Текст книги "Ни за грош"

Автор книги: Геннадий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

9

– Стало быть, так, – выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. Приступаем к самому главному. Напоминаю. Действовать осмысленно, сообща…

И еще немного теории. Преступлению всегда сопутствует аффект. Если преступник новичок – а в этом у меня уже нет сомнения, – то в психике его под влиянием аффекта происходят существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций организма, по-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки и тому подобное. И, что особенно важно, остаются следы преступления. В заметной форме. И наша с вами задача – вызвать аффективные следы, суметь проследить ик и зафиксировать.

– Не потянем, – сказал Иван.

– И откуда вы все знаете? – Севка весь вечер восхищался новым знакомым.

– Набор слов, – продолжал Изместьев. – По очереди, строго по одному. Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?.. Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный… Если предъярляется обыкновенное слово, не связанное с печальным событием, то и отвечает он обыкновенно. Строго детермннированно-здесь нет ничего случайного… А вот когда предъявляется слово, которое вызывает аффективное воспоминание, тогда, во-первых, все сильно тормозится. Во-вторых, ответ с явными признаками возбуждения. Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И в-третьих – окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие – например, нажим руки. Простенький прибор. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою – вот так – и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона, будешь еще и записывать его ответы.

– Он же не говорит.

– Это моя забота, В крайнем случае, постараюсь прочесть по губам. Ваше дело – точно фиксировать. Вот ручка, бумага. И не забудьте про магнитофон, надо вовремя перевернуть кассету… Кажется, ничего не упустили… Пошли?

– Что-то неохота, – замялся Иван.

– Вот это новость. Почему?

– Фигня какая-то.

– Ага, – смущаясь, поддержал приятеля Севка. – Вообще-то похоже на издевательство.

– Ну, богатыри, – возмутился Изместьев. – Приехали… Я же вас предупреждал.

– А если окочурится?

– Исключено.

– Да ну, – упрямился Иван. – Неохота.

– Послушайте, молодые люди. В конце концов, это необходимо прежде всего вам. Подумайте хорошенько. Иного способа доказать его вину нет.

– А мы не видели, как он убивал.

– Еще не легче… Вы мне не верите? Тогда зачем мы сюда пришли?

– Да верим, – кисло сказал Севка. – Верим.

– Ведь главное, чего мы добиваемся: его почти наверняка не смогут судить. В результате – некого судить! Вы понимаете? Не-ко-го!

– Ладно, – сдался Иван. – Аида.

И они понуро направились в комнату.

10

Тужилина молилась в красном углу.

– Евдокия Николаевна, нет ли у вас каких-нибудь дел по хозяйству?

Тужилина за спиной показала Изместьеву кукиш.

– Понятно, – сказал Изместьев. – Бастуем, – и пододвинул табурет к постели больного. – Павел Никодимыч? Как вы себя чувствуете?

Иван устроился с магнитофоном у изголовья, а Севка, оседлав лавку у окна, старательно разгладил перед собой лист бумаги и в ожидании начала смачно прихлопнул его ручкой.

– Господи, – прошептала Тужилина. – Что надумали?

– Я попрошу вас выйти.

– А что ты распоряжаешься? Ишь. Я в своем доме нахожусь.

– Никто не должен нам мешать. Ни вопросов, ни просьб – ничего. Тишина мертвая, как во время операции. Вы способны выдержать, Евдокия Николаевна?

– Черти вас принесли.

– Все! Тишина! – Изместьев склонился к больному.

Иван включил магнитофон.

– Павел Никодимыч, вы меня слышите?.. Извините, что беспокоим, но дело неотложное… Помогите следствию… Человек вы с опытом. Воевавший… Нам необходимо выяснить… что с вами случилось?

Бескровное лицо Хопрова оттеняла испуганная улыбка. Он не понимал, ни кто перед ним, ни что происходит.

