Текст книги "История инквизиции. том 1"

Автор книги: Генри Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава 9. СУДОПРОИЗВОДСТВО ИНКВИЗИЦИИ

Судопроизводство епископских судов подчинялось определенным правилам. С инквизицией это исчезло. В качестве судьи инквизитор охранял веру и карал оскорбления, нанесенные ересью Богу. Он был еще и духовник, боровшийся за спасение душ от вечной гибели. Он стремился выполнить свою миссию, не стесняясь выбором средств. Когда обвиняемый являлся перед судилищем, от него требовали присяги, что он будет повиноваться Церкви, правдиво отвечать на все вопросы, выдаст всех известных ему еретиков, выполнит всякую епитимью, которую могут наложить на него; если он отказывался дать подобную присягу, то этим сам себя объявлял изобличенным и закоснелым еретиком.

Инквизитор, в отличие от обыкновенного судьи, должен был не только установить факты, но и выведать самые сокровенные мысли своего пленника. Преступление, которое преследовал инквизитор, было духовным, уголовные действия виновных не подлежали его юрисдикции. Простое сомнение считалось ересью, и инквизитор должен был убедиться в том, что, внешне будучи верным католиком, подсудимый не был еретиком в глубине своего сердца. Но инквизиторы полагали, что лучше принести в жертву сто невинных, чем упустить одного виновного. Из трех форм возбуждения уголовного преследования – обвинение, донос и розыск – третья обратилась в правило. Обвинение как форма возбуждения уголовного преследования было устранено под предлогом, что оно вызывало пререкания, т. е. давало обвиняемому возможность защищаться. Донос не был обычен, и с самых первых дней основания инквизиции розыск стал почти исключительной формой возбуждения дела. На обвиняемого заранее смотрели как на виновного. В 1278 г. один опытный инквизитор принимает за правило, что в областях, сильно подозреваемых в ереси, нужно вызывать на суд каждого жителя, требовать от него отречения от ереси и подробно его допросить о нем самом и о других, малейшая неоткровенность должна была позднее привести к наказаниям, которые полагались для впавших снова в ересь. В протоколах инквизиции в 1245 и 1246 гг. говорится о двухстах тридцати допросах жителей маленького городка провинции Авиньона, о ста допросах в Фанжо и о четырехстах двадцати допросах в Мас-С.-Пуэльес.

Никто, достигший того возраста, в котором, по мнению Церкви, он был ответственен за свои поступки, не мог отказаться от обязанности давать показания перед инквизитором. Соборы Тулузы, Безье и Альби, предписывая требовать клятву отречения от всего населения, определили этот возраст в четырнадцать лет для мужчин и в двенадцать для женщин; другие считали, что дети должны быть достаточно развиты, чтобы понимать значение присяги; третьи считали ответственными их, начиная с семилетнего возраста; некоторые определяли предельный возраст в девять с половиной лет для девочек и в десять с половиной для мальчиков. Правда, в латинских землях, где законное совершеннолетие наступало только в двадцать пять лет, никто моложе этого возраста не мог быть вызван на суд; но это препятствие обходили легко: назначали опекуна, под прикрытием которого несовершеннолетнего пытали и казнили уже с четырнадцати лет, когда человек делался ответственным по обвинению его в ереси.

Отсутствие считалось неявкой и только увеличивало заранее предполагаемую виновность новым прегрешением; неявка считалась равной признанию. Уже до учреждения инквизиции розыск вошел в судебную практику духовных судов. В каноническое право было внесено положение, что в случаях неявки, показаний, добытых розыском, достаточно для обвинения без прений обвинения и защиты. Если обвиняемый не являлся на суд до истечения установленного срока после объявления вызова в его приходской церкви, то выносили обвинительный приговор в его отсутствие; отсутствие обвиняемого замещалось «присутствием Бога и Евангелия» в момент, когда читался приговор. Фридрих II в своем эдикте 1220 г. объявил, следуя Латеранскому собору 1215 г., что всякий подозреваемый, который не докажет своей невиновности в течение года, должен быть осужден как еретик; это постановление было распространено и на отсутствующих, которые подлежали осуждению через год после отлучения их от Церкви, безразлично, были ли собраны или нет доказательства против них. Человек остававшийся год отлученным от Церкви, не стараясь снять с себя отлучения, считался еретиком, отрицающим таинства и не признающим за Церковью права вязать и разрешать. Инквизиция приговаривала к пожизненной тюрьме тех, кого нельзя было обвинить в каком-либо другом преступлении, кроме уклонения от суда, даже если они и соглашались покориться инквизиции и дать отречение.

