Текст книги "Ах, война, что ты сделала..."

Автор книги: Геннадий Синельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– А ты боялся, – сказал я сержанту, а точнее, самому себе, и мы вышли со двора.

Оглянулся. Афганец лежал у дверей своего дома, который защищал от нас, иноверцев. Возможно, что он был простым крестьянином и впервые увидел нас сквозь прорезь прицела винтовки, которую взял по приказу душманов, возможно, что и по собственному убеждению. А раз в его руках было оружие, то мы и расправились с ним, как с врагом, невзирая на его преклонный, старческий возраст.

У нас была традиция: после рейда заходить в госпиталь, прощаться с убитыми, навещать раненых. Каждое такое посещение – это очень тяжелые и горькие минуты. Крики, слезы, стоны, боль и ужас в глазах…

Все, кто видели это, знали – это военный госпиталь действующей армии, это – оборотная сторона войны.

Не могу забыть одного солдата-десантника, которому в бою повредило половой член, и он заходился в истерике, прося всех помочь ему умереть и проклиная врачей за то, что они спасали ему жизнь, практически вытащив с того света.

– Кому я нужен такой? – метался он, привязанный за руки и ноги к кровати, пока не пройдет очередной приступ.

Во время службы в Тоцком Оренбургской области я узнал, что в соседнем селе солдат с аналогичным ранением, промаявшись после Афганистана несколько лет, бросился под поезд. Может быть, это он кричал в том кандагарском госпитале, или в шиндадском, кабульском? Сколько их, изувеченных и духовно надломленных, не нашли себя в этой жизни, спились, бросились под поезда, сунули свои головы в петли? Сколько пополнили и продолжают пополнять ряды криминальных структур?

Войска из Афганистана выведены, но война не закончилась. Не закончилась для воевавших, для их семей, родных и близких им людей. Знаю многих офицеров, которые, отвоевав в Афганистане и не найдя себя в мирной жизни после него, вновь пошли добровольцами в Афганистан, Нагорный Карабах, другие горячие точки нашей страны. Туда, где все ясно: там – враг, здесь – свой. Не понял? Получи пулю в лоб! Туда, где звуки стрельбы стали привычными и родными, будоража и волнуя кровь и душу, словно военный марш хорошо слаженного духового оркестра. И ничего больше не надо: только воевать, искать в бою утешение, душевный покой и экстрим. Это очень страшно! Но это так, это оттуда, из необъявленной войны, от интернационального долга, на выполнение которого нас безропотно направил свой же, советский, народ.

При одном из посещений госпиталя мы видели танкиста. Тело и лицо его полностью обгорели. Он был словно высечен из черного камня. Врачи удивлялись: солдат давно должен был умереть, а он жил, вопреки всему. Его даже не стали отправлять в госпиталь, посчитав ненужным и бесполезным делом. И теперь он медленно умирал, а медперсонал ожидал, когда же это случится! Было видно, как под толстым слоем обожженной кожи пульсировало сердце. Нам очень хотелось, чтобы он выжил. Но сейчас, пусть простит меня бог, мне кажется, и хорошо, что он умер. Я не представляю, что бы он делал, узнав, что он и все мы зря выполняли приказ Родины, воюя там. И вообще, зря рисковали своими жизнями, молодостью, здоровьем и душевным покоем. Что мы были там оккупантами, завоевателями и убийцами, и никто не виноват в том, что он стал инвалидом! А раз никто, то, значит, он сам во всем и виновен!

В одном из боев получил пулевое ранение рядовой Кузнецов (однофамилец командира роты Ю. Кузнецова). Пуля разорвала ему внутренности живота. На вертолете его вывезли из района боевых действий и доставили в госпиталь. После рейда мы с комбатом и офицерами батальона пришли навестить его в госпитале. Солдату сделали операцию, он отходил от наркоза и уже осмысливал происходящее. Высокий, мускулистый, он лежал на спине, заложив руки за голову. Увидев нас, некоторое время молчал, шевеля бескровными губами, потом, морщась от боли, прошептал:

– Товарищ майор, сделайте мне запись в военном билете, что я действительно воевал и был ранен в бою, а то ведь дома никто мне не поверит. Товарищ майор, сделайте, пожалуйста, запись, я очень вас прошу! Завтра меня отправят в Ташкент, и я сюда уже не вернусь. Врач сказал мне, что до самого дембеля еще буду лечиться.

