Текст книги "Денис Давыдов"

Автор книги: Геннадий Серебряков

Сразу же завяжется упорная сеча.

Драгуны, теснимые 2-м батальоном, устремятся в сторону от Дашковки к рыжему песчаному взгорку. К нему же с другой стороны деревни мимо пустых осиротелых изб, выпустив во весь мах своего темно-золотого английского жеребца, долетит наперехват врагу во главе 1-го батальона Давыдов. И закружатся у него перед глазами темные потные крупы, белые лошадиные оскалы, синие мундиры драгун и их тускло сверкающие хвостатые каски.

Зажатые с двух сторон ахтырцами, французы будут отбиваться стойко и долго. И лишь когда зависшая как-то разом над полем боя и не примеченная никем клубящаяся черная туча, сгустив сумерки, вдруг обрушится на землю сначала неистовым пыльным вихрем, а потом буйным, как потоп, тяжким грозовым ливнем, это остудит наконец пыл сражающихся и разведет их в стороны.

Промокший до нитки Давыдов почти в полном мраке под зябким проливным дождем с большим трудом соберет свои расстроенные эскадроны и поведет их под ослепительными молниевыми вспышками по раскисшей на удивление скоро дороге к означенному в приказе месту.

Этой же ненастной ночью в деревне Дашковке, которую покинут ахтырские гусары, в одной из пустых изб у затеплившегося огонька, тоже донельзя вымокшие, соберутся на краткий военный совет князь Багратион, генерал Раевский и атаман Платов. После немногословного обмена мнениями о сложившейся обстановке здесь будет принято единодушное, довольно смелое и, как потом подтвердят последующие события, единственно правильное решение. После жаркой баталии у Салтановки, когда Даву окончательно уверился в том, что здесь намерена прорываться на Могилев вся 2-я армия, ни в коем случае не следует его разубеждать в этом. Посветлу надобно возобновить атаки, сделав их, однако, более демонстрационными, чтобы свирепый французский маршал привлек сюда и свои резервы. Основным же силам армии, воспользовавшись прикрытием 7-го пехотного корпуса, тем временем переправиться через Днепр у Нового Быхова и устремиться к Смоленску. Следом, поставив перед глазами французов густую казачью завесу, отойдет и арьергард Раевского.

Этот план блистательно осуществится. Даву, имевший строжайшее предписание Наполеона удержать от прорыва войска Багратиона, как упрямый бык упрется лбом в Салтановку и простоит здесь в ожидании несколько дней. Когда же он поймет свою промашку, будет поздно: Багратион форсированными маршами по вновь установившейся изнурительной жаре почти беспрепятственно дойдет до Смоленска, где, наконец, после столь понесенных трудов и лишений успешно соединятся обе западные русские армии.

Главный стратегический план Наполеона – разбить Барклая и Багратиона порознь – рухнет.

Как отмечали очевидцы, в Смоленске встретились будто две разные армии.

Войска, ведомые Барклаем, были явно утомлены отступлением. Они двигались в глухом молчании с усталыми серыми лицами, с упавшим духом, утратив доверие к начальству, особенно к высшему.

Армия же Багратиона подступала к древнему русскому городу с развернутыми знаменами, бодро и весело. Впереди полков, подбоченясь, ехали командиры, гремела музыка и заливались песельники. Глядя на молодцеватую выправку нижних чинов и офицеров, можно было предположить, что войска вовсе и не отступали, а прошли свой изнурительный и дальний путь, торжествуя.

Наконец произошла встреча и предводителей прибывших армий. Оба они держались крайне независимо. Взаимных обид и неудовольствия друг другом командующие, конечно, так и не смогли преодолеть.

Князь Петр Иванович с подчеркнутым смирением высказал готовность исполнять распоряжения военного министра. Барклай высказал твердые заверения, что без учета мнения столь славного и опытного генерала, как Багратион, он не мыслит принятия ни одного решения. Однако это была лишь видимость согласия, поскольку взгляды на текущую кампанию у каждого из полководцев были прямо противоположными.

