Текст книги "Денис Давыдов"

Автор книги: Геннадий Серебряков

Пока не подошли подкрепления, он решил всех малых сил своих неприятелю разом не выказывать, а действовать более внезапностью да хитростью.

27 июня еще до рассвета, пользуясь голубою предутреннею прохладой, передовые полки уланской бригады Турно, входящей в дивизию Рожнецкого, двинулись в сторону Мира, чтобы с ходу занять его и следовать далее, на Несвиж.

Колонна смотрелась красиво. Над строгими синими мундирами и конфедератками вознесенные на остриях пик в нежно розовеющее небо плавно колыхались бело-малиновые флюгера.

Когда на ближних подступах к Миру, где-то у деревни Пясечно, польские уланы заприметили впереди казачью заставу, они немедля бросились в атаку. Казаки, изобразив великий испуг, кинулись от них прочь вдоль по дороге. Передовой неприятельский полк, увлеченный и разгоряченный погоней, с размаху проскочил Мир. И тут на дальней окраине перед ним как из-под земли выросли хоронившиеся до поры лихие сотни Сысоева. Резво развернув коней, обратилась лицом к неприятелю и только что стремительно отступавшая застава.

Все решила внезапность.

Казаки, действуя почти без выстрелов, ударили в дротики, а потом в сабли. Уланы были разом опрокинуты и смяты. Сеча была короткой и жестокой.

Оставшиеся в живых в ужасе покатились обратно и со всего гона врезались в свои идущие следом полки, вызвав в них великую сумятицу.

В это самое время Платов двинул к Миру свои основные силы, а оставленные в засадах отборные сотни ударили с флангов и тыла, накрепко затянув хитроумный атаманский «вентерь».

Атакованный с разных сторон неприятель был прижат к протекающей впереди Мира болотистой речке Уше. Польские кони вязли в зыбной трясине. Навалившиеся скопом казаки довершали славно начатое дело: разили и брали в плен заляпанных коричневой торфяной грязью и тиной улан.

Из тысячи трехсот недавно бравых всадников бригады Турно по узкой дороге через плотину удалось вырваться из «вентеря» лишь немногим. В том числе и их незадачливому командиру, у которого в сече был срублен эполет...

Отряд генерал-адъютанта Васильчикова, в который входили ахтырские гусары, подошел к Миру уже за полдень, когда лихой кавалерийский бой был давно завершен, и казаки, похоронив убитых и отстояв краткий молебен у походного алтаря, поминали своих упокоенных товарищей. Потери атамана по сравнению с неприятельскими были невелики: 23 рядовых казака и сотник.

Генерал Васильчиков со старшими офицерами только что прибывших полков, в числе которых был и Денис Давыдов, тотчас отправились к атаману, чтобы поздравить его со столь блистательной победой и скоординировать дальнейшие действия. Платова они нашли на выложенной серым гремливым булыжником центральной площади Мира возле костела, куда один за другим подтягивались казачьи полки и где толпились немногочисленные, собранные атамановым приказом местные жители.

Матвей Иванович собирался держать речь и потому в этот момент был особенно возбужден. Говорить речи перед войсками и населением было его давней слабостью.

Принимая приветствия и поздравления от приехавших, атаман довольно потирал руки и с хитроватою ухмылкою говорил:

– Да ведь могут мои казачки кое-чего... Не токмо по ведетам34

[Закрыть] маячить да при армии прохлаждаться. Могут, сукины сыны!..

Увидев в кругу прибывших офицеров Дениса Давыдова, кивнул ему как старинному приятелю:

– Здравствуй, здравствуй, Давыдов! А мы тебя намедни добрым словом поминали с Мухановым, адъютантом князя. – И тут же опечаленно вздохнул: – Экая с ним незадача вышла. Мне бы, старому дураку, при себе его держать. А он к полку Сысоева сильно просился. Я и отпустил. Вот и налетел, буйная головушка, на уланскую пику. Бок ему поранили сильно, не знаю, выживет ли... Да и как перед Петром Иванычем теперь ответ держать? Не уберег я адъютанта...