Через несколько минут взгляд его стал каким-то блуждающим, он стал дергаться в болевых судорогах. Подошли медики, привязали ремнями руки и ноги раненого к кровати, и она заходила ходуном. Сделали укол.

– Жаль парнишку, – сказал врач комбату. – Но он уже не жилец на этом свете. Хорошо бы хоть до Ташкента его довезти.

Слушая врача, я почувствовал, как перед глазами все поплыло, а в груди словно что-то оборвалось. Очнулся в кресле. Рядом стояла медсестра уже с пустым шприцем, другая подносила к носу ватку с нашатырным спиртом. Немного посидел, когда полегчало, снова подошел к солдату. Смотрел на него и думал о том, что «вот еще одного сына не дождутся с этой войны». И снова все закружилось перед глазами.

Вечером готовили представления к наградам на убитых, раненых и отличившихся в бою. Требовалось описать боевой подвиг представляемого так, чтобы ни у одного кадрового чинуши из штаба бригады, армии, округа и Москвы не появились сомнения в заслуженности награды. Но описать подвиг трудно, практически невозможно. Скоротечный бой – это огонь, стрельба, маневр, сосредоточение всего внимания на цели. Каждый в нем выполняет свою задачу, видит своего противника, уничтожает его и не обращает внимания на сослуживцев. Солдаты не кричали в Афганистане: «За Родину! За Партию! За Брежнева!» Они просто воевали. Шли в рейд, на боевую операцию, ясно и осмысленно понимая, что могут погибнуть в любую минуту и даже секунду. Но шли, готовые к риску, опасности и самопожертвованию. Это и было их главной заслугой и величайшим подвигом.

Но бюрократическая машина требовала подвига, яркого и впечатляющего. А в реальности его чаще и не было, а была трудная повседневная служба.

Готовя наградной на рядового Кузнецова, комбат еще раз уточнил у врачей состояние его здоровья. Оно было крайне критическим.

– Самое большее, на что способен его организм, – это выдержать до загрузки в самолет. В небе его растрясет, и все: до ташкентского госпиталя он не дотянет, однозначно и стопроцентно! – заверили его в госпитале.

Комбат сходил в штаб, посоветовался с кадровым работником и принял решение ходатайствовать о представлении Кузнецова к ордену Красного Знамени (посмертно). Утром солдата отправили в Ташкент. Он был уже без сознания. Наградной лист ушел по инстанциям.

Прошло несколько лет. Как-то, будучи в Москве, я отыскал в записной книжке адрес тети солдата (сам он был, кажется, из Горького). Позвонил, представился ей и сказал, что когда-то служил в Афганистане с ее племянником. Поинтересовался, как самочувствие его матери и получили ли в семье награду погибшего героя. Ее ответ меня обескуражил: я очень удивился, узнав, что рядовой Кузнецов остался жив, чудом выкарабкавшись с того света. За эти годы ему сделали с десяток сложнейших операций, и в настоящее время он снова находится в госпитале, где его готовят к очередному, возможно, что последнему испытанию. Тетя выразила обиду, что, несмотря на его боевые заслуги, ему не присвоили даже воинского звания «сержант».

– Он ходил устраиваться на работу в милицию. А там сказали, что если бы был сержантом, то взяли бы, а рядовые им не нужны. Какие вы черствые! Парнишка столько пережил, а вы поскупились на звание. От вас бы не убыло, а ему все бы польза была, все легче было бы жить. Сейчас же, куда ни ткнется, его нигде не берут.