– Хорошо. Мы поступим следующим образом… Вы меня слышите?.. Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять… На каждое мое слово.

Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы – «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову… Договорились?

Тужилина бессильно опустилась на табурет:

– Что хотят, то и творят… Власти называются.

– Итак, Павел Никодимыч. Никакого волнения.

Мой помощник возьмет вашу руку… Так. Великолепно… Начнем. Первое слово: «стол».

Хопров пусто, непонимающе смотрел на Изместьева.

– Я говорю: «стол». А вы должны ответить – какой. Или как стоит. Все равно – дубовый, широкий, колченогий. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».

У больного дрогнули губы.

– Так. Очень хорошо, Павел Никодимыч, – Изместьев почти накрыл собою Хопрова, впившись глазами в его вялые губы, жадно, алчно вслушиваясь в невнятные робкие звуки. – Кажется, уловил… Записывайте, Никитич: «сам». Правильно, Павел Никодимыч? Вы сделали стол своими руками?

Глаза Хопрова медленно оживали. Он благодарно, е легким удивлением посмотрел на Изместьева. И впервые – вполне осмысленно.

– Браво. Лед тронулся. Дальше «окно».

Тужилина истово перекрестилась несколько раз.

– Как?.. Не разобрал… «На стене»?.. А, догадался. «Настежь». Записываем: окно – настежь… Превосходно. «Пища», еда.

Хопров чуть слышно подмыкивал, старательно сминая губы.

– «Вор»?.. Нет… «Вертит»?.. Спокойнее, не торопитесь… А… Все-все… Надо же. «Воротит». От еды – воротит… Дальше: «сад»… Так, так… Умница, Павел Никодимыч… «Наш». Ответ – «наш»… Теперь «земля»… Как?.. «Одна»?.. Не угадал… Ааа… «Родная».

Родная земля. Очень хорошо… А вот такое слово, Павел Никодимыч. «Дерево».

По лицу Хопрова пробежала хмурь. Он растерянно смотрел на Изместьева.

– Легкий нажим?

– Да, – ответил Иван.

– Хорошо… Записываем: «дерево».

– Чего? – не понял Севка. – Было же «дерево».

И опять?

– Именно. Не отвлекайте… Следующее слово: «тропа»… Так… Хорошо. Ответ: «ухожу». – Изместьев возвысил голос. – Дальше – «война»!

Хопров насупил брови и взморщил лоб. И отвечал чуть громче.

– Дрожание, – сказал Иван.

– Вижу, вижу… Записывайте: «будь проклята». Записали? Теперь «опушка»!

– Дрожит.

– «Опушка»!

Глаза Хопрова вспыхнули и тотчас потускнели. На лице его медленно, как на фотобумаге под проявителем, проступал страх.

– «Пушки»? Я правильно понял?.. Ясно. Запишите: «пушки»… И еще одно: «березовый знак»!

Хопров резко дернулся. И захрипел.

– Спасибо, достаточно, – быстро сказал Изместьев и положил руку на плечо больного. – Успокоились.

Все хорошо. Успокоились. Вы молодчина, Павел Никодимыч. Там, где задержка с ответом, отметьте галочкой. Напротив слова. Не затруднит? Кстати, и техника может отдохнуть.

Иван надавил на клавишу.

– Пашенька, – сокрушенно закачалась Тужилина, засматривая на кровать. Пашенька, – и вдруг бросилась на Изместьева с кулаками. – Черти с рогами! Мучители! Изверги!

Изместьев был настолько измотан допросом, что даже не защищался нелепо выставил руки и отклонился, оберегая лицо.

– Никитич, – попросил он.

Иван нехотя приподнялся, обхватил разъяренную женщину сзади и стиснул.

– Придется обеспечить безопасность, – сказал Изместьев. – И тишину.

– Попробуем.

Тужилина ругательски ругалась и сопротивлялась отчаянно.

