая голодом всех своих адептов, попахивающая романтической бочкой Диогена, и недалек день, когда она истощит нас до того, что мы будем рады жить и в бочке.
Здесь я не стану нападать на первую часть вашей апологии добродетели, где вы рассуждаете о том свете. Предмет этот, надеюсь, уже вполне удовлетворительно разобрали некоторые современные вольнодумцы. Не могу, впрочем, не отметить, сколь уместно вы употребляете в этой связи слово «греза». И ежели вы имеете желание и далее грезить или же разговаривать во сне, чем, по нашему полному убеждению, вы и занимаетесь в вышеупомянутом очерке, я ни в коем случае не стану будить вас. Опьяняйтесь в свое удовольствие, добрый капитан, но не распространяйте свои опиаты в народе, ибо, ежели вы сделаете это, я всегда применю должное противоядие. Меня не напугает ваш клуб, чьей смехотворной и чудодейственной силе «credat Judoes Apella, non ego» [76]76
«Пусть верит иудей Апелла, только не я».
Гораций. Сатиры, 1, 5. 100.
[Закрыть].
Перехожу ко второй части вашей апологии, где весьма благопристойно утверждается, будто добродетель не только совместна с житейской выгодою, но и обязательна для нее. Тут, закусив удила, вы, благородный капитан, учите нас, сколь важную опору для честолюбия она составляет, сколь необходима она для приобретения и сохранения положения. В связи с тем, что вы не соблаговолили сообщить нам, какое положение подразумеваете, я продолжу вашу мысль, предположив, что это положение при дворе. Действительно, если мы рассмотрим нравы и поведение господ, что в настоящее время имеют счастье занимать таковое, мы, возможно, склонимся к тому, чтобы разделить ваше мнение. Тем не менее хорошо известно, что иные из сочинителей вашего направления мыслей представляли дворы почвою, на которой цветок добродетели нечасто принимается. Должен признать, что в недавнее время таких сочинителей объявилось совсем мало, и, значит, придворная почва изменилась к лучшему со времен стоиков, и теперь добродетель произрастает там успешнее, чем прежде. Но не могло ли это растение, подобно некоторым иным, вместе с почвою чуть переменить свою природу; не стала ли добродетель, обязательная для положения при дворе, добродетелью иного рода, нежели та, какую любил Платон; не существует ли некоей особенной добродетели, подходящей джентльмену, как выразился король Карл II о религии [77]77
В «Истории моего времени» (изд. 1723) Дж. Бернет (1643–1715), епископ Солсберийский, историк и мемуарист, передает, что в беседе с приближенным король советовал тому «выбросить из головы пресвитериан, поскольку эта религия не пристала джентльмену». Сам Карл II в вопросах вероисповедания был весьма толерантен, если не сказать циничен: обязанный троном шотландским пресвитерианам, он восстановил в правах англиканскую церковь, потом тайно перешел в католичество, потом под давлением парламента преследовал католиков («папистский заговор» 1678).
[Закрыть]; и если, по слову Горация, порок часто принимает вид добродетели, то не может ли добродетель иной раз принять вид порока? – мне трудно решить. Возможно, те или иные свойства и поступки могут быть добродетельны при дворе и порочны везде, кроме двора; мы знаем, что пролитие крови считается похвальным для солдата, ибо это его обязанность; забвение обещаний, вероломство и проч. могут, таким образом, почитаться похвальными для придворного. Наконец аргумент, который мне видится наиболее сильным: если, согласно юридической максиме, основа и глава двора не может быть не прав, то эта неспособность к неправоте, должно быть, нисходит на всех, кто принадлежит ко двору; и потому порочный человек никак не может там состоять, ибо пока он там состоит, он непорочен.
Не стану более задерживаться на этом пункте и полагаю, что сумею без труда опровергнуть вас по всем прочим пунктам. И если однажды я удостоверюсь, что двор единственное место, где добродетель процветает, если я смогу определить ее в этот приют, я со всею душою оставлю ее в тамошнем славном обществе.