– Жаль поручика, – искренне посочувствовал Денис. – И все же дело-то лихое было, Матвей Иванович. Тем более в самую годовщину полтавской виктории.

– Да ну? – удивился Платов. – А я, брат, совсем сие досточтимое событие за горячкою-то и запамятовал. Так это ж знамение нам, не иначе. Молодец, что надоумил! Об этом и в речи моей говорить надобно...

Слово атамана было встречено дружными криками «Ура!» и «Слава!».

– Однако ж, поликовали, и будет. Теперь самое время помыслить, как далее жить станем, – озабоченным голосом сказал Матвей Иванович, хотя лицо его сияло довольством и радостью, когда он возвратился в круг генералов и офицеров. Доподлинно зная от пленных, кто и в каких силах против него наступает, он задумался на миг и продолжил: – Как я полагаю, неприятель нам своего поражения не простит ни в коем разе. Особливо генерал Рожнецкий, который за бригаду Турно, ему подчиненную, в первую очередь расквитаться с нами пожелает. Его нам прежде всех остальных и ждать надобно.

– Уж коли Турно турнули, то пан Рожнецкий не возьмет нас на рожон! – неожиданно бойко скаламбурил Давыдов.

Лица вокруг разом озарились улыбками.

– Ну и язык у тебя, Денис, – бритва! – восхищенно сказал Платов. – Эк ты слово-то как завить умеешь. Любо-дорого!..

И обернулся к своему адъютанту:

– Ситников, присказку сию про то, как Турно турнули и как Рожнецкий сам на рожон прет, надо бы в полки передать. Казакам это к сердцу придется. Веселое слово на войне и душу крепит, и саблю вострит.

...Как и предвидел атаман, на следующий день завяжется дело куда более жаркое, чем предыдущее.

Уязвленный Рожнецкий с побелевшим от нервного нетерпения лицом сам поведет вперед дивизию на крупных рысях, чтобы расквитаться с казаками за вчерашнюю дерзость.

Поляки будут спокойно пропущены за Мир, к деревне Симаково. И здесь с левого фланга на них устремятся в атаку конные полки Платова.

Ахтырские же гусары будут выведены генерал-адъютантом Васильчиковым на фронтальный удар.

Денис Давыдов хорошо запомнит травянистую лесную дорогу и выстроенные в боевую колонну застывшие в последнем напряженном ожидании эскадроны. Запомнит и тот миг, когда за ближайшими деревьями, наискось пронзенными солнечными лучами, наконец мелькнут синие мундиры польских улан и он, привстав на стременах собнаженными клинком в руке, разом выбросит из себя каким-то чужим и незнакомо звенящим голосом:

– Гуса-а-ры!.. Вперед!

И хлестнет по глазам влажная пахучая зелень, вскинется навстречу белый лошадиный оскал и чье-то опрокинувшееся куда-то вниз лицо с черным провалом орущего рта, и хлестнет почти в упор жаркий огонек пистолетного выстрела, и тяжело хрустнет отбитая и наотмашь перерубленная пика...

И все это смешается и сольется с поднятой до небес желтою и душною полевой пылью и закрутится в яростной, сумасшедшей карусели жестокого многочасового боя.

Денис будет скакать, рубить, стрелять, падать, подыматься и снова скакать, почти не помня и не ощущая себя.

И лишь вечером, среди неожиданно навалившейся глухой тишины вдруг почувствует тяжкую, чуть ли не обморочную усталость и с удивлением увидит и поймет, что сидит на чужой, незнакомой лошади, что кивер его наискось разрублен уланским палашом, а насквозь пропыленный, начисто потерявший первоначальный цвет ментик прострелен в четырех местах. На нем же самом не будет и царапины.

Страшный этот, забрызганный кровью, иссеченный неистовыми клинками и истоптанный конскими копытами день потом впишется в его судьбу сухими и лаконичными строками наградной реляции: «...Давыдов, по первому известию о приближении неприятеля, приняв в команду два эскадрона Ахтырского гусарского полка, ударил первый в эскадроны неприятельские и, пробившись по дороге сквозь лес, где неприятель упорно и сильно защищался, совершенно оные опрокинул...»

