Текст книги "Денис Давыдов"

Автор книги: Геннадий Серебряков

Так началась для Дениса Давыдова его большая и долгая военная карьера, в которой будет все – и быстрые взлеты, и столь же скорые падения, и честолюбивые мечты, и горькие разочарования.

Все это будет. А пока же порывистой душой Дениса целиком владело известие о том, что его вступление на военную стезю состоялось. В послужном списке, заведенном на него по всей форме в кавалергардском полку, событие это уже было отмечено краткой официальной записью от 22 декабря 1799 года.

Для получения первого офицерского чина в эту пору военное образование было вовсе не обязательно. Считалось, что для сего вполне достаточно начальных сведений по марсовым наукам, получаемым дома, и, конечно, непременных навыков в верховой езде и фехтовании. Куда важнее считалось обучение премудростям светским – двум-трем иностранным языкам, изысканным непринужденным манерам, музицированию на клавикордах и танцам. Для занятий с детьми дворяне-родители брали в дом по обыкновению иностранцев-гувернеров, а по отдельным предметам еще и приглашали пришлых учителей «по билетам».

Предпочтение, отдаваемое иноземным наставникам и воспитателям, радушно раскрывало двери в дворянские особняки довольно случайному чужестранному люду, жаждавшему поживиться на ниве просвещения в России. Среди учителей и гувернеров тогда нередко обнаруживались бывшие кучера, отставные барабанщики, а то и того хлестче – беглые каторжники либо тронутые умом.

Сам Денис Давыдов о своем домашнем воспитании с ироничною улыбкою так напишет в мистифицированной автобиографии, где будет речь о себе вести в третьем лице: «Но как тогда учили? Натирали ребят наружным блеском, готовя их для удовольствий, а не для пользы общества: учили лепетать по-французски, танцевать, рисовать и музыке; тому же учился и Давыдов до 13-летнего возраста. Тут пора было подумать и о будущности: он сел на коня, захлопал арапником, полетел со стаею гончих собак по мхам и болотам – и тем заключил свое воспитание».

От истины все это было очень недалеко.

Чтение, к которому Денис возымел склонность довольно рано, многих и глубоких сведений ему пока тоже не дало, поскольку носило характер случайный и беспорядочный.

Батюшка Василий Денисович однажды решил употребить свое родительское влияние на книжные склонности сына.

– Поищи-ка в кабинете, друг мой, – посоветовал он, – записки Юлия Кесаря о галльской войне, первые части Роленовой истории да мечтания графа де Сакса. Думаю, что сии сочинения тебе впору придутся.

Копаясь в книжных кабинетных завалах, где попадались издания и вовсе целые либо разрезанные на первых страницах, Денис однажды наткнулся на какой-то трактат, который хотя толковал о предметах малопонятных, политических, но писан был легким и остроумным слогом. Некоторые возникшие у него при чтении вопросы он захотел выяснить у отца и спросил у него за вечерним чаем:

– Батюшка, а что есть свобода и что есть узурпация власти?

– Узурпация власти? – весело поначалу откликнулся Василий Денисович. – Это, должно быть, что-то нашей матушки касаемое... – и лихо засмеялся своей остроте.

Потом, однако же, вдруг насторожился:

– А ты откуда эдаких мудреных слов набрался?

– В книге про сие сказано...

– Это в какой же книге? Неси-ка сюды, да и покажи нам, чтобы мы тоже ведали.

Денис принес из кабинета тонкую, невзрачную с виду книжицу Монтескье, тиснутую на голубоватой грубой бумаге, полистал, водя пальцем по страницам, и тут же внятно и старательно зачел:

– «Если в руках одного и того же лица или учреждения власть законодательная соединена с исполнительной – свободы не существует». А вот далее следует и эта самая «узурпация власти»...

– Да ну? – искренне удивился Василий Денисович. – Вот и читывал я, помнится, сей трактат, однако мест подобных в нем как-то не приметил.

– Вот-вот, – с торжествующей язвительностью поджала губы матушка, – не приметил... А надобно бы примечать! Эдак-то сами в незрелые умы сыновей своих семена сомнения да неверия сеем, а потом диву даемся – откуда, мол, крамольники берутся?