По голосу я определил, что женщина уже пожилой человек. Ее обида была вызвана любовью и состраданием к племяннику, но она не понимала, что дело было вовсе не в воинском звании. Просто люди не хотели брать на работу больного парня. Отказать в открытую, сказав ему всю правду, они не могли, а потому и лукавили, придумывая разные причины. А главная была в том, что он, потерявший на войне свое здоровье, оказался уже тогда никому не нужен: ни Родине, ни партии, ни правительству, ни военкомату, никому, кроме близких и родных…

7 октября 1980 года в День Конституции нашей страны я с ротой батальона и танковым взводом вышел на очередную боевую задачу. В то время душманы стали проводить диверсии и вывели из строя линию электропередачи, оставив без электричества промышленные предприятия Кандагара. Мы должны были вместе с афганским ремонтно-восстановительным подразделением идти вдоль опор электропередачи, обеспечивая ему безопасные условия по устранению повреждений на линии, а также и на самой гидроэлектростанции. Через некоторое время обнаружили первую неисправность – обрыв проводов. Пока афганцы устраняли поломку, мы их охраняли. Следуя дальше, увидели заваленную опору. Снова остановились. Потом шли по узкой дороге. Справа – горы, слева – вплотную подступающие заросли виноградника и длинный дувал. Вдруг раздались автоматные выстрелы, и по броне защелкали пули. Это духи, засевшие в винограднике, открыли по колонне огонь. Дал команду: проскочить опасный участок на максимальной скорости, не ввязываясь в бой. Однако через несколько десятков метров первый БТР, идущий в колонне, подорвался на мине и перевернулся, перекрыв всем остальным дорогу. К дымящемуся БТРу побежал заместитель командира взвода, но не добежал – разрывная пуля попала сержанту прямо в коленку. Он упал, пытаясь доползти до техники, укрыться за ее корпусом. Еще секунда-другая, и бандиты поймают раненого в прицел, и тогда все! Взревев мотором, вперед двинулся танк командира взвода, лейтенанта Виталия Мангердова, прикрывая своим корпусом сержанта и подбитый экипаж от душманских выстрелов. Пока танкисты вели огонь из пушки и пулеметов, Виталий оказывал помощь раненым. К поврежденному БТРу подошел еще один. Стали устранять последствия подрыва. Я по связи вышел на бригаду, доложил об обстреле и раненых, попросил вертолет для их эвакуации. Вскоре над нами появились два советских «МиГа» с афганскими опознавательными знаками. Они прошли вдоль дороги, прямо над нашей колонной, сделали разворот и пошли в обратном направлении. Но что это? Длинные трассирующие очереди пулеметов потянулись от самолетов в сторону нашего подразделения.

– В укрытие! – дал я команду личному составу.

Солдаты бросились под БТРы, танки, за валуны. Самолеты сделали разворот и снова пошли на нас. И снова пулеметные очереди и режущий уши звук авиационных двигателей. Пулеметы были тоже страшны, но от них мы укрылись.

«А вдруг у самолетов есть бомбы?» – наверное, каждый из нас со страхом подумал об одном и том же.

В очередной новый заход казалось – все, сбросят их, и всем нам конец! Было страшно видеть, как рядом вспарывают землю пулеметные очереди, а самолеты, завершив обстрел, вновь и вновь заходят на очередной круг.

– Что же они делают, гады? – испуганно кричали солдаты, прятавшиеся за колесами БТРов. – Они, наверное, неправильно сориентировались, и нас за душманов приняли? Надо им знак подать!

Один солдат выскочил на дорогу и стал размахивать руками в надежде, что сверху разберутся в ошибке, прекратят стрельбу и перенесут огонь на других. Но вновь вспыхнули светлячки разрывов, и солдата будто смыло. По радиостанции я связался с управлением бригады, они – с афганцами. Шли долгие и страшные минуты. В последний раз пролетев над нами, самолеты сделали разворот над виноградником, где засели духи, покачали крыльями самолетов, будто приветствуя их, и улетели. Вряд ли это была ошибка…

Танковый взвод начал обстреливать виноградник из пушек. Через некоторое время из «зеленки» вышла большая группа людей и стала уходить в горы. Виталий сам сел за прицел пушки. Один, второй выстрелы. Снаряды попали точно в убегающую толпу.