Возвращаясь к месту сбора полка, у подножия рыжего песчаного откоса неподалеку от Мира Давыдов увидел Платова. Должно быть, вконец умаявшийся, но счастливый, полулежа на раскинутом трофейном уланском вальтрапе, отирая со лба испарину и чему-то про себя ухмыляясь, он дописывал донесение о только что завершенном деле. Приметив острым глазом подполковника ахтырцев, призывно махнул рукою:

– Ты-то мне и надобен, Денис Васильевич. Очень кстати. Рад тебя видеть в добром здравии после сей жаркой заварухи. Я тут князя Петра Ивановича спешу порадовать новою кавалерийскою викторией. Глянул бы ты своим знающим оком, что я тут насочинял. В бумагах-тоя, сам знаешь, не того... А мои грамотеи все по эдакой брани поразлетелись. Вишь, покуда один твой племянничек со мною, да и тот, сердешный, совсем уморился...

Только тут Давыдов увидел прикорнувшего по соседству с Платовым на песке мальчика лет десяти-одиннадцати в густо покрытом желтоватою пылью гусарском мундирчике. Подложив под щеку ладонь, он крепко спал, не сняв даже кивера.

– Да неужто Николенька Раевский? – удивился Давыдов. – Откуда?

– Николай-то Николаевич, братец твой двоюродный, обоих сыновей своих на войну взял, – ответствовал Матвей Иванович. – Старший, Александр, при нем. А этот, меньшенький, ко мне отпросился, поскольку лишь в кавалерии биться желает. Генерал и отпустил его под мой пригляд. Я из него такого казака сделаю, что залюбо-дорого... О жарких баталиях ныне не особо слышно. Только что вот у меня, – не без гордости добавил Платов, – да еще доносили мне, будто бы твой сердечный приятель генерал Кульнев знатно потрепал французов под Вилькомиром.

– Да ну? – обрадовался Давыдов. – Я об сем деле ничего не ведаю.

– Так вот Яков Петрович твой, как мне сказывали, лишь с двумя пехотными полками и гродненскими гусарами при нескольких пушках заступил путь 28-тысячному корпусу Удино. Восемь часов длилось упорнейшее дело. Удино этот самый все наличные силы свои в бой кинул. И без толку.

– Кульнев есть Кульнев, – улыбнулся Денис. – Он еще французам себя покажет. А про вас, Матвей Иванович, я уж и не говорю. Судя по всему, у нас здесь и далее жарко будет.

– Да уж, знамо дело, казачков своих без работы не оставлю, – бодро подтвердил Платов. – Да и вам, гусарам, вкупе с ними, полагаю, потрудиться придется. Поспевайте только сабли вострить.

Огненные версты

 
Теперь ли нам дремать в покое,
России верные сыны?!
Пойдем, сомкнемся в ратном строе,
Пойдем – и вужасах войны.
Друзьям, отечеству, народу
Отыщем славу и свободу,
Иль все падем в родных полях!
Что лучше: жизнь, где узы плена,
Иль смерть, где росские знамена?
В героях быть или в рабах?..
 

Ф. Глинка. Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии

Весь день 29 июня атаман Платов со своими казачьими полками и ахтырскими гусарами простоял возле Мира.

Потерпевший два серьезных поражения кряду Латур-Мобур, более не рвался вперед сломя голову. Атаковать еще раз Платова, занимавшего место боя, он так и не решился. Лишь 30 июня, получив строгое предписание вестфальского короля прорвать казачью завесу, скрывавшую расположение войск Багратиона, он медленно и опасливо приблизился к Миру. Но оказалось, что конницы донского «гетмана» здесь уже нет. Еще накануне под покровом ночи Платов отошел вслед за 2-й армией в сторону Несвижа.