Даже в могиле нельзя было скрыться. Если осужденный приговаривался к тюрьме или другому легкому наказаянию, то вырывали и выбрасывали его кости; если же его ересь заслуживала костра, то останки его торжественно сжигались. Его потомкам и наследникам, которые подвергались конфискации всего имущества и ограничению личных прав, предоставлялось какое-то подобие защиты. В суде инквизиции обвинитель был одновременно и судьей.

Церковь проповедовала учение, что инквизитор был духовный и беспристрастный отец, который в своих заботах о спасении душ не должен быть стеснен никакими правилами; Разрешали «в интересах веры» всякий сомнительный вопрос. Инквизитор был уполномочен и подготовлен к тому, чтобы суд его был короток; он не стеснялся формой, не позволял, чтобы ему мешали юридические правила и хитросплетения адвокатов; он сокращал судопроизводство, лишая обвиняемого самой обыкновенной возможности сказать слово в свою защиту, он не давал ему права на апелляции и отсрочки. Ни на одной стадии судебного процесса невозможно было достигнуть законного заключения путем учета процессуальных формальностей, которые выработал вековой опыт, чтобы помешать беззаконию и чтобы дать судье почувствовать всю тяжесть ответственности. Инквизиция облекала дело глубокою тайною даже после произнесения приговора. Если не приходилось делать объявления об отсутствующем, то даже вызов на суд человека, только подозреваемого в ереси, делался тайно. О том, что происходило после явки обвиняемого в суд, знали немногие «скромные» люди, избранные судьей и давшие присягу хранить все в тайне; даже сведущие люди, призванные дать свое заключение о судьбе обвиненного, были обязаны сохранять молчание. Выдержки из протоколов могли сообщаться только в исключительных случаях и с крайней осторожностью.

Инквизиционный суд не подлежал контролю, следствие велось тайно, с применением жестоких, изощренных пыток

Обычно ход инквизиционного процесса был следующим. Указывали инквизитору на отдельное лицо как на подозреваемое в ереси или его имя было произнесено каким-либо задержанным при его признаниях; приступали к негласному расследованию и собирали все возможные свидетельства на его счет; затем его тайно требовали явиться в суд в такой-то день и час и брали с него поручительство; если казалось, что он намеревается бежать, его неожиданно арестовывали и держали под арестом до дня явки на суд. По закону вызов в суд должен был повториться до трех раз, но это правило не соблюдалось. Когда преследование было основано на народной молве, то в качестве свидетелей вызывали первых попавшихся, и когда количество догадок и пустых слухов, распространенных этими свидетелями, боявшимися навлечь на себя обвинение в сочувствии к ереси, казалось достаточным для возбуждения мотивированного дела, то неожиданно наносили удар. Таким образом, обвиняемого осуждали уже заранее; на него смотрели как на виновного уже по одному тому, что его вызывали на суд. Единственным средством спастись было для него признать все собранные против него обвинения, отречься от ереси и согласиться на всякую епитимью, которую могли бы наложить на него. Если же при наличии свидетельств против него он упорно отрицал свою виновность и настаивал на своей верности католичеству, то он превращался в не раскаявшегося, закоренелого еретика, который должен быть выдан светской власти и сожжен живым.