– Так их! Молодцы! – радостно приветствовали мы танкистов.

Наконец прилетели вертолеты и забрали раненых. А мы продолжили свой путь. С Виталием Мангердовым я был знаком уже давно, но только в той операции узнал, что он тоже из Хакасии, из поселка Фыркал Ширинского района.

На ГЭС нас пригласили к командиру подразделения, которое охраняло электростанцию. Сидели на улице под открытым небом. Гудела вода, вращая турбины, ярко горели электролампочки, освещая террасу, на которой находились мы.

Свою задачу мы выполнили и завтра возвращались в бригаду. Афганский полковник, пригласивший нас в гости, ловко нарезал дыни, арбузы. Говорили о жизни, о планах на будущее. Очередь дошла до Виталия, и он стал рассказывать о Хакасии.

Из беседы с афганскими офицерами узнали многое, что ранее нам было неизвестно. Например, что в афганской армии положение офицера определяется только его воинским званием, без учета занимаемой должности. Если у нас каждый офицер для служебной карьеры и перспективы роста стремился к выдвижению на подразделение или службу с большим объемом, чем предыдущие, то в афганской армии полковники заведовали продовольственными, вещевыми и другими складами, что в нашей армии соответствовало должности прапорщика, уходя таким образом от работы с личным составом, командованием подразделениями, службами.

– Поэтому у них такой бардак в Вооруженных Силах, молодые и неопытные офицеры командуют боевыми подразделениями, а полковники сидят на складах, и их не волнует ничего, кроме своего благополучия. Они при любом режиме выживут, – рассуждали офицеры, возвратившись на ночлег в свои БТРы.

Дорога в бригаду была не менее трудной и опасной, чем на ГЭС: встречи и перестрелки с душманами, подрывы на минах, но мы шли уже без афганцев, поэтому нам было легче.

Через некоторое время после этого выхода я узнал, что Виталий Мангердов в бою получил тяжелое ранение и был эвакуирован в Ташкентский военный госпиталь. Вскоре и я попал туда же. В разговоре с медсестрой отделения узнал, что ее муж, тоже бывший афганец, служил танкистом в Кандагаре.

– А как фамилия мужа? – поинтересовался я.

– Мангердов Виталий, может, слышали? – ответила она мне.

– Светочка, это же мой очень хороший и близкий земляк!

Через несколько часов Виталий пришел в госпиталь. Грустной получилась та наша встреча. Не таким я помнил боевого командира-танкиста. Сейчас передо мной стоял он, но что-то надломленное, отрешенное чувствовалось в нем. Он рассказал, что по ранению попал в госпиталь, там познакомился со Светой, поженились. По ранению его уволили из Вооруженных Сил. Остался в Ташкенте. И начались хождения по мукам: паспорт не выдают, потому что нет прописки, не прописывают, потому что жилплощадь семьи жены очень мала. На работу не берут, потому что нет паспорта, потому что афганец, потому что инвалид, потому что русский, точнее – немец, а не узбек, потому что… Много таких «потому что» обрушилось тогда на него. И всем было абсолютно безразлично, что он бывший офицер, интернационалист, герой. В те времена в наших южных республиках в почете были уже совсем другие моральные ценности, о сути которых ни Виталий, ни многие другие, ему подобные, пока даже и не догадывались. Ну а самое главное то, что инвалид, почти полностью потерявший зрение, также оказался никому не нужен, кроме любящей жены. Я знал его другим: разговорчивым, жизнерадостным, храбрым, знающим себе цену. Но сейчас его не узнавал, «укатали сивку крутые горки», а точнее, длинные коридоры различных инстанций, пренебрежительно-барское отношение начальников, руководителей, к которым приводила его нужда в поисках решения того или иного вопроса. Он устал, разочаровался и надломился. После ранения Виталия представляли к ордену Боевого Красного Знамени, по тем временам самого уважаемого ордена для «афганцев», но здесь, в новой жизненной ситуации, боевые ордена были не в почете. Уже тогда в Узбекистане на воинов-интернационалистов посматривали иногда с нескрываемым недоброжелательством: «Зачем вы убиваете наших братьев-мусульман?»