Как поведут себя далее оба главнокомандующих и на какие совместные действия договорятся, покуда никто не знал. А вопрос этот, конечно, занимал всех чрезвычайно, в том числе и Давыдова.

Едва представился удобный случай, Денис тут же из лагеря 2-й армии, отстоящего от города верстах в семи по правому берегу Днепра, отправился в Смоленск в надежде узнать что-либо о предстоящих событиях. Первым делом решил побывать в главной квартире 1-й армии у своего двоюродного брата генерала Ермолова, который и по нынешней должности своей, и по обширным связям в высших воинских кругах должен быть куда как осведомлен во всех планах и приготовлениях командования.

Алексея Петровича он нашел в доме барона Аша, в штабной зале за столом, густо заваленном бумагами. Тут же рядом шуршали картами, тихо переговариваясь, офицеры квартирмейстерской части, что-то лихо строчили проворные писаря, маячили на изготовке вестовые и посыльные. Увидев Давыдова, Ермолов поднялся навстречу, весь из себя внушительный и нарядный, в генеральском сюртуке с черным артиллерийским воротником, при шарфе, сверкая новыми пышными эполетами и многими орденами. Крепко обнял, троекратно по-русски расцеловал.

– Не с парада ли случаем? – спросил Денис, кивнув на его убранство и блестящие регалии.

– Бери выше, с военного совета!

– И какое же вышло решение? Будем ли, наконец, наступать? – не удержался Давыдов.

– Ты не иначе, как твой князь Петр Иванович, толкуешь. Тот буквально с сего же вопроса начал слово свое на совете, – улыбнулся Ермолов. – Впрочем, в этот раз единодушие, можно сказать, было полным. За нанесение удара по неприятелю, покуда он не сконцентрировал своих сил на одном направлении, твердо высказался и я, и генерал-квартирмейстер полковник Толь, и прочие.

– А военный министр?

– Михайло Богданович, как мне доподлинно ведомо, склонен был к оборонительным действиям, однако супротив общего стремления не пошел.

– Стало быть, наступление? – радостно воскликнул Давыдов.

– Погоди заранее ликовать, не сглазить бы, – умерил его пыл Ермолов. – Я особого успеха от сего продвижения не жду. Тем более что в распоряжении военного министра твердо оговорено: обеим армиям не отдаляться от Смоленска более чем на три перехода. На деле это означает, что не мы снова будем искать неприятеля, а он нас...

– А не в пособничество ли Наполеону сделано подобное распоряжение? – вздохнул Давыдов. – Может, не зря в полках про Барклая разное говорят?..

– Ну это ты брось, – нахмурил чело Ермолов. – С Михайлой Богдановичем я, слава богу, и ранее тесное общение имел, а с 1 июля при нем неотлучно. Одно могу сказать: порядочность и честность его неоспоримы, а служение России – самоотверженно и безраздельно. О храбрости его необычайной и толковать нечего: он из тех редких людей, что опасности не разумеет и страху недоступен. Мое отношение к иноземцам, промышляющим в армии нашей, тебе хорошо ведомо. Так вот Барклая-де-Толли, – Алексей Петрович с почтением назвал его полную фамилию, – я к немцам не причисляю. Для меня он такой же русский, как грузинский князь Багратион. Другое дело, что военный министр, по моему разумению, порою излишне осторожен и не всегда тверд в намерениях, к тому же не имеет дара объясниться, а холодностью в обращении не снискал приязни равных и не привлек к себе подчиненных... Но это уже особый разговор. Кто из нас самих состоит единственно из достоинств? У каждого свои пороки и слабости. Так что, брат Денис, досужим вымыслам о Михайле Богдановиче не верь и пресекай, коли таковые услышишь.

Убедительные доводы Ермолова заставили о многом задуматься Давыдова и, в конце концов, во многом переменить свое мнение относительно главнокомандующего 1-й армии.