Вы заявили, что наслаждение заключается в умеренности. Но, полагаю, вы согласитесь, что оно не благоволит голоду, жажде или холоду, а это, сэр, такие напасти, от которых добродетель никоим образом не оградит вас. Добродетель – это такая наличность, которую знать не знают мясник, пекарь, суконщик, портной. Если человек приходит на рынок с одною лишь добродетелью, он, боюсь, ничего иного с него и не унесет. Тех добродетельных радостей, что вы дозволяете нам с женщинами, этой монетой тоже не оплатить. Строжайший родитель не станет внимать перечню жениховских добродетелей, если тот не принес с собою доходного списка; и тому непросто будет склонить девицу бежать с ним, очаровавшись его добродетелями. Доведись Платону и прапорщику гвардейской пехоты просить руки некой дамы, философ имел бы столь же мало оснований рассчитывать на успех и в ее глазах, и в глазах ее батюшки, как если бы ему в соперники достался богатый сквайр или олдермен. Деньги должны приносить удовольствия, а добродетель едва ли принесет деньги. Весьма добродетельный человек может голодать в Вестминстер-Холле или среди честных торговцев в городе, а разбогатеют всенепременно джентльмен, с любого дела получающий вознаграждение, иной же раз от обеих сторон одного дела, и торговец, который божится, что, продавая ярд шелка за крону, терпит убытки – а затем продает его за четыре шиллинга. Богатство – это дорога не только к удовольствиям, но и к почету. Скажу больше – сами наши титулования, неотъемлемые от добродетели, подвластны богатству. Кто слывет в городе хорошим человеком? – богач. А дурным? – конечно, бедняк. Не добудет ли богатство, даже при дворе, человеку титул, и не доставит ли титул почет ему и его наследникам? Счастье человеческое, безусловно, зависит от богатства, а богатство не добывается добродетелью. Как оно добывается, я расскажу в другом послании. Вы можете напечатать мои соображения сами; если вы этого не сделаете, я продолжу наш спор в каком-нибудь еще издании; и мне известно одно, весьма соответствующее моему замыслу; ведь если то или иное издание не прекращает потворствовать разврату, оно не замедлит объявить войну добродетели.
Остаюсь и проч.
КАПИТАНУ ГЕРКУЛЕСУ ВИНЕГАРУ
«Борец», четверг, 29 января, 1739–1740
Aude aliquid brevibus Gyaris et carcere dignum,
Si vis esse aliquis.
Сэр, полагая, что в своем предыдущем послании я должным образом опроверг все ваши доводы в защиту добродетели, в то же время доказав совершенную ее несовместность с нашею житейскою выгодою, настоящим отправляю вам, как обещал, некоторые наставления, следуя которым, можно достичь той вершины величия и почета в свете, что вы превратно сочли достижимой на путях добродетели.
Первое качество, коим необходимо обладать всякому, подающему надежды на успех в этой области, есть искусство лжи. Слово это касательно нашей выгоды – как оно стало зазорным, не стану разбирать – подразумевает лесть и клевету, выгораживание себя и оговаривание прочих.
В свое время было высказано, что лжец-де обязан обладать хорошей памятью [79]79
Изречение принадлежит римскому учителю риторики и писателю Марку Фабию Квинтилиану («Воспитание оратора», кн. IV). Та же мысль у Монтеня (опыт «О лжецах»).
[Закрыть]. Считаю, это поистине счастливый дар, но если он не врожденный, то обрести его нелегко. Поразмыслив, я рекомендую превосходный труд под названием «Memoria Technica» [80]80
Букв. техника памяти (лат.).
[Закрыть]и прочие, какие отыщутся, книги того же свойства.