– Ну, надень орден, пойди в горком партии, военкомат, стукни кулаком по столу, потребуй, может, что и получится. Главное, это найди стол, от хозяина которого зависит решение твоего вопроса, – советовал я Виталию.

Он соглашался, обещал, но, прощаясь с ним, я понимал, что он не так воспитан, стучать не будет и никуда не пойдет, а поэтому его и впредь ожидают еще очень много кабинетов, о пороги которых ему придется спотыкаться.

Больше я Виталия не встречал. Его тетя подарила мне свадебную фотографию Виталия и Светы. Я передал ее в краеведческий музей г. Абакана. Мне очень хотелось, чтобы жители Хакасии гордились своим земляком. Часто бывая в музейном зале, посвященном афганской войне, я долго смотрю на Виталия и Свету и радуюсь. Все-таки хорошо, что в трудное время они нашли друг друга, что война не лишила их чистой и светлой любви. Мой земляк, солдат «необъявленной» войны, и его жена достойны светлой и счастливой любви!

За время войны я встречал много людей, с разными должностями и званиями, и горжусь, что судьба сводила меня с ними. Некоторые стали Героями Советского Союза, многие награждены боевыми наградами. Но в наградах ли дело? Доставались они по-разному, и цена у них неодинакова.

Фамилии некоторых забылись, другие остались в памяти на долгие годы.

Служил в четвертой роте сержант Александр Березин. При взятии горного перевала автоматной очередью ему пробило каску. Сержант остался жив, но осколок железа от каски вошел ему в голову. Александра отправили сначала в кандагарский, затем в ташкентский госпиталь. Удалять осколок не стали, потому что не смогли, и он, размером с палец, выступал из черепа, как гребешок. Хотели Александра уволить в запас по ранению, но он попросил дать ему возможность дослужить свой срок. Учитывая состояние его здоровья и перенесенное ранение, его оставили в Ташкенте. Прошло несколько недель. Однажды в штабную палатку зашел ротный и доложил комбату, что Березин вернулся назад и сейчас находится в роте.

– Ну-ка, давай его сюда! – потребовал комбат.

Через несколько минут в палатку вошел улыбающийся сержант и доложил, что прибыл в батальон для дальнейшего прохождения службы.

– Сашок, рассказывай все по порядку! – поздоровавшись с ним за руку, обратился майор Пархомюк к нему. – Как ты вообще, без документов, пересек границу и оказался здесь? Тебе же с твоим ранением давно уже нужно находиться дома?

И Александр рассказал, что, как ни пытался привыкнуть к спокойной службе в Ташкенте, но так и не смог. Собрал свои вещи в солдатский вещмешок, «зайцем» сел в самолет, обойдя пограничный досмотр, и вот теперь он здесь. Правда, военный билет и другие документы остались в Ташкенте.

– Ну, ты молодец, ну, ты дал! – восторгался комбат.

Да и мы все, находившиеся в этот момент в палатке, были удивлены: одни стараются найти пути-лазейки, чтобы убежать отсюда, а сержант вернулся. Мы поочередно щупали большой железный «гребешок» на его голове и не могли понять его.

– Врачи сказали, что, возможно, осколок сам развернется и выйдет без хирургического вмешательства. Вытаскивать его отказались, сказали, что находится рядом с жизненно важным сосудом, который можно при операции повредить.

– Нет, все-таки он молодец! – обсуждали офицеры поступок сержанта. – Хотя впереди еще несколько месяцев службы, и всякое может случиться!

Березин добросовестно дослужил свой срок. Правда, после одного тяжелого боя, за который его представили ко второй награде, он сказал ребятам: «А может, я и зря вернулся сюда? Зачем было рисковать? Это же Афганистан. Быстрее бы домой!»