– А есть ли какие новости с военного театра? – спросил он Алексея Петровича, прежде чем с ним распрощаться.

– Три новости разом получены, – ответил Ермолов и, чуть помедлив, добавил: – Две из них добрые, а одна худая... Впрочем, вот сам погляди, – он уверенно взял из вороха бумаг на столе несколько густо исписанных листов и подал Денису.

Это были две победные реляции.

– А что за худая весть?

– Генерал Кульнев пал в битве, – глухо молвил Ермолов. – Всею душою скорблю по нем. Потеря для отечества нашего невосполнимая...

Известие это поразило Давыдова в самое сердце...

...20 июля на рассвете в дождь и туман доблестный Яков Петрович вихрем налетел на два французских полка и начал их теснить, нанося неприятелю большой урон. Однако в горячке боя не заметил, что под покровом того же тумана на него двинулись все силы маршала Удино. Обстановка переменилась и стала грозить Кульневу окружением. Основные силы корпуса в поддержку к нему не поспешили. Из резерва подошел лишь один полк при шести орудиях. Но и с этими войсками Яков Петрович, приободрившись, снова предпринял атаку. Однако явный перевес неприятеля на этот раз преодолеть не удалось. Французы обошли небольшой кульневский отряд с флангов и вынудили его отступить за Дриссу. Яков Петрович с гродненскими гусарами обеспечивал переправу и несколько раз под своим личным водительством бросал эскадроны в контратаки и опрокидывал нападающего неприятеля. Потом с последними гусарами тоже преодолел реку и под вражеским огнем не спеша стал отводить отряд от берега. Он слез с коня и шел самым последним, замыкая колонну. Французское ядро, с шипеньем и свистом перелетевшее Дриссу, вздыбило землю прямо под ним и оторвало напрочь обе ноги выше колен. Умер он на руках у своих гусар.

Тело Якова Петровича было отнесено в лагерь. Солдаты и офицеры плакали навзрыд. Генерал Кульнев пять дней не дожил до своего сорокадевятилетия. Погибнуть ему довелось вблизи своего скромного именьица Люцина, где он родился. Здесь вблизи от обветшавшего отчего дома, при впадении речки Нищи в Дриссу, его и похоронили со всеми воинскими почестями, положив у могилы неприятельское ядро, поразившее героя.

Кульнев представлялся Давыдову натурой глубоко самобытной, истинно русской, целиком нашедшей себя и выразившейся сполна со всею своей мощью и силой в столь нелегком ратном труде. Яков Петрович и существом и статью, в его мнении, восходил прямо к былинным «чудо-богатырям», каких после смерти героя, казалось, уже более нет и не будет на Руси. Поминая в эти горестные дни своего старшего друга и сотоварища, Давыдов запишет: «Смело можно сказать, что Кульнев был последним чисто русского свойства воином, как Брут – последним римлянином».

Весть о трагической гибели столь любимого и почитаемого в народе генерала буквально потрясла и армию, и всю Россию.

Занимаясь впоследствии бумагами Наполеона, Давыдов узнает, что весть о выведении из строя Кульнева незамедлительно на взмыленных курьерских улетит и в Париж. Бонапарт, еще веривший в те знойные июльские дни в свое торжество, не преминет сообщить о происшествии под Клястицами своей новой супруге, Марии-Луизе, дочери австрийского монарха, вынужденного согласиться на этот брак под большим давлением со стороны столь назойливо-грозного претендента. Наполеон напишет о смерти Кульнева в бою как о крупной своей военной удаче. «Генерал Кульнев один из лучших офицеров русской кавалерии – убит». И, конечно, умолчит об огромном сокрушительном уроне, понесенном его собственными войсками под водительством маршала Удино при тех же Клястицах.