Инквизитор старался добиться признания. Признание сопровождалось всегда изъявлением обращения и раскаяния. Инквизиция считала выдачу единомышленников доказательством чистосердечного обращения. Отказ кающегося еретика выдать своих друзей и близких принимался как доказательство того, что он не раскаялся, и его немедленно выдавали в руки светской власти. Один инквизитор XV в. настаивал, что ни в коем случае обвиняемого не следует отпускать на свободу, взяв с него поручительство; если он раскаивается, то его следует подвергнуть пожизненному тюремному заключению. Доносы были так важны для инквизиции, что она требовала их и обещаниями и угрозами. Наиболее простым способом добиться признания был допрос обвиняемого. Инквизитор подготавливался к нему, сопоставляя и изучая все противоречивые показания, тогда как узник оставался в полном неведении о собранных против него уликах. Уменье вести допрос было главным достоинством инквизитора. Были составлены руководства, в которых содержатся длинные ряды вопросов для еретиков различных сект. Развивалось особого рода тонкое искусство, состоявшее в умении расставлять сети обвиняемым, ставить их в тупик и в противоречие с самим собой. Случалось, однако, что невиновность или хитрость обвиняемого торжествовала над всеми усилиями инквизитора; но в этом случае инквизитор прибегал к обману и пытке. Чтобы вырвать признание у обвиняемого, инквизитор считал уже установленным тот факт, который ему следовало еще доказать, и расспрашивал о разных мелких подробностях. При этом инквизитору рекомендовалось во время допроса перелистывать дело, как будто он справляется в нем, а потом резко объявить обвиняемому, что он говорит неправду, что дело было так-то; взять первую попавшуюся бумагу и сделать вид, что читает в ней «все, что может ввести обвиняемого в обман». Чтобы сделать эту ложь более действенной, тюремщикам было приказано входить в доверие к заключенным, убеждать их скорее сознаться, так как инквизитор человек мягкий и отнесется к ним снисходительно. Затем инквизитор должен был заявить, что у него есть неоспоримые доказательства и что если бы обвиняемый пожелал сознаться и назвать тех, кто ввел его в заблуждение, то его тотчас освободили бы. Более хитрая уловка состояла в том, что с заключенным обращались мягко, подсылали к нему в камеру испытанных агентов снискать его доверие и побудить его к признанию обещаниями снисхождения и заступничества. В удобный момент являлся лично сам инквизитор и подтверждал эти обещания, говоря, что все, что делается для обращения еретиков, есть акт милосердия, что епитимья есть проявление любви к ближнему и духовное лекарство. Когда несчастный просил снисхождения за свои разоблачения, то его успокаивали, говоря, что для него будет сделано гораздо больше, чем он просит.

При такой организации шпионы играли видную роль. Испытанным агентам, проникавшим в камеру заключенного, было приказано вести его от признания к признанию, пока они не получат достаточно материала для его обвинения, но чтобы он этого не заметил. Обычно это поручали обращенным еретикам. Один из них говорил обвиняемому, что его обращение было притворное; после ряда бесед он приходил к нему позднее обычного, и дверь за ним запиралась. Завязывался откровенный разговор, а за дверью скрывались свидетели и нотариус, которые подслушивали все слова жертвы. Всегда, когда это было возможно, пользовались услугами товарищей по заключению, которые получали известное воздаяние за эти услуги. Но применялись также и жестокие меры. Уличенный или только подозреваемый в ереси лишался прав. Его тело отдавалось на усмотрение Церкви, и если самое мучительное физическое страдание могло принудить его сознаться в ереси, то не останавливались ни перед каким мучением, чтобы «спасти его душу».

Чтобы сломить упорство заключенного, который отказывался сознаться или отречься, посылали к нему в камеру жену и детей, слезы и убеждения которых могли склонить его. Заключенному резко улучшали условия содержания, с ним обращались с видимой добротой в расчете, что его решимость ослабнет, колеблясь между надеждой и отчаянием. Инквизитор последовательно применял все приемы, которые могли дать ему победу над несчастным. Одним из наиболее действенных приемов была медленная пытка бесконечными отсрочками разбора дела. Арестованный, который отказывался признаться или признания которого казались неполными, отсылался в свою камеру, и ему предоставлялось размышлять в уединении и в темноте. После многих недель или месяцев заключенный просил выслушать его снова; если его ответы были опять неудовлетворительны, его снова запирали. Часто бывало, что между первым допросом заключенного и окончательным решением протекало три, пять, десять или даже двадцать лет. Несчастным приходилось терзаться в безвыходном отчаянии десятки лет. Когда хотели ускорить результаты и добиться сознания, то ухудшали положение узника лишением постели, пищи и пыткой; сажали на цепь в сырой яме и т. п. Инквизиторы прибегали к более грубым и простым орудиям застенка. Пытка противоречила не только принципам христианства и традициям Церкви; за исключением вестготов варвары, создавшие государства современной Европы, не знали пытки, и их законодательные системы ее не знали.