Столь же сторожко Латур-Мобур двинулся далее. Так кавалерия, им ведомая, дошла до Несвижа. Впереди, вздымая тягучую желтую пыль, маячили лишь немногочисленные казачьи разъезды, которые при приближении неприятельских сомкнутых эскадронов тут же в страхе, как казалось французскому генералу, спешили ретироваться. Это, должно быть, приободрило любимца Наполеона и подогрело его воинственный пыл.

После ночного привала рано поутру 1 июля Латур-Мобур со своим пышным конвоем и передовым эскадроном польских улан смело выехал на рекогносцировку от Несвижа по бобруйской дороге. Следом по его приказу должна была двинуться дивизия Рожнецкого. Но она, видимо, призамешкалась при построении и отправилась с некоторой задержкою.

Денис Давыдов, бывший в этот день с тремя вестовыми гусарами при арьергарде, которым командовал казачий генерал Карпов, разглядев как следует в зрительную трубу вырвавшийся вперед неприятельский конный отряд, сказал начальнику донцов:

– Аким Акимович, а не иначе какая-то важная птица за нами следом летит. Вон гляньте, сколь шитья мундирного да перьев на шляпах, – и передал Карпову трубу.

Тот приткнул к седой косматой брови окуляр.

– А и вправду гость знатный жалует. Кого только нет в конвое-то, – проговорил он раздумчиво и со знаньем дела начал перечислять: – В зеленых мундирах – это, стало быть, вестфальцы, в синих без ментика – прусские гусары, в красном одеянье – при красных же вальтрапах – саксонские легкоконные принца Альбрехта, а в желтых-то доломанах и не признаю кто, должно быть, французские гусары из бригады Жакино. Только эти откуда здесь взялись, они вроде бы при Мюрате были...

– Так что станем делать, Аким Акимович? – спросил Давыдов.

– Да уж вижу, вижу по глазам твоим блескучим, подполковник, что тебе ох как хочется пощипать сию важную птицу, благо к тому добрый случай представляется. Ну что ж, бери три сотни моих залетных, да и вдарь по этой нарядной кавалькаде.

Наши разъездные, маячившие впереди, отвлекли внимание неприятеля, который, судя по всему, совершенно не ожидал засады. Когда по знаку Давыдова спешенные казаки, скрытно изготовившиеся по обе стороны дороги, дружно и плотно ударили из карабинов, а потом, вскочив на коней, с гиканьем и свистом устремились на врага из-за кустистых орешниковых зарослей, отряд оказался в положении куда как незавидном. Более-менее стойкое, хотя и беспорядочное сопротивление оказал только эскадрон польских улан, положенный тут же на месте круто разозлившимися казаками. Пышно разодетая свита, помятая и потрепанная ярым напором, вела себя более покладисто. Лишь несколько офицеров обреченно отмахивались саблями и палили из пистолетов, их скоро утихомирили. Остальные же дружно закричали: «Пардон!» – и начали бросать оружие.

В горячке боя перед глазами Дениса Давыдова мелькнуло на мгновение узкое и тонкое лицо французского генерала, затянутого, как он успел заметить, в строгий и великолепный конно-егерский мундир. Что-то красиво-властное было в этом бледном и невозмутимом лице с жестко закушенными прямыми губами, без шляпы, с растрепанным и прилипшим к потному лбу белокурым локоном.

После завершения дела Давыдов более так и не увидит этого запомнившегося ему лица ни среди поверженных, ни среди пленных.

В числе немногих, кому удастся вырваться из лихой казачьей засады и спастись буквально чудом, будет и кавалерийский генерал Латур-Мобур. За беглецом кинется погоня, но чистокровный «араб» любимца Наполеона, стоивший целое состояние, в роковой для своего хозяина час оправдает себя и унесет его от преследования. Заслышав пальбу и почуяв неладное, помчится на рысях на выручку своего командующего дивизия Рожнецкого. Ее по взметнувшемуся до неба огромному облаку пыли заметят казаки погони и, махнув рукою на резво ретирующегося генерала, вернутся к месту боя, дабы упредить своих о движении крупных конных сил неприятеля...

Забрав пленных и наиболее ценные воинские трофеи, Давыдов с казаками опять примкнул к Карпову. Изрядно попылив, дивизия Рожнецкого так и не смогла настичь отходящий арьергард.