А потом прогремело кровопролитнейшее Смоленское сражение, в котором снова, как и в бою при Салтановке, полки Николая Николаевича Раевского сумели покрыть себя неувядаемой славой. Целый день в яростном огне и дыму они мужественно противостояли всей 180-тысячной армии Бонапарта. И не пропустили в город во много раз превосходящего в силах, отчаянно напиравшего врага. «Со стороны неприятеля была возможная предприимчивость, со стороны войск наших – неимоверная храбрость», – писал об этом упорном и страшном противоборстве генерал Ермолов.

Ахтырский гусарский полк следовал в арьергарде армии князя Багратиона, отходившей по Московской дороге.

Войска Барклая-де-Толли, двинувшиеся от Смоленска к северу, в это время сделав резкий поворот, совершали фланговый марш, чтобы полевыми проселками тоже выйти на Московский тракт и соединиться со 2-й армией. А французы, конечно, пытались помешать им в этом маневре.

Денис Давыдов по привычке, заимствованной еще от Якова Петровича Кульнева, при ретираде, как обычно, замыкал свои эскадроны. Вскоре он услышал за спиною все разгорающийся гул артиллерийской канонады. Там, должно быть, завязывалось жаркое дело.

Арьергард был остановлен, развернут и построен в боевой порядок. Все тотчас заговорили о том, что за рекой Строганью, при Валутиной горе отряд генерала Павла Тучкова крепко осадил французов, дело обещает перерасти в крупную баталию, поскольку туда уже прибыли все начальники 1-й армии – генерал Ермолов, Коновницын, генерал-квартирмейстер Толь и сам Барклай-де-Толли.

В томительном ожидании, чутко прислушиваясь к гулу пальбы, войска арьергарда простояли весь день, но приказа выступить к месту сражения так и не последовало. Вечером, когда канонада примолкла, вышло распоряжение двигаться далее по Московскому тракту к Соловьевой переправе и готовить части к переходу через Днепр.

– Вот тебе и повоевали, – разочарованно вздыхали гусары.

– Ну теперь, видать, и вправду поведем француза прямехонько в Первопрестольную.

Слушать эти слова нижних чинов Денису Давыдову было горько и больно. Однако для возражения им покуда ничего убедительного не находилось.

Весь неимоверно длинный и тягостный путь от пылающих пригородов Смоленска до Царева-Займища запомнится Давыдову несусветной жарой (дождей не выпадало уже более месяца), густою и плотной, неподвижно висящей до самого неба над проходящими войсками, душной и въедливой пылью, спасаясь от которой и пехоте и кавалерии приходилось заматывать лица до самых глаз платками и тряпицами, и горьким дымом горящих обочь дороги деревень, жители которых сами поджигали свои крытые вспышливой соломой избы и либо присоединялись с небогатым скарбом и худыми коровенками к отступающим войскам, либо, вооружившись топорами да вилами, отправлялись в окружные леса, намереваясь выместить свою печаль и обиду на неприятеле.

17 августа лагеря обеих армий расположились при Цареве-Займище. Здесь разнеслась радостная весть, что к войскам прибыл назначенный особым рескриптом государя главнокомандующим всех российских вооруженных сил генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, незадолго перед этим получивший титул светлейшего князя за успешное заключение мира с Оттоманской Портой. Военные подвиги его, верного сподвижника и ученика Суворова, были всем ведомы и вызывали надежду, что теперь кампания под водительством столь славного и знаменитого полководца наверняка пойдет иначе.

Узнав про все это, Денис Давыдов возгорелся желанием непременно увидеть нового главнокомандующего и тотчас же с бивака при селе Данцово, где стояли ахтырские гусары вместе с другими войсками 2-й армии, поскакал в Царево-Займище, докуда было прямиком через поле не более как версты полторы. Еще на подъезде услышал глухо перекатывающиеся многоголосые клики «ура!» и «слава!».