– Бабун-я дорогая, – оторвав от пола, Иван покружил ее, как малого ребенка. – Смирно. Не бузи.

Она рычала, сучила ногами, пыталась его укусить.

– Я кому сказал?

Севка выхватил из запечья веревку, и вдвоем они вынесли ее на веранду.

Вскоре крики там прекратились.

11

– Ничего страшного, Павел Никодимыч. Не волнуйтесь, – успокаивал Хопрова Изместьев, платком вытирая шею, лоб, потные ладони. – Скандал нам сейчас ни к чему. Вероятно, беседа наша не для женских ушей. Вы согласны?.. Пусть Евдокия Николаевна займется хозяйством.

Вернулись ребята. Иван был туча тучей.

– Завязываем, что ли?

– Никитич! Держите себя в руках.

– С тех пор как с вами связался, я только этим и занимаюсь.

– Потерпите, осталось немного. Еще один акт.

– Ладно, Иван, – сказал Севка. – Первый тайм мы уже отыграли.

Иван раздраженно уселся на табурет.

– Ну? Врубать?

– Павел Никодимыч, Вы отдохнули?.. Продолжим?.. Итак: «озеро».

Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво. – Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимыч. «Озеро»… Так. Хорошо. Спокойнее… «Изгиб»?.. Нет?.. Вот оно что. Записываем, «гибель, гибнет». Слышите, товарищи? Озеро гибнет… Прекрасно. Поедем дальше. «Небо».. Что?.. «Мало»? Как это – мало?.. А впрочем… Запишите: неба – мало… Так. Теперь – «ложь»… Прекрасно… «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь… «Боль»… Так. Пишите: «ерунда»… Замечательно, Павел Ннкоднмыч, очень хорошо, – и снова возвысил голос: – «Молодежь»!

– Нажим.

– Правильно, так и должно быть… Не торопитесь…

«Надо»?.. Что-что?.. «Надо есть»?.. «Хуже горя»?.. Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоела хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимыч. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!

– Дрожит.

– Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!

– Нажим. Сильный нажим.

– «Низость»!

– Нажим.

– Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!

– Дрожит. Сильно. Нажим.

– Он вспомнил. Видите? – воскликнул Изместьев. – Он все вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! – Лицо его победно высвстилось. – Запишите: «лай». «Плач – лай»… Ax, какой же вы молодчина, Павел Никодимыч… «Издевательство»!

– Сильное дрожание. Очень сильное.

– «Атака»!

Хопрова качнуло в сторону. Он крупно задрожал.

– Нажим! Сильный нажим!

– «Удар»!

– Он просто каменный!

– «Я». Запишите: «я, я».

В глазах Хопрова мелькнул безумный злой сверк.

С неожиданной силой он выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.

– Хана, – вскочил Иван. – Не могу больше! Пошли вы…

– Достаточно, все, – торопливо заговорил Изместьев. – Все. Это все. Успокойтесь. Извините нас, Павел Никодимыч. Успокойтесь. Прилягте, пожалуйста, – он обнял Хопрова за плечи. – Вы даже не представляете, как нам помогли. Все. Больше не будем. Спасибо вам. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…

– Сваливаем?

– Минутку. Там пленка осталась?

– Навалом.

– Запишем сюда же. Недостающее, – сказал Иэместьев. – Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина – никаких сомнений. Последний штрих.

12

– Мужик! Эй! Обожди!

– Не слышишь, что ли? – Притула грубо развернул меня за плечо. – Охамел тут совсем?

– В чем дело? Что вы хотите?

– В лоб тебе закатать. Желаешь? Могу.

Залаяла Цыпа. Некстати весьма.

– Свянь, – сказал Агафонов. И мне: – Извини, батя. Нормально. Ты кто? Не сторож случайно?

– Что вы хотите?

– «Жигулевича» не видал? Белый такой, грязью заляпанный. Не видал?

– Здесь? На пруду?