Однако в 1252 г. Иннокентий IV одобрил применение пытки для раскрытия ереси, но не уполномочил лично инквизиторов или их помощников применять пытку к подозреваемому. Было поручено светским властям пыткой принуждать всех схваченных еретиков признаться и выдать своих соумышленников, щадя жизнь и целость тела. Церковные каноны запрещали лицам духовного звания даже присутствовать при пытке. В 1256 г. Александр IV дал инквизиторам и их помощникам право отпускать друг другу грехи за «неправильности»: отныне непосредственно сам инквизитор и его помощники могли подвергать подозреваемого пытке. Пытка сокращала содержание обвиняемого под арестом; это был скорый и действенный прием инквизиции, чтобы добиться желаемых признаний. В документах следствия пытка упоминается как прием совершенно обычный. В октябре 1317г. Иоанн XXII решил сократить злоупотребление пыткой и предписал, чтобы она применялась только с согласия епископа, если с ним можно было снестись в течение восьми дней.

Средневековые пытки

Но эти правила на практике скоро вышли из употребления. Инквизиторы недолго мирились с подобными ограничениями их привилегий. Тонкие схоластики разъяснили, что папа говорил вообще о пытке и не упомянул о свидетелях; и пытка свидетелей была оставлена на усмотрение инквизиторов и принята как правило. Признали, что обвиняемый, после того как был уличен свидетельскими показаниями или признался сам, становился, в свою очередь, свидетелем по вопросу о виновности своих друзей и что, следовательно, его можно было подвергать сколько угодно пытке, чтобы добиться от него разоблачений. Но даже тогда, когда соблюдались правила, установленные папой, восьмидневный срок давал инквизитору возможность действовать по своему усмотрению по его истечении.

Всеми признавалось, что свидетелей можно подвергать пытке, если подозревают, что они скрывают правду; но законоведы расходились во мнениях относительно того, при каких условиях оправдывалось применение пытки в отношении обвиняемого. Одни считали, что обвиняемого, пользовавшегося хорошей репутацией, можно подвергать пытке, когда есть два свидетеля против него, а человек дурной репутации может быть подвергнут пытке на основании показаний только одного свидетеля. Другие утверждали, что показаний одного уважаемого лица уже достаточно, чтобы приступить к пытке, какой бы репутацией ни пользовался обвиняемый. Третьи считали, что для применения пытки достаточно «народной молвы». Были выработаны подробные инструкции для руководства инквизиторов по этому вопросу; но окончательное решение принимал судья. Законоведы считали достаточным поводом к пытке, если обвиняемый на допросе проявлял страх, запинался или менял ответы, хотя бы против него и не существовало никаких свидетельских показаний.

Правила, принятые инквизицией для применения пытки, были впоследствии усвоены светскими судами всего христианского мира. Пытка должна была быть умеренная, и при этом следовало тщательно избегать пролития крови. Взгляд судьи был исключительным правилом, которое играло роль при выборе пыток. По закону на пытке должны были присутствовать и епископ, и инквизитор. Узнику показывали орудия пытки и убеждали признаться. Если он отказывался, его раздевали и связывали; затем снова убеждали признаваться, обещая ему снисхождение. Это часто достигало желательного эффекта. Но если угрозы и увещания не достигали цели, то пытку применяли с постепенно возрастающей жестокостью. Если обвиняемый продолжал упорствовать, то приносили новые орудия пытки и предупреждали жертву, что они будут применены; если же и после этого жертва не ослабевала, ее развязывали и назначали на другой или третий день продолжение пыток. По правилу, пытка могла применяться только один раз; но достаточно было приказать не повторить, а лишь продолжить пытку, и, как бы ни был велик перерыв, ее могли продолжать бесконечно. Можно было также заявить, что добыты новые свидетельские показания и что они требуют новых пыток.