Как оказалось, светлейший производил смотр частям, выстроенным для этой цели по низинным заливным лугам по обе стороны от Царева-Займища. Давыдов подоспел как раз вовремя: Кутузов, осмотрев одно крыло войска, направлялся к другому. Тут Денис его и увидел. Главнокомандующий проехал мимо него шагом на широкогрудом, длиннохвостом белом коне. С того времени, как Давыдов встречал Михаила Илларионовича в Петербурге в бытность его военным губернатором, тот заметно потучнел, а волосы из сивых сделались снежно-белыми. Однако генерал выглядел бодрым, в седле держался сноровисто и твердо. Экипировка на нем была самою простою: будничный армейский сюртук без эполет и регалий, на голове белая с красною выпушкою кавалерийская фуражка без козырька, шарф и нагайка накинуты на плечо. Широкое медно-красное лицо лоснилось от пота.

В сопровождении Давыдов увидел и статную фигуру князя Багратиона, и долговязого Барклая с узким и длинным морщинистым лицом, облитым какою-то нездоровою желтизной, и пышущего богатырским здоровьем братца Алексея Петровича Ермолова, и нескладно-негнущегося, будто насаженного на кол, Беннингсена, и самоуверенно-надутого Толя, и задумчиво-скромного Коновницына, и строгого лицом, а по виду совсем мальчика, начальника артиллерии 1-й армии графа Кутайсова, и прочих.

Дождавшись конца церемонии, Давыдов улучил момент переговорить с Ермоловым.

– Я к тебе, как всегда, за новостями, любезный Алексей Петрович, – сказал он, поздоровавшись.

– Ну, наиглавнейшую новость ты уже видел – приехал Кутузов...

– ...Бить французов! – лихо срифмовал Давыдов.

– Да по всему видно, так! – довольно засмеялся Ермолов. – Скажу твою шутку светлейшему, она ему к сердцу придется.

– Стало быть, здесь Михаил Илларионович и даст сражение? Не зря же он войска обозрел!..

– К тому многие склонны – и Багратион, и Барклай, и Толь... В один голос говорят, что позиция эта вполне пригодная. Однако Кутузов сегодня молвил, что склонен непременно дождаться резерва, который ведет Милорадович. А дабы ускорить встречу, сам готов с армией последовать к нему.

На следующее утро войска возобновят отход по московской дороге. Но что-то переменится в душах солдат и офицеров и даже в их облике: они подтянутся, шире расправят плечи, поладнее подгонят амуницию, посветлеют лицами, а в колоннах впервые за долгий изнурительный марш от Смоленска зальются с переливами и подсвистом лихие песельники.

19 августа при местечке Сельце произойдет встреча армии с резервом генерала Милорадовича.

Ахтырский гусарский полк, потерявший за время отступления в боях и аванпостных сшибках около четверти своего состава, тут же получит давно ожидаемое пополнение: 15 унтер-офицеров, 4 музыкантов, 213 рядовых и 3 нестроевых.

В этот же день станет известен приказ Кутузова о составлении общего арьергарда из войск 1-й и 2-й армий под командованием генерал-лейтенанта Коновницына. Ахтырские гусары вместе с Литовским уланским полком, 1-й конной артиллерийской ротой и казачьими полками 2-й армии в соответствии с этим приказом немедленно выступят в арьергард, чтобы удерживать большую дорогу от все усиливающегося напора французов и тем самым дать главным русским силам крепко встать и изготовиться на избранных позициях для генерального сражения.

С этого момента Денис Давыдов с ахтырскими гусарами будет почти беспрестанно находиться в огне. Яростно сшибаясь с аванпостной кавалерией Мюрата, в неумолчном громе пушечной и ружейной пальбы с арьергардом мужественного Коновницына он дойдет до стен Колоцкого монастыря. И здесь, в полутемном овине, в котором наскоро разместится в эту пору главная квартира Багратиона, он встретится наконец с князем Петром Ивановичем и изложит ему свой смелый план партизанского продвижения в тыл неприятеля и способа организации народной войны. Кутузов лично распорядится дать под его начало пятьдесят гусаров и сто пятьдесят казаков и незамедлительно начать партизанский поиск ввиду чрезвычайной важности его прямо с Бородинского поля.