– Сам из деревни?.. Ладно, неважно. Вон наше Привольное. Вторая хата с краю. Там «Жигулевич» стоял. Два дня.

– А сейчас тю-тю, – разъяснил Притула.

– У вас украли машину?

– Допер.

– Сочувствую.

– Ты же ходишь здесь. Не видел, когда уехала?

– А сами вы? Ничего не слышали?

– Спали мы, батя. Черт.

– По ночам, молодые люди, я тоже сплю. Утром делал обход. Тем не менее при всем желании я не мог видеть, кто и когда уезжает из вашей деревни. Не мой объект. Да и видел бы, не отложил в памяти. Ни к чему.

– А ты кто вообще-то? Правда, сторож? Разговариваешь как-то не по-советски.

– Может быть, я пойду? С вашего разрешения. Не понимаю, отчего мои слова так задели Притулу.

Он вышел из себя.

– Мы не люди для тебя, да? Брезгуешь, да?.. Уу.

Чпокнул бы промеж глаз.

– Не заводись. – Агафонов сдерживал приятеля как мог.

– Заткни собаку!

Цыпа, как на грех, лаяла взахлеб.

– На нервы действует!

Агафонов решил ее приманить.

– Кыс. Кыс. Иди сюда. Воротничок сделаем. Шапочку. Не бойся. Иди.

Я закричал:

– Цыпа! Не подходи! Чужой! Цыпа!

– Прикрой варежку!

– Цыпа! Убегай! Уходи!

– Умолкни, тебе говорят! Тварь.

– Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!

Притула сбил меня с ног.

– Лежи и не дрыгайся. – Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал жалобный собачий взвизг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу, одной рукой держа ее за загривок, а другой, как намордником, прихватив ей пасть, чтобы она не кусалась.

– То-то же, – Притула пнул меня и отпустил.

– Сволота, – сказал Агафонов. – Представляешь? Цапнула… Больно, зараза.

– Отпустите, – говорю. – Прошу вас.

– Заныл.

– Что мы вам сделали?

– Разговаривать не умеешь.

– И она тоже, – сказал Агафонов. – Сейчас камушек на шею и в воду. Как думаешь, выплывет?

– Лафа, – радовался Притула.

– Не делайте этого.

– Тебя не спросили. Дохлятина. Вшиварь. Во – понял?

– Молодые люди… Предупреждаю.

– Славка! – Агафонов заметил, что я достал поводок.

– А, ты так?

Я бросился выручать пса. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил и стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли.

– Дай я ему врежу! – Агафонов схватил Цыпу за задние ноги и размахнулся. – Смотри, козел!

Цыпа извивалась, визжала и плакала.

– Прошу вас… Не делайте этого.

– Ка-а-ак шарахну сейчас!

Я пополз к нему на коленях.

– Прошу… Только не это… Все, что хотите… Меня. Лучше – меня… Пожалуйста. Прошу вас.

– Во дает.

– Ну, пожалуйста… Я вас очень прошу.

Цыпа охрипла от визга и лая.

– Штуку даешь?

– Что?

– Стольник, чего, – объяснил Притула.

– Деньги? Сто рублей?.. Боже мой, да конечно. Найду. Непременно найду. Я займу.

– Где ты займешь-то? Займет он.

– Сейчас надо, батя.

Я говорю:

– С собой таких денег не ношу. Но я найду. Сегодня же. Можете мне поверить. Соберу. Отдам.

– Не, – сказал Агафонов. – Деньги на бочку.

Тотальное унижение. Я просил их, умолял, уговаривал.

– Пойдемте. Здесь рядом. Отдам все, что у меня есть. Слышите? Все. Деньги, книги, магнитофон, приемник, одежду.

– Ха, – сказал Притула. – Мы пойдем, а там нам – крышка.

– Лесом. Никто не увидит.

Агафонов поднял над головой несчастную Цыпу.