С сего дня кабинет свой отец стал прикрывать, а книги давал лишь по выбору, которые сам до того основательно прочитал и ничего предосудительного в них не нашел. Однако ж такие благонравные или слишком серьезные сочинения все чаще оказывались не по вкусу Денису. Особенно с той поры, когда по переезде семьи в Москву он познакомился с некоторыми воспитанниками благородного пансиона при Московском университете, у которых, как оказалось, было особое литературное общество «Собрание», со своим уставом, ритуалами, библиотекой и даже готовящимся к печати специальным изданием «Утренняя заря», где должны были публиковаться их первые опыты в стихах и прозе.

Ввести Дениса в этот кружок, узнав о некоторой склонности старшего сына бригадира Василия Денисовича Давыдова к увлечению словесностью, взялся их родственник – богатый вельможа и известный в Белокаменной масон Иван Владимирович Лопухин. (Брат отца, Владимир Денисович Давыдов, был женат на одной из его племянниц – Прасковье Николаевне Лопухиной, которая, в свою очередь, по матери являлась родною теткой графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской... В ту пору, надо сказать, даже дальние родственные связи поддерживались и блюлись строго.) Иван Владимирович (как и брат его, бывший московский губернатор Петр Лопухин) был мартинистом ревностным, по. убеждению, и самыми тесными узами – и открытыми и тайными – был связан с известным кружком российского просветителя Николая Ивановича Новикова, вовлеченного в масоны обманом, и не менее известной «Типографической компанией», всеми делами и изрядными капиталами которой, прикрываясь именем все того же Новикова, заправлял, равно как и всеми розенкрейцерскими ложами первопрестольной, негласный агент немецкой масонской «системы строгого наблюдения» ловкий проходимец и авантюрист Иоганн Георг Шварц, коего русские «братья» с почтением именовали Иваном Григорьевичем.

Рьяным помощником Шварца во всех его темных деяньях неизменно был сановный Иван Владимирович Лопухин. Слывший любителем и ценителем искусств и поэзии и покровительствовавший юным литературным талантам в университете, он ловко опутывал липкими орденскими сетями Новикова, яро и непримиримо травил Николая Карамзина, видимо распознавшего зловещую сущность тайного масонского сообщества и нашедшего в себе силу решительно с ним порвать. Про молодого писателя, замыслившего проявить самостоятельность, распускались оскорбительные сплетни и слухи, печатались журнальные пасквили, ему подкидывались подметные письма с откровенными угрозами расправы. Лопухин не сомневался, что литературную карьеру будущего автора «Истории государства Российского» удастся сломать, как и намерения по борьбе с масонами недавно назначенного Екатериною II нового московского главнокомандующего.

Незадолго до своей кончины, окончательно убедившись, что «мартышки», как она называла масонов, связанные многими тайными нитями со своими заграничными хозяевами, замышляют злоумышление и противу ее особы, государыня императрица повелела произвести следствие над мартинистами. Дело, однако, повелось таким образом, что более всех поплатился лукаво подставленный под удар «братьями» Николай Иванович Новиков, который и был водворен «на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Остальные же масоны большого урона не понесли, до поры затаившись. Тихо отсиделся от высочайшей грозы в своем великолепном имении Саввинском в 30 верстах от Москвы и Иван Владимирович Лопухин. Времени он, впрочем, зря не терял, а, отдавшись литературному вдохновению, сочинял пухлую книгу «О внутренней церкви», в которой под видом стремления к добродетели и самоусовершенствованию подрывал основы патриотизма и нравственности.

С воцарением Павла I, посвященного в члены ордена еще в бытность его наследником-цесаревичем, сторонники масонства приободрились. Свое торжество «вольные каменщики» уже намеревались ознаменовать построением в Петербурге под видом Казанского собора грандиозного и помпезного масонского храма, начертание проекта которого уже было поручено гениальному зодчему Василию Баженову, тоже в свое время «уловленному» в орденские сети.