Малая война

Мы все время должны были держаться настороже... Неприятель все время тревожил наши коммуникации за Гжатском и часто прерывал их между Можайском и Москвой... В этих прелюдиях все видели предвестие новой системы, цель которой – изолировать нас. Нельзя было придумать систему, которая была бы более неприятной для императора и поистине опасной для его интересов.

Арман де Коленкур

По лесной травянистой дороге кони шли спорой распашной рысью почти бесшумно.

Быстро смеркалось.

Денис Давыдов во главе отряда ахтырских гусар и донских казаков держал путь в тыл неприятеля. Душа его полнилась тревогой и опасением. Сам вызвавшись на столь рискованное предприятие, он вел теперь куда-то, в пугающую неизвестность две сотни вооруженных людей, целиком и безраздельно доверившихся ему.

Денис оглянулся. Лица едущих следом за ним офицеров и нижних чинов, отчетливо белеющие на фоне зыбкой густеющей мглы, показались ему спокойными и даже веселыми. Он почти ощутимо уловил, как несуетное спокойствие казаков и гусар начало передаваться и ему, и томительное сомнение, тяготившее душу, с каждым скоком коня отступало и развеивалось.

Сзади временами еще тяжело ухало и гремело, но, судя по всему, уже утихомиривалось большое сражение.

Позднее Денис Давыдов в незавершенном стихотворном отрывке «Партизан» попытается воспроизвести начало своего набега в неприятельский тыл. И хотя строфы написаны будут в несколько романтически-возвышенной манере, широко распространенной в ту пору, и некоторые события окажутся чуть смещенными во времени и пространстве, однако в этих стихах найдут свое воплощение и многие достоверные черты столь памятного для него вечера:

 
...И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдаленные ловитвы...
Начальник, в бурке на плечах,
В косматой шапке кабардинской,
Горит в передовых рядах
Особой яростью воинской.
Сын белокаменной Москвы,
Но рано брошенный в тревоги,
Он жаждет сечи и молвы,
А там что будет – вольны боги!..
 

Все той же достоверности ради, надо отметить, что и бурка на плечах Давыдова, и кабардинская косматая шапка на голове, в которых художники-самоучки станут неизменно изображать его на цветных лакированных лубках, в изобилии развешиваемых и на постоялых дворах, и в убогих крестьянских избах по всей России, появятся несколько позднее. А пока же Денис восседал в седле в своем привычном, чуточку сбитом набекрень армейском кивере с жесткими золочеными кутасами и видавшем виды гусарском ментике.

Уводя отряд все дальше от Бородина, в глубь территории, занятой врагом, Давыдов вспомнил свой последним разговор с Багратионом в Семеновском. Князь искренне радовался тому, что светлейший дал соизволение на партизанский рейд, и сокрушался лишь о малом количестве выделенных Кутузовым для сей цели людей, посему и наказывал Денису быть предельно осторожным и беречь гусар и казаков.

Он тут же присел к столу и, придвинув свечу, своим быстролетящим почерком набросал инструкцию, которая могла бы служить Давыдову оправдательным официальным документом и предписанием к действию. В ней значилось:

«Ахтырского гусарского полка господину подполковнику Давыдову.

По получении сего извольте взять сто пятьдесят казаков от генерал-майора Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам взять все меры, дабы беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга, и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в середине и в тылу, разстроивать обозы и парки, ломать переправы и отнимать все способы. Словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потщитесь доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор...

Генерал от инфантерии князь Багратион.

22 августа,

1812 года.

На позиции».

Эта бумага окажется чуть ли не последнею, написанною рукой Багратиона.

Передавая инструкцию Давыдову, князь Петр Иванович тут же спросил:

– А есть ли, кстати, у тебя карта Смоленской губернии, куда ты следовать собираешься?