Самое страшное, как я теперь понимаю, что он играл в это, радовался, как ребенок.

– Раз!.. Считаю до трех. Раз!

От безвыходности, от беспомощности я буквально завыл.

– Не-е-ет!

– Два!.. Два с половиной!

– Не-е-ет! – Я катался у него в ногах. – Не-е-ет!

– Два с половиной!.. Три!

Он с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.

Сердце у меня зашлось. Я перестал испытывать страх. Я должен разорвать их на куски, чего бы мне это ни стоило. Я задушу их. Сейчас. На месте. Вот этими самыми руками.

И тут я сначала… даже не увидел, а скорее услышал… Хряск. Мощный глухой удар. Сзади. По спинам им, по головам. Наотмашь.

Кто? Откуда?

Это было так неожиданно.

Старик. В глазах гнев и безумие, в руках толстый березовый кол.

Крики, стоны. Кровь.

Он добивал их… Мой избавитель… Павел Никодимыч Хопров… Он защищал человека, которого никогда прежде не видел, не знал.

Но тогда я испытывал только ужас… Кажется, чтото кричал. Не помню. Ушел ли я, уполз, убежал? И как вынес Цыпу? Ничего не помню.

Бедный старик…

13

За стеной что-то звякнуло и разбилось.

– Бабуля хулиганит, – сказал Севка. – Хорошо привязал?

– К лавке.

– Сиди. Не убежит.

Изместьев вынул кассету.

– Вот. Теперь вам известно все. Пожалуйста. На ваше усмотрение. Я свое слово сдержал. Можете действовать дальше.

– Сгодится, – Севка сунул кассету за пазуху.

– Приморили, – показал Иван на Хопрова. – Уснул наш хозяин.

– Герой.

– Поехали?

– Минутку, – попросил Изместьев. – Что вы решили?.. Мне важно знать, чтобы как-то располагать своим временем… Приготовиться… Когда вы передадите кассету следователю?

– А хоть завтра.

– Что ж… будь, что будет, – задумчиво сказал Изместьев. – Н-да… Я был на что-то годен в этой жизни… Прощайте, молодые люди. – Он промокнул платком потный лоб. – Кстати, вы смело можете показывать на меня. Я вас увлек, убедил, спровоцировал. Это моя идея – допросить больного старика. Все организовал и осуществил я один, а вы лишь при сем присутствовали. Вы – свидетели, зрители, понятые. Вы следили за тем, чтобы эксперимент проводился по возможности корректно. И только. Договорились?

– Посадят, Алексей Лукич.

– Не беда. Это не самое худшее.

– Нет, Агафон-то, – вспомнил Севка запись на пленке. – Прикол.

– Дым! – вскрикнул Иван.

Севка резко развернулся.

– Писец.

Они выскочили на веранду.

– Дверь! Наружную!

– Вышибай!

– Не видно ни фига!

На полу, привязанная к лавке, суматошно ворочалась Тужилина, пытаясь отползти от разбитой лампы и сбить огонь на горящей одежде. Севка, согнувшись и разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бахнул ее ногой, сорвав с крючка. Иван на четвереньках подполз к хозяйке и, обжигаясь, нащупал и выдернул у нее изо рта кляп. Она долго и глухо кашляла, потом заорала дико: «Аа-аа!» – и он сдернул с себя куртку, и стал лупить ее по бокам и спине.

– Окна! Где ведра? Воды!

– Старик!

Изместьев бросился назад, в комнаьу, быстро наполнявшуюся дымом. Растворил окно и выбросил магнитофон в сад. Хопров очнулся от криков – дым ел ему глаза, он часто моргал, гневно мычал и плямкал губами. Изместьев сгреб его в охапку, снял с постели и бегом понес из дому. На веранде Севка одиа сражался с огнем – обмотав тряпкой руку, срывал горящие занавески, швырял их на пол и затаптывал, выдергивал шпингалеты, распахивал окна. Иван вытаскивал волоком надрывавшуюся криком Тужилину.