К ночи Денис был возле местечка Романово, подле которого встал на позиции со своими главными силами Платов.

Пленные, взятые смелым набегом Дениса Давыдова, оказались весьма разговорчивыми. Особенно саксонцы и пруссаки. Они с готовностью показали все, что ведали. А ведали они немало. От них стало известно, что король Иероним, получивший суровую выволочку от Наполеона за задержку, ныне спешит исправиться и во что бы то ни стало навалиться на Багратиона всеми немалыми силами. Свои действия он четко согласовывает с передвижениями корпуса Даву. Железное кольцо вокруг 2-й русской армии должно вот-вот сомкнуться... Участь Багратиона и его войск, по мнению французов, уже решена...

Сведения эти, спешно отправленные Платовым князю Петру Ивановичу в Слуцк, окажутся, как потом станет известно Денису Давыдову, столь обширными и важными, что Багратион, приняв их во внимание, сумеет принять незамедлительные и решительные меры к противодействию неприятельским планам. Мгновенно, как всегда, оценив обстановку, он даст приказ облегчить армию. Обозы, кроме самых необходимых, транспорты с ранеными и пленных отошлет к югу на Петриково с тем, чтобы там они могли переправиться через Припять и безопасно следовать к Мозырю. Сам же с армией Багратион стремительно двинется к Бобруйску в надежде опередить Даву, рвущегося из Минска, как теперь достоверно было известно, к Могилеву. А чтобы обезопасить свой тыл от ретивости вестфальского короля и выиграть хотя бы несколько переходов, снова поручит атаману Платову любою ценою держать Романово хотя бы до вечера 3 июля.

И снова Матвей Иванович блестяще выполнит поручение главнокомандующего. При Романове разгорится крупное дело. Неприятельский 1-й конно-егерский полк численностью до тысячи всадников, начавший сражение, дабы помешать казакам нарушить переправу через болотистую реку Морочь, будет опрокинут и уничтожен практически полностью.

Раздосадованный и без того Латур-Мобур кинет сюда всю кавалерию корпуса с конными батареями. Но перед самым носом неприятеля казаки успеют запалить мост. Любимец Наполеона, согнавший в одно место огромные массы войск, будет метаться по берегу, не зная, что предпринять.

Платов же, поставив на выгодные высоты у Романова пушки, начнет расстреливать через Морочь теснящуюся в сомкнутых порядках вражескую кавалерию, нанося ей убийственный урон. Дружный ружейный огонь обрушат на противника и выдвинутые к самой воде наши егеря из 5-го полка. Крупные казачьи лавы, готовые перемахнуть Морочь и ударить по неприятельским флангам, атаман выстроит справа и слева от Романова. Конный отряд генерала Васильчикова с ахтырскими гусарами в соответствии с диспозицией атамана разместится в резерве сразу же за местечком, в небольшой дубовой рощице.

В течение нескольких часов Денис Давыдов вместе с другими своими однополчанами будет томиться в ожидании боя, не ослабляя лошадиных подпруг, и прислушиваться к непрекращающейся ружейной и артиллерийской пальбе. Потом неожиданно настанет еще более тягостная, показавшаяся ему оглушительной тишина, в которой с какой-то пронзительной ясностью будет слышно, как всхрапывают и тонко позванивают упряжью застоявшиеся кони и как заливисто и беспечно звенят в подвядшей траве охмелевшие от зыбкого солнечного зноя кузнечики.

Потом от прискакавшего веселого и расторопного гонца атамана станет известно, что Латур-Мобур, простояв в бездействии под русским огнем на берегу Морочи какое-то время и понеся урон, который становился все ощутимее, форсировать реку так и не решился, а с позором ретировался со всеми своими несметными силами в сторону Тимковичей...

В Романове, в главной квартире атамана, куда Давыдов был послан Васильчиковым для согласования дальнейших действий, царило радостное возбуждение, которое легко передавалось всем вокруг, должно быть, от самого Матвея Ивановича.