– Покуда нет, – признался Денис, – помышляю раздобыть ее где-нибудь...

– Ну пока суть да дело, возьми-ка мою собственную. Опять же и память для тебя будет. Ну с богом! – благословил Давыдова Багратион. – Я на тебя надеюсь! – И сердечно обнял его на дорогу.

Эти воспоминания согрели и просветлили Денису Давыдову душу.

Припомнилась ему и краткая встреча с братом Евдокимом. Тот торопился с каким-то поручением от командира к графу Милорадовичу. Только и успел ему сказать Денис, что уходит в неприятельский тыл на маневр испанского гверильяса и очень тревожится за матушку и сестру Сашеньку, оставшихся в Москве, вдруг и старая столица окажется в опасности... Евдоким позавидовал его лихому предприятию и заверил, что о матушке и сестре они с братом Львом позаботятся. На сем и расстались, крепко расцеловавшись. Левушку же, бывшего где-то при Шевардинских редутах с 26-м егерским полком, повидать Денису так и не пришлось.

Всю ночь поисковая партия Давыдова провела в седле. Лишь перед самым рассветом командир отдал распоряжение спешиться, покормить лошадей и передохнуть, костров из предосторожности не разводить. Привал сделали на березовой опушке. Впереди саженях в трехстах угадывалось какое-то повитое туманом селение.

Давыдов решил дождаться свету и, прежде чем следовать туда, убедиться, нет ли в нем случаем неприятеля.

Вскоре развиднелось. Белесый зыбкий туман нехотя отполз в низины, и Давыдов, захватив с собою лишь одного казака, поехал, сторожко прислушиваясь, к темнеющим на взгорье избам. Никаких звуков, вызвавших присутствие французов, не доносилось. В довольно большой деревне, составленной из двух порядков, заливисто и беспечно орали петухи, мычали коровы, и где-то неподалеку монотонно поскрипывал колодезный журавль. От жилья тянуло духовитым дымком и теплым запахом парного молока.

– Ну точно, ваше высокобродь, хранца здесь и в помине нету, – рассудительно сказал казак, – он бы и скотину и птицу, все бы, как есть, прибрал. Это уж у него дело заведенное!..

Однако въезд в деревню, к их удивлению, оказался прикрытым чем-то наподобие баррикады: здесь громоздилось несколько перевернутых вверх колесами телег и еще какая-то старая рухлядь, придавленная для упора и прочности свежим смолистым кряжьем.

Давыдов с казаком приостановились, озадаченные. За баррикадою явно кто-то таился.

– Эй, православные! – крикнул Денис. – Покажитесь! Худо вы своих-то встречаете!..

За тележно-бревенчатым завалом послышался приглушенный шорох, и вдруг совершенно неожиданно грянул ружейный выстрел. С пронзительным визгом некатаная, явно самодельная картечь как бритвою срезала кусты придорожного чернобыла почти у ног всадников.

– Эва, того нам только и не хватает, – оживился казак, – как от русских же поселян жизни лишиться. Осадите-ка, ваше высокобродь, чуток назад, чтобы сдуру-то ишо не ахнули, а я с ними по-своему потолкую.

Казак смело махнул к самой баррикаде.

– Ослепли, что ли, со страху-то, мать вашу растак, – и добавил еще эдакое, что у хоронящихся по ту сторону завала сомнение, видимо, разом развеялось – свой!

Из-за преграды дружно высунулось несколько дремучих бород и шапок.

– А ну, привет отдать господину подполковнику, как и подобает, – скомандовал казак.

Поселяне дружно скинули перед подъехавшим Давыдовым шапки.

Вперед выступил седой старик в чистом полукафтанье и смазных сапогах, с умным хитроватым прищуром в глазах, по виду бурмистр либо староста. Привычно и легко для его немалых годов поклонился в пояс.

– Отчего вы полагали нас французами? – спросил Давыдов.