Прежде всего ложь никогда не должна быть невероятною; иные лжецы, на которых вроде бы вполне можно было положиться, выводились на чистую воду и уничтожались одним верным ударом. В этом деле я наблюдал более неудач от чрезмерного рвения, нежели от обратной крайности; ибо в этом деле, как нигде еще, не следует перебарщивать, если намереваешься извлечь из лжи какую-либо пользу. Есть личности столь знаменитые в этом искусстве, что им стоит лишь заикнуться о той или иной истории, как она лишается всякого правдоподобия. Похвала из их уст лишь бесчестит. Всегда будет правильно учитывать мнение общества, и человек в здравом уме не подвергнет сомнению доблесть и достоинство Ар – ла, проницательность Че – да или учтивость До – на [81]81
Эту «тайнопись» легко расшифровывали современники. Имеются в виду видные оппозиционеры (по предложению оппозиции Филдинг и стал издателем газеты «Борец», 1739–1741), накануне парламентских выборов (лето 1741) готовившие уход с политической арены премьера Р. Уолпола (он ушел в отставку в феврале 1742). Джон Кэмпбэлл, герцог Аргайл(1678–1743), видный шотландский вельможа, военачальник, сподвижник герцога Мальборо, с чьей вдовой Филдинг был знаком (его отец, генерал, тоже служил под знаменами Мальборо в Нидерландах). В 1715 г. Аргайл разбил яковитов, в 1717-м содействовал падению первого кабинета Уолпола, в дальнейшем заклятого врага Филдинга. Накануне выборов Аргайл лишил Уолпола шотландской поддержки, т. е. лоббировал всю северную границу. Нелицеприятную характеристику герцога оставил Свифт: «Высокомерный, самолюбивый, коварный шотландец». Филип Дормер Стенхоп (1694–1773), граф Честерфилд,государственный деятель и дипломат. В 1734 г. Филдинг посвятил Честерфилду балладную оперу «Дон Кихот в Англии», разоблачавшую предвыборные махинации. В 1737 г. в верхней палате парламента граф произнес знаменитую речь против законопроекта о театральной цензуре, закрывшего путь на сцену драматургии Филдинга (каковая и спровоцировала этот билль). Джордж Бабб Додингтон (1691–1762),общественный деятель, меценат. Ему Филдинг посвятил поэму «О подлинном величии», в «Амелии» объявит «одним из величайших людей, каких когда-либо рождала наша страна» – явно преувеличенная оценка деятеля весьма нетвердых взглядов.
[Закрыть]. Оболгать подобное, поелику возможно, не следует и пытаться. Но это касается только лжи порочащей; ежели вам приведется лгать в похвалу, не ставьте себе никаких преград.
Тут одобрение общества не имеет для вас никакого значения; ваш покровитель признает себя, и этого довольно. Не жалейте красок, выписывая его честь, благообразие и все мыслимые добродетели, и задумывайтесь не над тем, каков он на самом деле, но над тем, каким он должен быть или каким прослывет. Украсьте его этими совершенствами – и вам наверняка будет сопутствовать успех.
Но сколь бы мало ни страшился лжец чужих опровержений, он должен всегда быть начеку, чтобы не опровергнуть себя самому. Крутясь между хулой и похвалой, он должен, умерив свою злокозненность, проведать истинное положение дел, коему он всегда и непременно заклятый враг. И если это ему на руку и прошло достаточно времени (не менее трех месяцев), он может обвинить человека в пороках, которых у того нет и кого он прежде наделил добродетелями, которые также отсутствовали. Но тут надо быть очень осторожным.
В распространении ложных вестей, главным образом клеветы, следует продуманно выбрать место действия. Так, находясь в Лондоне, можно без опаски сообщить о чем угодно, случившемся где-нибудь в сотне миль от города. Если же ограничить себя нашим городом, то следует, по меньшей мере, разыграть действие в одной его части, а сообщить о нем – в другой.
Четвертый и последний наказ, который я здесь приведу: никогда не оглашайте ложь в присутствии того, кому известно, что это неправда. Сказанное не произведет никакого действия, а лжец, возможное дело, наживет себе неприятности.
Второе свойство, снаряжающее человека для продвижения по службе, есть бесстыдство, кто-то, впрочем, числит его первым. Свойство это, хотя бы в какой-то степени, должно быть присуще человеку от рождения, но, поскольку многие имеют несчастье появиться на свет, имея в себе лишь весьма скромную его долю, я сообщу, какие меры было бы в высшей степени уместно принять, дабы его приобрести.