– А ведь бьем французов-то, мать их так, – задорно подмигнул Платов Денису, будто они расстались с ним минуту назад. – А далее еще крепче бить станем. Куда они денутся?

И тут же повлек его с собой непременно глянуть на место действия.

И длинная узкая песчаная насыпь через болотистую низину, ведущая к переправе, и весь противоположный берег Морочи были густо усеяны телами неприятельских кавалеристов и лошадей.

– Вон ведь как Мобур-то поспешил убраться с сего гибельного места, ажник убиенных своих да израненных кинул, – покачал головою Платов. – Негоже эдак-то...

Он тут же отдал распоряжение собрать неприятельских раненых и оказать им необходимую помощь.

Французские бюллетени и сообщения по армии впоследствии из особой ненависти к казакам не раз изобразят их командира атамана Платова жестоким варваром и кровожадным головорезом. Это будет, конечно, чистейшей ложью.

Денис Давыдов, имевший самые короткие отношения с прославленным казачьим генералом, знал доподлинно, что у Матвея Ивановича поверженному противнику никогда никакого притеснения и ущерба не чинилось.

Позднее, когда Давыдов примется собирать материалы для своей полемики с записками Наполеона, ему среди прочих неприятельских свидетельств попадется и признание одного из польских офицеров, участника дела при Романове, 2 июля. С удивлением и признательностью он рисовал ту картину, которая предстала его глазам после того, как арьергард Платова, выстояв на месте боя положенный срок, отошел в боевом порядке вслед за армией Багратиона: «Мы нашли тяжело раненых в часовне и кругом ее, недалеко от Романова, хорошо перевязанными. Атаман Платов, герой дня, отнесся к ним с человеколюбием, приказал их перевязать и снабдить всем необходимым».

В это самое время, когда гремели жаркие кавалерийские бои при Мире и Романове, 1-я Западная армия под командою военного министра Барклая-де-Толли, успешно избежав генерального сражения, так желаемого Наполеоном, сосредоточилась в печально знаменитом «лагере при Дризе», как назвали его в официальных сообщениях «Санкт-Петербургские ведомости».

Здесь и государю, и всему русскому высшему командованию стало наконец ясно, что нашей армии запираться в сей укрепленной твердыне в соответствии с бредовым планом генерала Фуля совершенно бессмысленно и пагубно. Дрисский военный лагерь находился в стороне от главных стратегических направлений. Он не прикрывал ни Москвы, ни Петербурга. Наполеон при желании, выставив против него заслон, мог беспрепятственно действовать в сторону обеих столиц. Да и тактическое расположение лагеря оказалось крайне неудобным. Устроенный в изгибе Двины между городом Дриссой и деревней Шатрово, он имел в своем тылу многоводную реку, что неминуемо бы привело войска к катастрофе в случае отступления. Перед фронтом же его произрастал обширный лес, в котором наступающий неприятель мог скрытно от русских и безопасно для себя сосредоточиться. Воистину другую, более опасную ловушку для нашей армии трудно было придумать. Генерал Ермолов, которого в эти дни Александр I соблаговолил назначить начальником штаба 1-й Западной армии, с горькою иронией писал по этому поводу: «Знаменитый лагерь, так заблаговременно предначертанный, толикого напряжения ума г. Фуля стоивший, согласию стольких отличнейших из наших генералов бытием своим обязанный, французами был назван памятникам невежества, и против истины сей возразить никто не дерзает».

Именно Ермолов открыто и громогласно высказался 1 июля в Дрисском лагере в присутствии государя о тех пагубах, которые грозят 1-й армии в случае, если она останется в этом опасном месте. Его поддержали Барклай-де-Толли и прочие генералы. С этим выводом наконец согласился и государь. Даже Фуль, присутствовавший здесь же, но своему обыкновению нечесанный, распаренный и красный, ничего вразумительного не мог возразить, а лишь, брызгая слюной, бормотал что-то о незабвенных традициях Фридриха Великого...