Саша остался жив. Не помню, откуда он родом: не то с Украины, не то с Молдавии? Как сложилась его судьба, жив ли он, носит ли в себе еще тот осколок? И куда направил свой богатый боевой опыт? Сейчас везде неспокойно. Многие вопросы решаются с позиций силы и с оружием в руках. Не хотелось, чтобы он и другие, прошедшие ту страшную войну, были втянуты в новые. Боевого опыта у нас много, а это очень страшно…

Часть VI
ИМЕНЕМ СОЮЗА…

Когда в часть пришел первый Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждениях орденами и медалями и я узнал, что в нем есть и моя фамилия, был очень рад. На это у меня были свои причины. Первая, вполне человеческая: я, как и любой награжденный офицер, был горд, что и моя боевая работа была отмечена командованием части, правительством страны. А вторая…

Все эти годы в моих ушах звучали другие, тяжелые и страшные слова: «Именем Союза Советских Социалистических Республик, я проклинаю этих негодяев и требую судить их по всей строгости советского закона». Слова были адресованы нам, понуро сидящим на импровизированной скамье подсудимых в актовом зале Абаканского политехнического техникума: мне, Владимиру Дубинскому, Владимиру Липнягову, Александру Клименкову. Говорил их военрук техникума, майор в отставке Аполлон Григорьевич Тотышев. Гневные и, с точки зрения многих и самого говорящего, справедливые слова. Но тогда думалось не об этом.

Через два дня мы должны были защищать дипломные работы, тем самым закончив почти четырехлетнее обучение в техникуме. И вдруг этот показательный товарищеский суд, десятки осуждающих и сочувствующих глаз. На душе тяжесть и недоумение. Как же так? Кто и по какому праву разрешил военруку говорить от имени всей страны? Ведь не только нас сейчас надо судить, но и тех, кто спровоцировал нас на это и сидит сейчас в этом же зале в роли обиженных пай-мальчиков! Это они виноваты в случившемся!

Хотелось кричать, умолять, стоять перед всеми на коленях, лишь бы поверили, разобрались и простили. Но никто не разбирался, не поверил и не простил. Речь военрука была основной, последней и решающей, приговор вынесен: из техникума исключить!

…25 мая 1972 года, когда мы заканчивали написание дипломных работ, у меня родилась дочь Света. Сначала были просто поздравления друзей, одногруппников. Но через несколько дней, закончив написание проектов, начертив чертежи и собрав все необходимые подписи, решили отметить рождение первого в группе ребенка. Кто это предложил, не помню, да и не в этом суть. Скинулись, купили вина, водки, закуски. Накрыли в общежитии столы, отметили это событие и разошлись. Ночью в комнату вошли двое ребят из нашей группы. Лицо одного из них нельзя было узнать: черное от побоев, в крови. Они рассказали, что стояли возле девичьего общежития техникума, разговаривали со знакомыми девушками. К ним подошла группа ребят из нашего же техникума, но курсом младше, попросили закурить. Как и случается в таких случаях, сначала нахамили на словах, затем без причины ударили одного, сбили с ног другого и начали пинать. И хоть ребята-выпускники были не из робкого десятка и физически крепкие, толпа разъяренных, подвыпивших парней их одолела.

– Пойдем разберемся с ними, – еле шевеля побитыми губами, попросил меня Дубинский Владимир. – Их же никто не трогал и не собирался этого делать! Они первыми начали, тем более пьяные, толпой, при девчонках. Я одного парня знаю, он у твоего брата в секции бокса тренируется, его тоже Сергеем зовут. Пойдем, поговорим, разберемся! Как же я на диплом пойду с такой физиономией?

– Парни, вы что, офонарели? Куда идти? Уже ночь на улице, времени третий час. Завтра сходим и разберемся! – пытался я убедить друзей.

В разговор вмешался пришедший в комнату товарищ, более старший по возрасту.