– Да, вишь, родимый, своим-то здесь вроде бы неоткуда взяться, армия-то, сказывают, вся как есть, к Москве-матушке ушла. Да и это, – показав на его гусарский ментик, ответил старик, – бают, и с их одежою схожесть имеет...

– Так ведь я вам, кажется, русским языком говорил. Слыхали же небось?

– Слыхать-то оно, конечно, слыхали. Да и у них, сказывают, люди разного сбору, – раздумчиво проговорил старик, до конца, видимо, так и не поверив приехавшим. – Поляки, те как будто бы и по-нашему толковать горазды...

Доводы бурмистра либо старосты были весьма резонны.

Давыдов подумал и широко сотворил крестное знамение.

– Православные мы и истинно русские!

– Ну теперь-то и без того вижу, – улыбнулся в седую бороду крестьянский предводитель. – Коли вера наша, стало быть, русские. Тогда уж и в деревню милости просим, чем богаты...

Мужики, толпящиеся за ним, со старинными кремневками в руках, топорами да вилами тоже заулыбались и одобрительно загудели. В один момент в завале, перегораживающем улицу, был разобран проезд. По распоряжению Давыдова казак сделал условный знак пикою своим, ожидающим на опушке. На рысях примчался отряд и въехал в деревню, которая разом преобразилась. Замелькали цветные сарафаны и поневы баб и девок, высыпали ребятишки. Тут же явились и пироги, и пиво, и крынки с розовым топленым молоком, и прочая домашняя снедь. Казаков и гусар потчевали радушно, вперебой.

Седой старик, которого селяне уважительно величали Селиваном Карпычем, пригласил Давыдова и других офицеров в свою крепкую пятистенную избу откушать чем бог послал.

В просторной горнице с богатым киотом в углу свежо пахло еще сырыми, должно быть, только что вымытыми полами.

Потчуя гостей разносолами да вареньями, пенистым выдержанным медком и хмельной брагою, Селиван Карпыч, поглаживая окладистую седую бороду, вопрошал:

– Стало быть, войско-то наше не все в первопрестольную ушло, коли вы сюды возвернулись? В помощь поселянам али как? Еще-то объявятся наши воины, окромя вас? И людям-то сказывать про отряд ваш, ежели пытать станут, или молчание таить?

– Всего тебе, дед, про войска наши открыть не могу, – наставлял его Давыдов. – Сам понимаешь, дело военное. Однако всем говори, что русской силы воинской в уезде много, и французу мы великое беспокойство чинить будем. Поселян в обиду не дадим. Однако же и вы против ворога обороняйтесь, сколь духу хватит. Только тут надобно не на рожон лезть, а более хитростью да приманкой действовать, чтобы французы вас самих с бабами да ребятишками не побили, а изб деревенских не порушили бы да не пожгли.

– Это как же нам и быть тогда, ты уж вразуми, родимый, – навострил уши старик.

– Коли неприятели к вам явятся, примите их дружелюбно. Не так, как нас давеча встретили... Французы и при пушках могут оказаться. Открыли бы они в сем случае пальбу и раскатали всю вашу оборону по бревнышку. Посему и надо выйти к ним мирно, поднести с поклоном все, что у вас есть съестного, а особенно питейного. До хмельного они куда как охочливы, потому и поите их всласть. Потом уложите спать пьяными и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их, обыкновенно кучею в углу избы или на улице поставленное, и совершите то, что бог повелел совершать с врагами христовой церкви и вашей родины... Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно. Эта осторожность оттого нужна, что другая шайка басурманов, отрывши тела своих товарищей, вас всех побьет и село сожжет... Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим.

Подобные наущения крестьянам в откровенном разговоре Давыдов будет делать во многих селениях. Доверять бумаге свои слова, обращенные к мужикам, он опасался. «Я не смел дать этого наставления письменно, – вспоминал он, – боясь, чтобы оно не попалось в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мною жителям для истребления мародеров».