Упрямую жертву подвергали тем же или еще более тяжелым пыткам. В тех случаях, когда не добивались ничего после мучений, найденных судьями достаточными, по мнению некоторых «правоведов», следовало отпускать несчастных на свободу с удостоверением, что за ними не найдено никакой вины; другие же считали, что их следует оставлять в тюрьме. Чтобы обойти запрет повторных пыток, расследователи могли во всякий момент следствия приказать применить пытку по одному пункту и бесконечно продолжать ее по соприкасающимся пунктам. Обычно пытка применялась до тех пор, пока обвиняемый не выражал желания сознаться; тогда его развязывали и вносили в соседнее помещение, где выслушивали его признания. Если же признание было сделано в камере пыток, то его после читали узнику и спрашивали, правдиво ли оно. Существовало, правда, правило, предписывавшее перерыв в двадцать четыре часа между пыткой и признанием или подтверждением признания, но обычно это не исполнялось. Молчание считалось знаком согласия. Продолжительность молчания определялась судьями, которые должны были принимать во внимание возраст, пол и физическое или нравственное состояние узника. Во всех случаях признание записывалось в протокол с отметкой, что оно сделано добровольно, без угроз и принуждения. Если обвиняемый отрекался от своего признания, то его можно было снова подвергнуть пытке, которая считалась продолжением прежней, если не решали, что он уже был «достаточно» подвергнут пытке. Так как отречение от признания представляет «помеху деятельности инквизиции», его карали отлучением от Церкви, которому подвергали и нотариусов, помогавших составлять отречение. Инквизиторы считали признание правдивым, а отречение – клятвопреступлением, свидетельствующим, что обвиняемый нераскаянный еретик и рецидивист, которого следует выдать светским властям. Если человек сознался и, отпущенный на свободу с наложением на него епитимьи, публично утверждал, что он был вынужден к признанию страхом, то на него смотрели как на не раскаявшегося еретика., которого следует сжечь как рецидивиста. Если взятое обратно признание обвиняло третьи лица, в этом случае или оставляли в силе это признание, или наказывали сделавшего его как лжесвидетеля.

Так как ни одно сознание не считалось достаточным, если не были названы имена соучастников, то инквизиторы, даже не считавшие отрекшихся рецидивистами, могли присудить их к пожизненному тюремному заключению за лжесвидетельство. Ни один обвиняемый не мог ускользнуть, когда судья инквизиции уже заранее решил осудить его. Форма, в которую облеклось это судопроизводство в светских судах, была менее произвольна и менее действенна. Однако она отдавала жизнь каждого человека на волю его врага, который мог подкупить двух неизвестных свидетелей для поддержания обвинения.

Глава 10. СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Инквизиционный суд носил характер поединка между судьей и обвиняемым. Свидетельским показаниям в этой борьбе придавали большое значение, если они давали повод к задержанию и преследованию или были средством устрашения. С этой целью собирали самые незначительные слухи, даже заведомую клевету, так как клеветника можно было освободить от явки на суд. Судопроизводство регулярных духовных судов, основанное на гражданском праве, признавало и применяло правила последнего относительно свидетельских показаний и обязывало обвинителя подтвердить свое обвинение. Но уже с начала XIII в. инквизиторы считали себя свободными от всякого ограничения и утверждали: «Обвиняемые не должны быть осуждены, если только они не сознаются или не будут уличены свидетелями; конечно, при этом надо сообразоваться не с обычными законами, как при других преступлениях, а с частными узаконениями и привилегиями, предоставленными инквизиторам Святым Престолом, ибо есть много иного такого, что свойственно одной только инквизиции».

В самом начале деятельности святого трибунала была сделана попытка определить, в чем состояло проявление ереси. Нарбоннский собор 1244 г. постановил: для такого проявления достаточно, если обвиняемый будет уличен в том, что «он выказывал доверие еретикам или считал их добрыми людьми».

Добытые свидетельские показания были настолько же ничтожны и неосязаемы, как и те факты, которые желали подтвердить ими. Инквизиция не только предоставляла свидетелям право, но даже убеждала их говорить все, что взбредет на ум. Огромное значение придавали народной молве и общественному мнению; для его подтверждения принимали на веру все слова свидетеля, даже основанные на личном предубеждении, на сплетнях, на пустых слухах или бессмысленной болтовне. Все, что могло повредить обвиняемому, разыскивалось и тщательно записывалось.