Огонь пожирал оконные рамы, стойки. Вспыхнула лавка. Жар, дым, треск.

– Воды! Ведра!

Севка догнал во дворе Ивана, и вдвоем они перенесли Тужилину через дорогу.

– Без толку, – сказал Севка. – Сгорели.

Тужилина как-то странно затихла. Иван приложил ухо к ее груди.

– Живая? – волновался Севка, оглядываясь на горящий дом. – Дышит?

– Вроде, – сказал Иван.

Неподалеку, в канаве, в высокой сохлой траве лежал навзничь Хопроз и водил перед лицом корявыми скрюченными пальцами.

Вернулся с магнитофоном Изместьев.

– Звонить! – кричал он. – Срочно звонить! Пожарникам! «Скорую помощь»!

Пламя прорвалось сквозь крышу, длинно высветив деревню и пустое шоссе. Защелкали калитки в близлежащих домах.

– Допрыгались! – сказал Севка. – Слышь? Кончай.

Обхватив руками голову, Иван сидел рядом с тяжко постанывающей Тужилиной и качался.

– Ты чего? Кончай. Ты чего?

Иван повалился ничком в траву и зло, со стоном, стал рвать с корнем придорожный сорняк.

– Едут, – сказал Изместьев.

Справа, слепя фарами, на большой скорости приближалась черная «Волга». Водитель всполошно сигналил, поджимая к обочине сбегавшихся на огонь.

Метрах в двадцати от горящего дома машина остановилась. Первым на дорогу выскочил Кручинин. За ним Гребцов и еще двое.

– Слышь? – ткнул Севка Ивана. – Андрюху привезли.

– Виктор Петрович! – крикнул Изместьев.

Кручинин немедленно подошел.

– Как вы здесь оказались? А что это? – Он заметил в траве Тужилину и Хопрова. – Что с ними? Живы?

– Поджог совершил я. По неосторожности.

– Пожарников вызвали? А «Скорую»?

– Не успели, – сказал Севка.

– Васин! – обернувшись к машине, крикнул Кручинин. – Возьми Гребцова и ноль-один. Быстро! Остальные – ко мне! Носилки есть?

– Откуда, Виктор Петрович?

– Давай на руках! Тут двое!

– Виноват один я, – снова сказал Изместьев.

– Разберемся, – отрывисто бросил Кручинин. – Куда вы дели бороду? Тоже сожгли?

– Мы поможем? – предложил Иван.

– К машине! Все! Быстро! И ни с места без моей команды!

14

Кончилось бабье лето.

Похолодало. Небо стало тяжелым и низким. Изредка сеял дождь, и день убывал на глазах.

15

Изместьев сильно сдал за последние несколько дней.

Когда все было готово и они приехали его брать, он нисколько не удивился. Казалось, у него не осталось сил не только на удивление, но и вообще ни на что.

В сторожке его не оказалось – хотя дверь была распахнута настежь. Некогда прибранное, чистенькое, аккуратное его жилище теперь выглядело запущеннным – словно обитает здесь горький неисправимый пьяница, которому уже на все наплевать.

А обнаружили они его на той самой поляне в лесу, на которой Кручинин впервые встретился с ним и заговорил. Он стоял у осевшей могилы под кленом, склонив голову, и молчал. Знакомая зеленая шляпа его, лежащая у ног исподом вверх, мокла в сырой траве.

Несомненно, он должен был слышать, как они подходили – сухо постреливал под ногами валежник, вспискивали спицы инвалидной коляски, – однако медленно обернулся лишь после того, как Кручинин его окликнул:

– Добрый день, Алексей Лукич.