Прежде всего, поскольку соседские народы известны своим совершенством в нем – не стану утверждать, насколько это справедливо, – не будет ошибкою, если ребенка вскормит няня-ирландка, после чего можно заведенным порядком передать его воспитателю-французу. В возрасте двенадцати лет, не позже, пусть его отдадут какому-нибудь адвокату, а лучше стряпчему. В силу того что образование он должен получать в нашем городе, пусть все свободное время он проводит в театре, особенно когда там дают что-нибудь совершенно непотребное; еще лучше, если он будет иметь возможность наведываться за кулисы и общаться с актрисами, большими искусницами в бесстыдстве. По воскресеньям он должен постоянно бывать в молельне. После двух лет у адвоката хорошо бы сделать его придворным пажом или прапорщиком гвардейской пехоты; там он, как прежде, сможет развиваться в театре и молельне. Было бы правильно посещать французские классы, и нелишне в дни судебных сессий заглянуть разок-другой в Вестминстер-Холл. Особенно следует озаботиться тем, чтобы он удержался от всякого рода занятий, побуждающих к скромности. Всезнайки более других не уверены в себе. Единственные образовательные заведения, которые он должен посещать, это французская школа (я уже ее упомянул), школа танцев и прославленное заведение мистера Джеймса Фигга, где он сведет знакомство с самым лучшим и самым подходящим обществом. Я убежден, что, если эти правила будут строго соблюдаться, мы встретим немного неудач на пути к тому совершенству, необходимость в котором для нашего продвижения не нуждается в разъяснении. С этим человек не пропадет, а без него не преуспеет. Прав был Гудибрас:
Довольно лишь не знать стыда —
Вам всякий путь открыт тогда.
Сколь многие, мы знаем, делались важными в мире людьми благодаря одному этому дару!
Но можно быть до крайности бесстыдным, бесстыдным до неприличия. Когда человек убеждается в том, что он целиком превзошел сию науку, то есть совершенно подавил всякий стыд, он может уверенно пользоваться личиной скромности; истинный и счастливый бесстыдник тот, кто таковым не кажется. Бесстыдный человек, равно как и лжец, преуспеет только под личинами соответственно правды и скромности. Иногда требуется сбросить маску, но в таком случае нужно быть очень осторожным с тем, кого обхамили. Если бесстыдник ограничится тем, что прилюдно смутит юную скромницу, уверенный, что при ней нет никого, кто мог бы вступиться за нее, или высмеет не знающего себе цены истинно достойного человека; или непрошеный полезет в общество людей бесконечно выше его, или будет отпираться от своих пресловутых плутней, или попытается, как говорится, представить их в выгодном свете – такое, я полагаю, ему еще можно спустить; но ему никак нельзя напасть не на того – и даже не на ту. Мне известно, как забывший всякий стыд безобразник был пристыжен остроумным ответом прелестной дамы, которую он попытался смутить; и как с ним же весьма сурово обошелся мужчина, на ком он испытал этот свой талант. Коротко говоря, бесстыдство это конь: если отпустить поводья, он понесет, не разбирая дороги; но, чувствуя умелую и твердую руку, он непременно вынесет вас на вершину ваших вожделений.
Третье, что образует нашего деятеля, это неблагодарность. Ничто не должно его держать, кроме собственной выгоды, ради которой он во всякое время готов пожертвовать лагерем или другом. Он должен представлять весь мир шайкою злоумышленников, а всякое наложенное на него обязательство – как преследующее выгоду того, кто его налагал, и менее всего учитывающее его выгоду; и если обязательство предстает в таком виде, что никакого злодейства за ним не усматривается, он должен видеть в обязателе простака, расценивать то, что он налагает такое обязательство, как слабость, и презирать, а не уважать, его за это. Человек должен иметь в себе зародыши всего этого, и взращивать их в житейском общении. Есть такие молочные люди, как определяет их леди Макбет у Шекспира, кого будет нелегко привести к пределу совершенства [83]83
«Боюсь я, что тебе, кто от природы
Молочной незлобивостью вспоен,
Кратчайший путь не выбрать». У. Шекспир.
Макбет, акт I, сц. 5. Пер. Ю. Корнеева.
[Закрыть]; таких я не признаю, они решительно ни на что не годятся – разве что пойти в ваши ученики.