Буквально же на другой день 1-я Западная армия, покинув «ловушку Фуля», начала переправу через Двину и двумя маршевыми колоннами двинулась по направлению к Витебску, где предполагался новый пункт соединения со 2-й армией Багратиона.

Где-то на полпути к этому пункту стало известно, что государь тихо и крадучись, по глухому ночному часу покинул в Полоцке действующие войска и в сопровождении графа Аракчеева, адмирала Шишкова, министра полиции генерала Балашова и еще нескольких особо доверенных лиц, не сделав никаких распоряжений по армии, отбыл в Москву, а оттуда будто бы намеревается отправиться в Петербург. Спешный отъезд этот, очень похожий на бегство, произвел на армию весьма тягостное впечатление.

Армия Барклая продолжала движение к Витебску. Туда же, намереваясь во что бы то ни стало навязать ему генеральное сражение до подхода Багратиона, а потом навалиться всеми силами и на последнего, устремился Наполеон.

О том, как развиваются события на севере, князь Багратион, продолжающий находиться между двух огней, тяжело и яростно отбивающийся от постоянно наседавшего на него с трех сторон противника и продолжавший продвигаться к востоку, не знал почти ничего. Связь его с 1-й армией в эту пору осуществлялась крайне затруднительно, а чаще совсем отсутствовала. Душу Петра Ивановича обуревали самые мрачные предположения и предчувствия. Поспешного отступления армии Барклая он, как ни старался, не мог постичь. Угрожающее положение, сложившееся на военном театре, не чем иным, как изменою, Багратион объяснить не мог.

Позднее Денис Давыдов прочитает его письма, посланные в эти дни генералу Ермолову, который сохранит их с почтением и бережностью. В этих отрывистых, писанных прямо на марше письмах клокотала болью, обидой и гневом неукротимая и так легко ранимая душа князя Багратиона:

«...России жалко! Войско их шапками бы закидало. Писал я, слезно просил: наступайте, я помогу. Нет! Куда вы бежите? За что вы срамите Россию и армию? Наступайте, ради бога! Ей-богу неприятель места не найдет, куда ретироваться.

Они боятся нас, войско ропщет, и все недовольны. У вас зад был чист и фланги. Зачем побежали? надобно наступать; у вас 100 тысяч. А я бы тогда помог. А то вы побежали; где я вас найду?.. Мы проданы, я вижу, нас ведут на гибель; я не могу равнодушно смотреть. Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения».

В другом письме:

«...Министр более не мог меня уже огорчить, как огорчил, и полно! Прощайте. Вам всем Бог поможет, и дай вам Бог все; а мне пора в чужой хижине оплакивать отечество по мудрым распоряжениям иноверцев».

Прочитав эти тревожные и неистово-горькие послания, Денис Давыдов вспомнит, сколь созвучны были в период отступления его собственные мысли и чувства умонастроениям и тягостным предположениям князя Багратиона. И сам он тогда тоже все чаще с непримиримой глухой яростью думал об измене. И не раз на уста его в этой связи невольно явилось имя Барклая-де-Толли...

Впоследствии, конечно, тщательно анализируя и сопоставляя события и факты начала кампании, Давыдов поймет и со стыдом и раскаянием убедится в поспешной неправоте своих суждений о действиях главнокомандующего 1-й Западной армии. Он по достоинству сумеет оценить и феноменальную твердость духа, и не только полководческий, но и высочайший нравственный подвиг шотландца Барклая, сумевшего последовательно и до конца исполнить свой долг перед Россией среди почти всеобщей хулы и оскорбительного недоверия к нему со стороны своих же соратников...

С облегченной армией, освободившись от излишних обозов, транспортов с ранеными и пленных, Багратион ускоренными маршами вышел к Бобруйску. Он снова почувствовал, что вражеские клещи несколько ослабели. Благодаря успешным кавалерийским делам Платова конница Латур-Мобура и войска вестфальского короля уже не проявляли в его тылу прежней прыти.

В Бобруйске князь Петр Иванович наконец получил и конкретное предписание пробиваться на соединение с 1-й армией через Могилев и Оршу. Не мешкая он направил в эту сторону 7-й пехотный корпус под командованием Раевского, а вслед за ним пустил 8-й корпус Бороздина и драгунские полки графа Сиверса.