– Да, конечно же, сходите и разберитесь. На завтра не надо ничего откладывать. Вообще, Геннадий, я тебя в последнее время что-то не узнаю. Как женился, сразу от друзей откололся, вообще стал каким-то не таким. Цену себе набиваешь, что ли? Сходите и разберитесь, – подзуживал он меня, умело играя на самолюбии. – Обязательно надо пойти и разобраться!

Входная дверь общежития была уже закрыта. Вылезли через окно второго этажа. Таким же образом проникли в другое общежитие, где жили обидчики. Пошли искать их комнату. Вдруг из туалета в коридор вышел сам организатор драки.

– Вот он! – сказал Дубинский.

– Сергей, подожди! – окликнул я третьекурсника. Подошел к нему, миролюбиво протянул руку для приветствия и тут же получил в челюсть удар кулаком. Ударив меня, он сразу же убежал.

– Я знаю, где он живет, – сказал кто-то из нашей группы.

Поднялись этажом выше, нашли его комнату, толкнув не закрытую дверь, вошли. В ней находилась целая толпа парней, больше нас по численности раза в два. Встретили нас агрессивно.

– Мужики, хватит! – пытаясь перекричать общий шум, сказал Липнягов. – Вы лучше скажите: зачем начали драку, или что, забыли, что мы дипломники, без двух дней выпускники?

В ответ понеслись маты, запугивания. Кто-то встал сзади нас, прикрывая входную дверь. Поняв, что по-доброму не получится, мы сделали последнюю попытку уйти мирно, сказав, что придем завтра, разберемся.

– А что завтра? Давайте сейчас, или что – струхнули?

Кто-то провоцирующе ткнул нашего в плечо, затем в спину, снова обложил матом.

С запоздалым сожалением я понял, что не нужно было нам сюда идти, устраивать пьяные разборки, что спокойно мы отсюда уже не выйдем. Раздались первые удары кулаков, пинков. Несмотря на то что нас было меньше, мы победили. Кровь от разбитых носов обильно окропила стены комнаты и кровати. Кто-то из наших недругов выскочил в коридор и стал звать на помощь. Потом услышали: «Милиция подъехала!» В противоположной стороне длинного коридора показался милицейский наряд. Мы побежали к запасному выходу. Он оказался закрытым. Выбив стекло в двери, ринулись вниз. Зашли в чью-то пустую комнату, как раз над козырьком входной двери общежития, и увидели стоящие на улице, напротив нашего убежища, две милицейские машины. Заперли дверь в комнате и притаились. В это время многие учащиеся разъехались на каникулы и практику. Некоторые комнаты были свободны. Слышали в коридоре шаги милицейского наряда, разговоры наших обидчиков. Нас искали, стучались в двери, но мы молчали. Через некоторое время машины уехали. Страсти улеглись. Общежитие погрузилось в сон. Мы вышли через окно, вернулись в свои комнаты и легли спать…

Утром в комнату ворвалась разъяренная заместитель директора техникума по воспитательной работе Кудряшова Любовь Филипповна. Она была уже в курсе произошедшего и, ругая нас, искала следы компромата. И когда, подняв матрас моей постели, обнаружила под ним мои кожаные перчатки, обильно замазанные кровью, повела нас к директору техникума.

Здесь были уже и «потерпевшие». Выглядели они на удивление кроткими, тихими. От вчерашнего хамства и апломба ничего не осталось. Самые настоящие «образцово-показательные» мальчики. Самое неприятное в этой истории было то, что у одного из наших вчерашних противников оказалась сломана челюсть. Были короткие беседы у директора техникума Н. Ремишевского, заведующего отделением А. Аникина. Стыдно было смотреть в глаза нашей уважаемой всеми классной руководительницы Галины Васильевны Десятовой, слушать такие правильные, но уже бесполезные и очень запоздалые слова. Что частично виноваты, мы понимали и сами, но хотелось справедливости и прощения. Но ничего этого не было, хотя многие студенты осуждали не только нас, но и наших недругов. До самого последнего момента не верилось, что можно лишиться права на защиту заветного диплома, перечеркнуть годы учебы. Хотелось надеяться, что кто-то разберется, все получат по заслугам и истина восторжествует. Но… Самый первый, тяжелый и горький урок несправедливости я получил именно тогда.