В первопрестольной по-своему торжествовал Иван Владимирович «со товарищи». Все сколь-нибудь значительные градоправительственные должности переведены были масонам. Еще крепче прежнего взяли «братья» в свои руки и рассадник будущих умов общественных и государственных – Московский университет: директорство над ним было передано старому улыбчивому масону Ивану Петровичу Тургеневу (отцу будущих декабристов), а полное и безраздельное попечительство над благородным пансионом, учрежденным при том же университете в 1797 году, взял на себя верный и преданный семинарист и выкормыш Шварца Антон Антонович Прокопович-Антонский. Преподавание и заведование кафедрами в обоих учебных заведениях отдавалось людям соответственным.

Посему и ездил Иван Владимирович Лопухин и в университетские горницы на Моховую, где тут же при храме наук размещалось в эту пору семейство Тургеневых, и в крашенный желтою краской длинный и приземистый особняк на Тверской (на месте нынешнего Центрального телеграфа), в котором учились и обитали юные благородные пансионеры, ровно в свою вотчину, где его негласные советы и наставления имели великое почтение и силу...

Однако больших масонских надежд Павел I не оправдал. Видимо, почувствовав в масонстве, таящем в себе глухую и страшную антиобщественную силу, опасность для своей короны, он охладел к «братьям». Открытой войны «вольным каменщикам», как его мать Екатерина, он не объявлял, но потворствовать им более не желал, а сверх того понемногу стал чинить всяческие препоны.

Предчувствуя надвигающуюся опасность, Павел I становился все более подозрительным и желчным, не доверял уже никому, в том числе и супруге своей Марии Федоровне, и спешно возводил в Петербурге для себя внушительное убежище – Михайловский замок, а по сути, настоящую боевую крепость с куртинами, бастионами и глубокими рвами, заполненными водой. Однако даже эта вновь отстроенная и почти неприступная в военном отношении твердыня не спасет его, как известно, от скорой лютой расправы заговорщиков...

Не последнюю скрипку в подготовке цареубийства через своих родственников, приближенных ко двору, и других сановных «братьев» сыграет и величественный московский старец, с довольно свежим, еще розовым и твердым лицом, в снежно-белом, гладком на старинный манер, лишь с одною подвитою волнистою скобкою вкруг головы парике и красною орденскою лентою по-старинному же, шитому по груди и узкому стоячему вороту камзолу – Иван Владимирович Лопухин, который в один из необычайно теплых мартовских дней 1800 года в своей выписной карете13

[Закрыть], запряженной шестернею цугом, после заезда с визитом в давыдовский дом на Пречистенке, прихватит с собою Дениса и привезет его в благородный пансион для знакомства с юными членами литературного кружка, на заседаниях которого, устраиваемых каждую среду, он так любил бывать на правах «почетного члена, споспешествующего Собранию».

Конечно, в эту пору Денис Давыдов ни о каких масонских кознях, равно как о принадлежности ко многим из них своего вельможного родственного сопровождателя, не имел ни малого понятия. Кое-что он узнает впоследствии от своих близких друзей и двоюродных братьев, кое в чем разберется сам, научившись вдумчиво озирать прошедшее и сопоставлять и анализировать события и факты. Многое для него, вероятно, так и останется тайною. Однако к деятельности «вольных каменщиков», которую он назовет «зловредным немецким бунтом», он всегда будет настроен резко отрицательно. И не случайно, когда его двоюродный брат – известный декабрист Василий Львович Давыдов туманно предложит ему вступить в их тайное общество «по подобию масонов», он решительно откажется.

Представления Ивана Владимировича Лопухина оказалось достаточным, чтобы юные литераторы «Собрания» сразу же радушно приняли в свой круг чуточку смущенного и дичившегося поначалу Дениса. Председательствовал среди своих товарищей миловидный мальчик с тонким, удлиненным, бледным лицом и томным, мечтательным взором, уже признанный среди прочих стихотворец – Василий Жуковский. Он-то и назвал своих приятелей – толстого и рыхлого Александра Тургенева, угловатого и нервного Семена Родзянко, смугловатых и быстроглазых братьев Кайсаровых, самого младшего, беленького, схожего с херувимом 12-летнего баснописца Ваню Петина и других. Здесь же, в сторонке, рядом с Лопухиным, восседал, рассыпав по плечам темные длинные власы, с молчаливым аскетическим протодиаконовским ликом и сам директор пансиона Антон Антонович Прокопович-Антонский, прозванный пансионерами «Три Антона».