Однако скоро выяснилось, что Могилев уже захвачен и крепко заперт войсками маршала Даву, стянувшего сюда все наличные силы и вознамерившегося любыми средствами воспрепятствовать прорыву 2-й русской армии, о котором он, судя по всему, был хорошо осведомлен.

Не доходя шести верст до города, у деревни Салтановка, Николай Николаевич Раевский наткнулся на спешно укрепленные позиции французов и с ходу начал бой, который все более ожесточался. Русские неистово наступали, французы стойко и яростно оборонялись.

Ахтырские гусары, среди которых находился Денис Давыдов, на этот раз наконец оказались при своем корпусе. Однако вводить в дело кавалерию Раевский покуда совершенно не мог из-за крайнего неудобства местности: ближние подступы к Салтановке прикрывало густое и цепкое мелколесье с топкими болотистыми низинами, к самой же деревне вела узкая, хорошо простреливаемая неприятелем плотина.

Оставив ахтырских гусар в лесу в резерве на случай перемены обстановки, Раевский продолжал действовать пехотой при поддержке пушек. Его лучшие полки в дружном натиске устремились вперед.

Ахтырский полк, выстроенный в боевые порядки уступами, поначалу находился в седлах. Потом через какое-то время эскадронам вышло дозволение спешиться и ослабить подпруги. Денис Давыдов, присев на замшелом, будто обметанном зеленым бархатом, пне, раскурил трубку, продолжая в тревожном ожидании прислушиваться к гремевшему неподалеку бою. Дело было, видимо, куда как жаркое. От глухой артиллерийской канонады, тяжело рушившейся с обеих сторон, стонала и дрожала под ногами земля и пугливо вскидывались чуткою листвою близстоящие осины. С резким сухим треском, будто где-то ломали сучья, рассыпалась по округе густая ружейная пальба. Затем она вдруг неожиданно примолкала, затихали и пушки. Сместа сражения доносился лишь раскатистый всплеск голосов и зловещий гул и скрежет сшибающегося железа. Противоборствующие стороны, должно быть, сходились в штыки.

И опять в который раз Денис Давыдов убеждался, что, пожалуй, самое изнурительное и тягостное на войне – это томиться ожиданием и тревогой в резерве, по соседству с горячим боем, чувствуя себя то ли забытым, то ли ненужным в тот напряженный до предела момент, когда решается судьба сражения и где-то совсем неподалеку от тебя из последних сил яростно бьются и умирают твои соотечественники.

Самого боя под Салтановкой Давыдов так и не увидит. Однако от приятелей своих пехотных офицеров дивизии И. Ф. Паскевича, бывших непосредственно в деле, он узнает, сколь кровопролитною и жестокою оказалась вэтот день схватка с французами. Узнает и о похожем на легенду славном подвиге командира 7-го корпуса своего сводного двоюродного брата Николая Николаевича Раевского. В тяжелейший момент атаки вдоль плотины, ведущей к Салтановке, когда наши гренадеры дрогнули и попятились от яростного ответного напора неприятеля, генерал, поставив рядом с собою своих сыновей – старшего 16-летнего Александра и младшего Николеньку, – сам пошел впереди наступающих порядков при знамени Смоленского полка. Самоотверженный порыв командира воодушевил солдат, и враг был опрокинут и сметен могучим штыковым ударом...

О подвиге генерала Раевского заговорит вся армия, а записавшийся в ополчение в чине поручика Жуковский воспоет его в своем патриотическом гимне «Певец во стане русских воинов»:

 
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами.
 

Впрочем, в этот день Давыдов все же побывает в так желаемой им сшибке с неприятелем. Это случится уже под вечер, когда Ахтырский полк, отосланный Раевским из резерва, выйдет глухой лесной дорогой к деревне Дашковка и здесь совершенно неожиданно столкнется с французскими драгунами из кавалерийского корпуса Груши, вздумавшими, должно быть, совершить какой-то обходной маневр.