После суда и отчисления на некоторые вещи у меня открылись глаза. Те, кто подталкивал нас на драку и фамилии которых мы не назвали как соучастников инцидента, облегченно вздохнули: «пронесло». Некоторых из реальных участников той заварушки мы не назвали и они тоже благополучно защитили дипломы. Ну а наши судьбы уже никого не волновали. Я вернулся домой, увидел жену с маленькой крошкой на руках, услышал радостные поздравления по случаю окончания техникума…

Уж лучше бы смерть, и не видеть этих удивленных и плачущих глаз! Язык, словно деревянный. Отчим, Ефрем Давыдович Бакалов, который очень гордился, что я учился в политехническом, и ждал меня как дипломированного специалиста, узнав о случившемся, сказал: «Сволочь безмозглая!» В чем-то он был прав. Если в голове своих мозгов не хватает и ты, как флюгер, с кого же спрашивать, кого обвинять?

Это наказание изменило всю мою жизнь. Описать все, что я в связи с этим пережил, невозможно. Казалось, жизнь поставила на мне клеймо из никогда не смывающейся краски: «Ты – негодяй, подонок, и ничего из тебя путного уже не получится, и твой удел катиться вниз. Ну а там, как повезет!»

Появилась неуверенность в себе. Какой-то постоянный страх сжимал сердце. Стал избегать конфликтных ситуаций, не обращать внимания на хамство, грубость. Понимал, что мог спокойно расправиться со своим обидчиками, но боялся бить. За четыре года занятий боксом и уличных драк была сломана не одна челюсть, а последняя – будто руки укоротила.

В ноябре 1972 года был призван в ряды Вооруженных Сил. Перед отправкой зашел в техникум, потом в общежитие, где когда-то жил. Уже покидая его, спускались с другом по лестнице, навстречу – толпа, человек 6–7 студентов-заочников. Они поднимались по нашей стороне и уступать нам дорогу не собирались.

– Мужики, у нас же правостороннее движение. Мы идем по своей стороне, какие проблемы? – миролюбиво обратился я к ним.

– Ты, щенок, еще учить нас вздумал?

– Ладно, не будем ругаться, мы обойдем вас сами.

Но мы уже стояли в плотном кольце парней, гораздо старше нас по возрасту, которым нужен был повод для конфликта и острых ощущений. На нас посыпались удары. Хотелось разойтись мирно, но опять не получилось. Сначала мы просто уклонялись от ударов, потом тоже стали бить. К тому времени мы с другом уже давно имели первые разряды по боксу, прошли хорошие уличные «университеты», и эти ублюдки, несмотря на их численное превосходство, не внушали нам никакого опасения – такие сильны только толпой. Не хотелось драки, тем более в стенах общежития родного техникума, из которого меня полгода назад как выгнали за это же самое. Повтора не хотелось, но он случился. Некоторые из наших врагов уже лежали на лестничной площадке, другие еще сопротивлялись.

– Синельников, это снова ты? Тюрьма по тебе плачет! Держите их! – Словно из-под земли, неожиданно появилась комендант общежития Лидия Тарасовна, гроза всех общежитских парней.

– Сволочи! – утирая разбитую губу, со злостью выговорил я, сбив с ног самого последнего и наиболее агрессивного обидчика.

– Держите их! – истерично кричала комендант. Но никого поблизости не было.

Воспользовавшись моментом, мы вырвались из общежития и пошли к военкомату. На душе было очень скверно: «Сейчас опять разнесутся слухи по техникуму, что я организовал драку. Шел в общежитие с благими намерениями и снова вляпался в такую ерунду. Да, нас выгнали, но, видимо, еще остались подонки, которых тоже надо гнать, и чем быстрее, тем лучше. Наш пример никого ничему не научил!»