– Цель «Собрания» нашего, – сказал Денису Жуковский, – исправление сердца, очищение ума и вообще обрабатывание вкуса. На заседаниях своих мы читаем по очереди речи о разных, большею частью нравственных предметах на русском языке, разбираем критически собственные сочинения и переводы, а также знакомимся с образцовыми отечественными сочинениями в стихах и прозе, с выражением чувств и мыслей авторских и с критическим показанием красот их и недостатков. Впрочем, надеюсь, что вы во всем разберетесь сами, ежели будете бывать у нас на дружеских «Собраниях»... Сегодня, к примеру, мы будем вести речь о тех творениях воспитанников пансиона, кои готовятся к напечатанию в первой книжке нашего альманаха «Утренняя заря».

Потом Жуковский произнес нерифмованный монолог «К надежде», в котором провозглашал мысль, что в бренном и скоротечном мире все тщетно, окромя упования на божественные начала, которые человек призван некою силою отыскать в себе самом.

Лопухин и «Три Антона» благожелательно кивали головами.

Следом Александр Тургенев меланхолично и монотонно зачитал свой прозаический перевод «Песнь на случай открытия синагоги, сочиненную В. Бинком, семнадцатилетним евреем».

Затем свои басни «Осел и Лев на звериной ловле» и «Солнечные часы» несвойственным его виду густым басовитым голоском продекламировал «херувим» Ваня Петин, какие-то стихотворные опыты и переводы читали братья: Кайсаровы и Семен Родзянко...

Но более всего произвело на Дениса впечатление, пожалуй, то, что эти мальчики, его примерные сверстники по годам, а ежели, взять «херувима» Петина, то и того младше, называют себя «пиитами», «авторами», и впрямь так лихо умеют завить вроде бы привычные словеса, что они разом обретают и особый строй, и звучность, и сладкогласие. Он слушал стихотворные строки своих новых знакомцев и невольно ощущал, как в душе его просыпается какое-то неведомое до сей поры, но, видимо, исподволь томившее его душу стремление самому попытаться выразить свои мысли и чувства в слове.

Воодушевленный примером сверстников-пансионеров, Денис дома тут же закрылся в своей комнате и попробовал тоже испытать свои силы в сочинительстве. Однако, оставшись наедине с бумагой, он с пугающей тоскою убедился, что все слова и мысли, которые перед тем так лихо вились и роились в его голове, куда-то разом исчезли, а радостное предвкушение чего-то волнующего и необычного, готовое вот-вот раскрыться в первом его творении, сменилось в душе ознобною звенящею пустотою. Сколько он ни черкал бумажные листы и ни грыз перья, ничего не получалось.

Тогда Денис решил обратиться к переводу. Отыскал какую-то французскую пастораль и попробовал изложить ее русскими стихами:

 
Пастушка Лиза, потеряв
Вчера свою овечку,
Грустила и эху говорила
Свою печаль, что эхо повторило:
«О, милая овечка! Когда я думала, что ты меня
Завсегда будешь любить,
Увы, по моему сердцу судя,
Я не думала, что другу можно изменить!»
 

Перечитав несколько раз то, что получилось, с печалью убедился, что слог его тяжел и неповоротлив, а слова бледны и невыразительны.

Впрочем, скорое печальное событие, больно ударившее по сердцу, на какое-то время целиком заслонило от него и новые московские знакомства, и первые стихотворные опыты. Из северной столицы пришла горестная весть о кончине Суворова.