Утвердившись во всех трех свойствах – в лживости, бесстыдстве и неблагодарности, – человек едва ли, я уверен, возжелает прочих отличий для продвижения и величия. Что до храбрости, благодаря которой кто-то, может, и преуспел, не имея иных добродетелей, то она сопряжена с трудностями и неудобствами и потому лучше обойтись без нее; пускай он крепко держится моих предписаний, и я не ожидаю ничего иного, как того, что вскоре он с презрением взглянет на тех, кто пестует романтические бредни, предложенные вами.
Остаюсь, сэр, Вашим и проч.
О ЮМОРЕ, ГЛУПОСТИ И КАК ЭТО СВЯЗАНО С ВОСПИТАНИЕМ
«Ковент-Гарденский журнал», № 55, суббота, 18 июля 1752
Было отмечено, что проявления юмора изобилуют на нашем острове в большей мере, нежели в любой другой стране, и считается, что это следствие того чистого и совершенного состояния свободы, которою мы располагаем несравнимо в большей степени, нежели все прочие страны.
Мнение это, я знаю, повсеместно утверждено, и тем не менее я склонен усомниться в его истинности, если не вывести значение слова «свобода» за те пределы, что, по моему мнению, ему покуда определены, и не включить сюда не только свободу от всех ограничений, налагаемых общественными законами, но также и от всех тех правил поведения, кои в целом именуются «хорошим воспитанием». Эти законы, пусть и неписаные, вероятно, лучше усвояются, и пусть они не насаждаются насильственно, но охотнее исполняются в той среде, где они приняты, чем любые законы, внесенные в книги или внедренные произволом властей.
Полная свобода от этих законов, если я не слишком заблуждаюсь, есть совершенно необходимое условие для истинного проявления юмора, и посему его не приходится ждать от людей, следующих правилам хорошего воспитания.
В самом деле, хорошее воспитание есть немногим большее, чем искусство выкорчевывать те семена юмора, что природа изначально посеяла в наши умы.
Дабы показать это, нужно только разобраться с понятиями, в чем я не вижу большой трудности, озадачившей прочих сочинителей. Иные высказывались о слове «юмор» так, словно оно содержало в себе некую тайну, не могущую быть раскрытою, и ни один, насколько мне известно, не озаботился внятно разъяснить, что он такое, хотя я почти не сомневаюсь в том, что это было должным образом сделано Аристотелем в его труде о комедии, к несчастью не сохранившемся.
Но удивительнее всего то, что мы находим достаточно толкований его у сочинителей, в то же время признающих, будто не знают, что это такое. У мистера Конгрива в письме к мистеру Деннису читаем: «Определить, что такое юмор, так же трудно, как установить, что такое остроумие»; и через несколько строк он говорит: «Существует большая разница между комедией, где очень много реплик юмористичны, как выражаются в публике, и комедией, где имеются персонажи, обладающие юмором и весьма отличающиеся друг от друга по характеру этого свойства, порождаемого различием в их внешности, темпераменте и устремлениях. Я считаю, что под юмором следует понимать некую особую и в каждом данном случае неизбежную манеру вести себя и говорить что-либо, свойственную какому-либо одному человеку, естественно присущую ему и отличающую его поведение и речь от поведения и речи других людей. Юмор так же соотносится с нами и со всем, что от нас исходит, как акциденции соотносятся с сущностью, – это своего рода цвет, запах, вкус, которыми пропитаны мы и все, что мы делаем и говорим. Хотя деяния наши столь многочисленны и многообразны, все они – ветви одного дерева и по природе своей имеют единый характер» и т. д.
Если мой читатель еще сомневается в том, что это и есть правильное определение юмора, то пусть он сопоставит его с теми образцами юмористических характеров, что были даны нам величайшими мастерами и повсеместно признаны таковыми, и, возможно, он будет убежден.
Бен Джонсон, посетовав на неправильное употребление этого слова, продолжает:
Суть юмора мы так определяем:
Имеет свойства воздуха, воды,
В себе несет их оба свойства:
Текучесть, влажность, можно для примера
Воды пролить – и лужа станет, растечется:
И так же воздух, в рог иль в трубку вдутый,
Летит наружу, оставляя по себе
Росы подобье; из чего нам ясно,
Что все текучее и влажное – все то,
Что в рамках не способно удержаться,
Есть юмор. Так и в теле человека
Желчь желтая и черная, кровь, слизь —
Все это без конца перетекает
В единственное место, без заминок,
И называется гуморами. И вот
Метафорически мы можем привести
Все это к целостному положенью;
Так, если состояние особое
Овладевает человеком и влечет
Все впечатления его, все чувства, силы,
В едином их перемешав потоке,
То это совершенно точно – юмор.