Глаза Изместьева были мутны. Изможденный, грязно заросший щетиной, он пусто смотрел на следователя, двух милиционеров со штыковыми лопатами, на Яшу в коляске и Катю, пугливо стоявшую рядом, и хмурил припухлые брови, казалось, припоминая, где их мог видеть.

– Сожалею, что побеспокоили, – сказал Кручинин. – Но что делать, если мы оказались правы. Не только я, но и вот этот замечательный молодой человек в коляске… Помните?.. Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело он совершил…

…тяжко, сипло дышал, и мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертычаясь, охая, спеша – и вырвал наконец, выдернул, хрипло выдохнул, и пошел, яростно вскинув обрубок на плечо, туда, к ним, к поляне на краю озера, где наглые крики, стон и его умоляющий голос, и лай, и взвизги собаки…

– Нельзяя-ааа, – с угрозой сказал следователь. – Как вы посмели… Подставить такого человека…

(…ударил с размаху, одного и другого, сбил сразу, свалил и снова ударил, один охнул, скрючился и пополз на коленях, прячась за придорожный куст, второй катался, обхватив себя, по траве, и выл и скулил, как только что прибитая им собака, и он, не помня себя, снова вскинул обрубок, взревел, и вдруг… оскользнулся, коротко ахнул и сел…)

– Я почти поверил… Вы?.. Считавший себя совестью нации… Такое даром не проходит… Нельзя-аа…

(…и понял Изместьев, что все, они уже поднимались, в крови, злые донельзя, несдобровать и ему, и беспомощному старику, и надо, сейчас, их надо опередить, растерзать, задушить, иначе конец, как их странно шатает, они ему не простят, ни за что не простят бедный старик, он не рассчитал своих сил, белый сидел, бледный, водил корявыми пальцами перед собой, а они уже поднимались, в крови, злые донельзя, – и тогда он нагнулся, и вырвал топор у старика из-за пояса…)

Кручинин поднял шляпу, не спеша расправил поля, сделал в ней выемку и небрежно повесил на сучок.

– Мы приступаем, Алексей Лукич. Не сомневайтесь, все необходимые документы при мне. Санкция на арест, разумеется, тоже.

Он раздраженно дернул плечом, и два милиционера, воткнув лопаты в овершье аккуратно выложенной пирамидки, приступили к эксгумации осторожно, вводя штык не более чем на треть, рассматривая, развеивая рыхлую землю.

– Внимательнее… Внимательнее…

Вобрав голову в плечи, Изместьев неотрывно смотрел, как лопатами перекусывают холм, как он низится, убывает, как увеличивается провал, как милиционеры руками счищают крошево с крышки маленького гроба, как, расшатав, выпрастывают его, вынимают.

– Вскрывайте.

– Не надо, – хрипло сказал Изместьев. – Прошу вас, – и показал: – Там.

Кручинин сам шагнул в яму. Снял горсть земли и, ощупав дно, вынул волглый, испятнанный глинистой слизью плащ, в котором было завернуто что-то тяжелое.

– Топор?

Изместьев кивнул.

– Яша, – сказал Кручинин. – Все подтвердилось.

Вы были правы.

Катя отвернулась – она не могла больше на это смотреть.

– И в ответ на все напевы затоптал ногами в грязь… Что ж, будем заканчивать. Финита ля комедиа.

Изместьев устало поднял руку.

– Два слова… Прошу вас, – говорил он тусклым, ослабшим голосом, медленно подбирая слова. – Думал… не доживу… Спасибо, юноша… Спасибо… Выбор не принадлежит человеку… Небо… простит… Прощайте… У меня к вам… последняя просьба.

– Пожалуйста.

– Разрешите… похоронить Цыпу.

– Конечно. Мы не варвары, – сказал Кручинин. – Приступайте, товарищи. Сделайте для убийцы доброе дело.

Милиционеры переглянулись.

– Так надо.

Они небрежно столкнули в яму гроб. И взялись за лопаты.

Сохлые комья земли гулко застучали о крышку.