Инквизиторами был составлен длинный перечень признаков ереси. Собор в Альби в 1254 г. постановил, что посещение дома заведомого еретика изменяло простое подозрение в ереси на сильное. Некоторым инквизиторам для осуждения было достаточно посещения еретиков, подачи им милостыни, указания им дороги и т. п. Инквизитор все, чего нельзя истолковать в пользу обвиняемого, должен был рассматривать в неблагоприятном для него смысле. Безуспешно искать среди задаваемых инквизитором вопросов хотя бы один о веровании обвиняемого. Всю свою энергию инквизитор употреблял на то, чтобы получить показания касательно его внешних поступков.

При подобной системе самый набожный католик ни одной минуты не мог чувствовать себя в безопасности. В большинстве случаев только одно признание обвиняемого могло удостоверить факт ереси; поэтому, чтобы не оправдать тех, от кого нельзя было добиться сознания, измыслили новое преступление – «подозрение в ереси». Различали три степени подозрения – легкое, сильное и тяжелое; толкователи трудились над определением количества и качества свидетельских показаний, обусловливавших одну из трех степеней подозрения, причем заранее принималось, что окончательное решение этого вопроса зависело от усмотрения судьи. Инквизитор же считал несправедливостью отпустить безнаказанным человека, католицизм которого находился под сомнением. Это учение, принятое инквизицией, проникло с XIII в. в уголовное право всех стран Европы и в течение многих столетий искажало его.

Обычно признавали, что для осуждения человека, пользующегося хорошей репутацией, необходимы два свидетеля, хотя некоторые инквизиторы требовали большего числа. Однако если можно было опасаться, что обвинение не состоится из-за недостатка свидетелей, то вопрос разрешался всецело по усмотрению инквизитора; если нельзя было вызвать двух свидетелей для подтверждения одного и того же факта, то достаточно было двух отдельных свидетелей, которые могли бы засвидетельствовать два однородных факта. Если же был всего один свидетель, то все равно обвиняемый подвергался священному искуплению. Если свидетель отказывался от своего первого показания, бывшего благоприятным обвиняемому, то первое показание не принималось во внимание; но если показание было неблагоприятно, то уже отречение не имело значения.

Когда Церковь начала преследовать еретиков, стали допускать в качестве свидетелей и еретиков, и людей заведомо нечестивых и опороченных. Эдикты Фридриха II лишали еретиков права выступать свидетелями, но они допускались свидетелями против других еретиков. Этот принцип был принят повсеместно, внесен в каноническое право и утвержден практикой. Если бы дело обстояло иначе, то инквизиция была бы лишена одного из наиболее плодотворных приемов для раскрытия и преследования еретиков. Отлученные от Церкви, клятвопреступники, опороченные, ростовщики, публичные женщины и все, кто по уголовным законам той эпохи был лишен права выступать в качестве свидетелей, имели законное право показывать против еретиков; и только личная смертельная вражда к обвиняемому признавалась законным поводом для отвода свидетелей.

Согласно действовавшему уголовному закону государств Италии, никто не мог быть свидетелем моложе двадцати лет; но в делах о ереси допускались показания и более молодых людей, и эти показания, хотя и не законные, признавались достаточными для оправдания пытки. Во Франции возраст не был строго определен и решение этого вопроса предоставлялось на усмотрение инквизитора. Ввиду того, что собор в Альби в 1254 г. определил, что семилетние дети должны посещать Церковь и знать «Верую», «Отче Наш», «Богородицу», не допускались показания лиц моложе этого возраста. В протоколах инквизиции возраст свидетелей указывается редко; однако в деле 1244 г. об открытии гнезда еретиков Монсегюра свидетелем выступает десятилетний мальчик. Его показание против отца, сестры и против других семидесяти лиц было принято серьезно; и показания ребенка были решающими для всех поименованных им несчастных.