Вот шулер нацепил перо цветное,
На шляпе лента иль в три слоя брыжи,
Шнурки длиною в ярд, иль на французских
Подвязках видим вдруг швейцарский узел —
Не юмор ли? Что может быть смешней?
Это отрывок из первого действия пьесы «Всяк наперекосяк», и я не сомневаюсь, что иным читателям покажется, будто сочинитель был не в своем уме, когда писал эти строки; другие же, безусловно, высмотрят сквозь сор блеск драгоценнейшего металла. На самом деле его изречение, если освободить его от туго зашнурованного корсажа, означает вот что: раз слово «юмор» заключает в себе представления о влажности и текучести, оно было применено к известным влажным и текучим свойствам тела, а затем метафорически – к своеобразным свойствам разума, которые, возобладав, перетекают, подобно главенствующим гуморам тела, все в одно место, и как последние достоверно поглощают и усвояют все телесные соки и силы, так первые не менее определенно завладевают свойствами, склонностями и силами разума и как бы поставляют их себе на службу, целиком и полностью подчиняют себе [85]85
В своем определении «юмора» Б. Джонсон (ок. 1572–1637) опирался на учение Гиппократа (ок.460 до н. э. – 357 до н. э.), который сводил жизнь организма к жидким средам («гуморам»); в цитате из «Всяк наперекосяк» они все названы. Преобладание того или иного «гумора» обусловливало темперамент человека (сангвиник, холерик, меланхолик, флегматик) и определяло его всепоглощающую страсть, особую склонность к чему-либо, а проще говоря, крупно выявляло индивидуальность, самобытность человека. Его «непохожие», порою эксцентрические поведение и речи образуют его «юмор», делают «чудаком». У классицистов (Расин, Драйден, Аддисон) это «главенствующая страсть» («ruling passion»), у сентименталистов и романтиков (Л. Стерн, Лэм) – «конек», у Гоголя – «задор», у романтического романиста А. Дюма – «страсть, грызущая сердце». Примеров (как и «страстей») множество.
[Закрыть].
Перед нами еще одно вполне подходящее определение юмора, который и в самом деле – не более чем сильная наклонность или расположенность разума к чему-то одному, особенному. Перечислить эти наклонности было бы, по замечанию господина Конгрива, задачею столь же беспредельною, как и подвести итог человеческим мнениям; более того, справедливо говорит он, слова quot homines tot sententiaeмогут быть с большим основанием отнесены к их проявлениям юмора, нежели к их мнениям [86]86
Эти слова – «сколько людей, столько мнений» (цитата из комедии Теренция (ок. 195–159) «Формион», II, 4, 14 («что ни человек, то мнение» в пер. А. Ф. Артюшкова)) – У. Конгрив приводит в цитированном выше письме к Д. Деннису от 10 июня 1695 г.; соответствующее место Филдинг пересказывает. Конгрив пишет: «Перечислить все свойственные человеку проявления юмора – занятие такое же бесконечное, как и перечисление всех мнений, которые у него могут быть. И на мой взгляд, изречение quot homines tot sententiae – самое лучшее определение юмора». (Пер. Н. Я. Рыковой.)
[Закрыть].
До сих пор не было упомянуто смехотворное, идея которого, хотя и не основополагающая для юмора, всегда присутствует в нашем о нем представлении. Смехотворное подстраивается к нему двумя путями – либо манерою, либо энергией своего проявления.
В любом из этих случаев наилучшая и достойнейшая склонность человеческого разума может предстать смехотворной. Чрезмерность, говорит Гораций, даже на пути добродетели доведет мудрого и доброго мужа до безрассудства и порока. Так же отдаст она его и во власть смехотворного; ибо оказаться в ней, говорит благоразумный аббат Бельгард, очертя голову может с легкостью человек превосходного ума и самых похвальных правил [87]87
Филдинг ссылается на трактат «Рассуждения о смешных положениях и способах избежать их» (1696) аббата Ж.-Б.-М. де Бельгарда (1648–1734). В России во второй половине XVIII в. было популярно его сочинение «Совершенное воспитание детей».