Скорбь, без сомнения, была всенародной. Однако со стороны властей опять творилось что-то непонятное. Официальные сообщения о смерти героя Италии генералиссимуса всех Российских войск были на удивление кратки и сухи, а потом и того более – вдруг последовал строгий запрет на траурные панихиды в церквах по умершему. Это казалось Денису невероятным, волна горечи и обиды захлестывала разум. Как же так? Что же произошло? Ужели переменчивая Фортуна так легко может отворачивать свой сияющий лик даже от таких великих героев?.. Эти вопросы не давали покоя.

В событиях, без сомнения, ускоривших кончину Суворова и лишивших его даже заслуженных посмертных почестей, ветреная Фортуна была повинна, пожалуй, менее всего. За ее мифическою изящною классическою фигурой и ниспадающими мягкими складками покровами маячили, как всегда, вполне реальные и отнюдь не бескорыстные личности.

Поначалу Павел I готовил возвращающемуся из победоносного похода полководцу величественную и пышную встречу, достойную его последних воинских лавров. Но триумфальное возвращение в Петербург князя Италийского и графа Рымникского было совершенно некстати заговорщикам, уже вплотную занятым подготовкою к устранению оказавшегося столь упрямым и несговорчивым монарха. Взрыв народного и армейского энтузиазма, вызванного торжественным величанием полководца, мог спутать им все карты.

И заработала хорошо отлаженная и умело управляемая машина коварного оговора и вкрадчивого очернения. Благо для этого у заговорщиков оказалось и время: сильно подорвавший свое здоровье в только что завершенной кампании Суворов смог доехать от границы лишь до Кончанского, где и вынужден был отлеживаться, чтобы превозмочь тяжелый недуг.

Будущие цареубийцы, их сановные помощники и вдохновители старались вовсю. Ухищрениями этих «доброхотов», и в первую очередь вошедшего в фавор бывшего рижского губернатора, а ныне генерал-губернатора Петербурга, начальника почт и полиции, члена Иностранной комиссии, обладавшего, по свидетельству современников, на вид удивительно прямодушной и открытой розовой физиономией графа фон дер Палена, впавшему и без того в болезненную подозрительность Павлу I стало внушаться, что самую большую опасность для него представляет не кто иной, как Суворов, которому император изволил отдать под начало все русские войска. Что, дескать, стоит теперь генералиссимусу повернуть подвластные ему армии и против самого государя?..

Это, конечно, были бредни чистой воды. Однако настойчивость и уменье, с которыми они подавались, возымели действие. И славный полководец, еще будучи в Кончанском, вдруг совершенно неожиданно для себя ощутил признаки явной и отнюдь не заслуженной им, как ему казалось, новой царской немилости. Сначала ему сделано было высочайшее порицание по войскам за содержание при его корпусе дежурного генерала, потом снято было генерал-адъютантство с его сына Аркадия, затем был отнят адъютант у самого генералиссимуса. В довершение всего прибыло предписание, которым государь отменял торжественную встречу в Петербурге, в столицу Суворову надлежало въехать вечером, потемну, и, не привлекая ничьего внимания, проследовать в дом своего племянника графа Хвостова на Крюковом канале.

Вопиющая несправедливость, проявленная Павлом I к полководцу, усугубила болезнь и окончательно подорвала его силы. В столицу он прибыл, как и предписывалось, никем не встреченный и не почтенный, здесь к тому же стало известно, что герою Итальянского похода воспрещено являться к императору. И без того худо себя чувствовавший граф Александр Васильевич слег у племянника в доме и более не поднялся. 6 мая 1800 года он скончался.

Все эти печальные подробности Денис Давыдов узнает позднее от племянников Суворова Андрея Горчакова и посредственного стихотворца графа Дмитрия Хвостова, от его верного ученика и славного сподвижника князя Петра Ивановича Багратиона, который чуть ли не единственный из боевых соратников полководца, презрев все высочайшие запреты, приезжал к нему, чтобы отдать последний поклон гению русского воинского искусства. И уже на смертном одре сказал ему Александр Васильевич Суворов свои провидческие слова, выдохнутые из глубины души с последними покидающими его силами: «Помни, князь Петр, война с французами еще будет! Помяни мое слово... Берегите Россию...»