Жены, дети и слуги обвиняемых не могли свидетельствовать в их пользу; но если их показания были неблагоприятны обвиняемым, то их принимали и даже считали особенно вескими. В таком же положении были и свидетели еретики, показания которых принимались только в том случае, если они были направлены против обвиняемых. Когда дело шло о покойнике, то показанию священника, исповедовавшего и напутствовавшего его, не придавали значения;. но если тот же священник свидетельствовал, что покойник признался ему в ереси, отрекся от нее и получил разрешение, то кости его не вырывались и не сжигались, но его наследники должны были подвергнуться штрафу или конфискации, которым подвергся бы он при своей жизни.

Никто не мог отказаться выступить в качестве свидетеля; никакая привилегия, никакой обет, никакая присяга не освобождали от этой обязанности. Если свидетель не желал или колебался давать показания, то рядом с залом суда находился застенок, к орудиям которого прибегали для убеждения свидетелей чаще, чем для убеждения обвиняемых инквизиторы. Полагали, что их применение устраняло всякое сомнение относительно искренности показаний. Священникам было приказано требовать от исповедующихся сообщений всего, что они знали о еретиках и о людях, сочувствующих ереси. Если исповедник узнавал что-либо, касающееся ереси, то он должен был остановиться на этом и приложить все усилия, чтобы убедить кающегося донести об этом властям; если же его убеждение оставалось тщетным, то он должен был, не называя имен, посоветоваться с людьми «опытными и богобоязненными» и спросить их, как ему поступить в данном случае; уже один тот факт, что в подобном деле приходилось обращаться за советами, показывает, что тайна исповеди не считалась инквизицией неприкосновенной. Ересь считалась таким грехом, отпустить который мог только один папа, а не заурядный исповедник.

При таком отношении инквизиционного суда к свидетельским показаниям осуждение за ересь выносилось легче, чем за какое-либо другое преступление. Инквизиторов учили, что достаточно самого легкого показания. Обвиняемому не сообщали имен свидетелей, выступавших против него. Уже в 1244 и 1246 гг. соборы в Нарбонне и Безье запрещают инквизиторам объявлять имена свидетелей, мотивируя это «благоразумным желанием» Святого Престола не подвергать их опасности. Бонифаций VIII ввел в каноническое право статью об умолчании имен свидетелей. Иногда предъявляли имена свидетелей, выписав их предварительно на особый лист в таком порядке, что невозможно было узнать, кто из них что показал, или их перемешивали с именами других лиц так, что защита никоим образом не могла отделить имен свидетелей. Иногда часть свидетелей приносила присягу в присутствии обвиняемого, а остальные допрашивались в его отсутствие. В некоторых процессах стали держать в тайне и сами свидетельские показания. Обвиняемого судили тогда на основании данных, которых он не видел и которые исходили от неизвестных ему свидетелей. Так как за обвиняемым в принципе не признавали никаких прав, то инквизитор мог позволять себе все, что, по его мнению, могло послужить интересам веры. Так, например, если свидетель обвинения брал свои слова назад, то это держалось в тайне от обвиняемого, так как это могло бы сделать его защиту более смелой; но в то же время судье рекомендуется иметь это в виду при вынесении приговора. Забота инквизиции о безопасности свидетелей заходила так далеко, что инквизитор мог, если находил это нужным, отказать обвиняемому в выдаче копий свидетельских показаний.

Эта таинственность, освобождавшая свидетелей и обвинителей от всякой ответственности, вызывала массу злоупотреблений и полную возможность удовлетворять наветами свою личную ненависть. Покровительство, которое она оказывала доносчикам и еретикам, сделало инквизицию орудием и пособницей бесконечного числа лжесвидетелей, хотя инквизиторы предупреждали свидетеля о наказаниях, налагаемых за ложную присягу, заставляли его дать согласие подчиниться им и тщательно допрашивали его, чтобы узнать, не подкуплен ли он.

Хотя лжесвидетельство каралось очень строго, но тем не менее оно становилось частым, так как раскрытие его было трудным. Бывали случаи, когда свидетели сговаривались погубить невинного. Инквизиция считала, что свидетель, отрекшийся от своего неблагоприятного обвиненному показания, должен быть наказан как лжесвидетель, но тем не менее его показание должно быть сохранено и иметь решающее влияние на приговор.