[Закрыть]. Набожность, любовь к отечеству, преданность, родительская любовь и проч. – все они пополнили сцену юмористическими персонажами.
Похожим образом, напрягаясь через силу, юмор становится смехотворным. Главным образом так трагический юмор различается с комическим; честолюбие ужасает нас в «Макбете» – и заставляет смеяться над пьяными моряками в «Буре»; алчность приводит к чудовищным последствиям в «Роковом любопытстве» Лилло – и в «Скупом» Мольера; ревность создает Отелло – и подозрительного мужа. Никакая страсть и никакой юмор сами по себе не бывают только трагическими или комическими. Нерон был способен обратить тщеславие в предмет ужасного; а Домициан, по меньшей мере однажды, сделал жестокость смехотворной.
Поскольку эти трагические проявления никак не вяжутся с нашим представлением о юморе, я отважусь сделать незначительное добавление к мнениям двух упомянутых мною великих мастеров, и полагаю, что мое определение юмора изрядно совпадет с общим представлением. Под юмором, полагаю я, обычно разумеется сильнейшее влечение разума в некоем одном направлении, вследствие чего человек смехотворным образом выделяется среди прочих.
Если есть какая-то истина в том, что я сейчас высказал, то яснее ясного следует вывод об очевидной несовместности юмора и хорошего воспитания. Последнее есть искусство вести себя сообразно с некими общими и повсеместно утвержденными правилами, и если эти правила будут всюду исполняться, то целый мир, по крайней мере с внешней стороны, предстанет одним-единственным человеком (взгляните хотя бы на наших придворных).
Сейчас у меня нет возможности назвать, даже если бы я мог, все правила хорошего поведения; приведу лишь одно, стоящее их всех. Это правило из чистейшего золота, оно не что иное, как правило поступать с другими так, как вам хотелось бы, чтобы они поступали с вами [88]88
Имея вид цитаты, эта максима не атрибутируется Филдингом. В следующей публикации он аттестует автора «высочайшим авторитетом». Понятно, что это может быть либо евангелист Матфей («Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки», гл. 7, ст. 12), либо соответственно чуть видоизмененный текст из «Книги общей молитвы», официального молитвенника англиканской церкви («Любить ближнего, как самого себя, и поступать с другими так, как хотелось бы, чтобы они поступали со мною»). Вообще же это «золотое правило» (Матфей) религии и морали выводили уже и Конфуций («Аналекты Конфуция», Князь Чудотворный из удела Вэй, 24: «Чего себе не пожелаешь, того не делай и другим»; Вольтер («О Конфуции») передает эту максиму так: «Поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой», то есть очень близко к Филдингу; ссылаясь на Конфуция, эту же мысль перескажет Л. Н. Толстой: «Если человек на основании своей природы понимает, что не должен делать другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали, то он близок к истине») и Аристотель (у Диогена Лаэртского: «На вопрос, как вести себя с друзьями, он ответил: „Так, как хотелось бы, чтобы они вели себя с вами“»; пер. М. Л. Гаспарова). Наконец граф Честерфилд, давнишний доброжелатель Филдинга, в «Письмах к сыну» (опубл. в 1774; Филдинг их, естественно, не знал) прагматически-просветительски (и просто по-отечески) наставлял: «Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они относились к тебе, вот самый верный способ нравиться людям, который я только знаю» (19 октября 1747; пер. А. М. Шадрина).
Эта максима и есть категорический императив И. Канта (1788), определяющий «морального человека»: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства».
[Закрыть].
В отступлении от этого правила, как я надеюсь доказать в следующий раз, главным образом и состоит то, что мы зовем юмором. В то же время, я думаю, мне удастся показать, что именно этому отступлению мы обязаны той нашей характерностью, что упомянута в начале этой публикации, и еще назову причины, почему наша нация смогла столь заслуженно отличиться перед прочими.
