Текст книги "Ни за грош"

Автор книги: Геннадий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

10

– Кк-Катя? Ппп-ривет.

– Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.

– Ччч-что там?

– Почти ничего не узнала. А в общих чертах – все примерно так, как ты предложил.

– Ппп-пожалуйста. Я дд-должен иметь ин-нф-формацию.

– Да ну их. Лохи. Полудурки какие-то психованные. Бец – тот вообще. Слова из него не вытянешь.

Иван меня ненавидит. И Севку видела – подвез на мотоцикле. Пустой треп.

– А тт-вои? Вернулись?

– В том-то и дело, что нет. Яш, я ужасно волнуюсь, Как ты думаешь, может быть, съездить туда?

– Жж-дем еще дд-день.

– Ой, Яш. Я паникерша страшная.

– Еще дд-день.

– Хорошо, потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя?

– Дддд-до сс-свиданья.

– Пока.

11

– Я молю небо, чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности. Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю: не приблизительный, а точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо – в последние десятилетия… Хватило бы решительности и сил – вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает ныне.

– Нет, вы не наш человек.

– Задача – поменять знак! Общественное движение должно поменять знак!

– А сейчас? Не меняет?

– Человек, умноженный на минус единицу – основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он – забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей – питают его. Что вы? При таких методах, как сейчас, он не перестроится. Просто переждет волну. Потому что он не из тех, кто делает себе харакири.

– Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волкп зайчика грызут.

– Не понимаю… Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?

– И вы догадываетесь, как победить человека, умноженного на минус единицу?

– Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам увидеть и осознать. Но для того чтобы он сам увидел, необходимы серьезные структурные преобразования. Революция не на словах, а на деле – сверху или снизу.

– Кругом только и слышу о революционных переменах.

– Пока это всего лишь гул. Слова. Общественное движение может вновь поменять знак – теперь с минуса на плюс – только в том случае, если будут соблюдены несколько необходимых условий. Во-первых, конечно, если идея будет владеть массами. Сама по себе идея – жива, целехонька. Но без веры она – музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен и направить к общему благу – непременно, чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов – в нынешней ситуации задача архитрудная, но выполнимая.

– Вы наш человек.

– Прежде всего, необходимо усвоить, что вера, или наполнение идеей, противостоит концентрированной власти. Они – антагонисты. Или скорее как в сообщающихся сосудах: чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Другими словами, необходимо, чтобы каждому живущему в нашей стране – подчеркиваю, каждому на этой несчастной земле – стало наконец ясно, что чрезмерная концентрация власти (она приемлема только в минуты крайние, в пору великих бедствий хотя и тогда не обязательна) – так вот, чрезмерная концентрация власти «неизбежно и неминуемо» ведет к разрушению, к распаду. По всем составляющим, включая человека. Необходимо усвоить простую мысль: наше спасение, выход из тупика – в глобальной, всеобщей децентрализации. Надо заразить человека этой мыслью: если мы не осуществим децентрализации, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть – крах.

– Э, куда хватил. Нет, вы не наш человек. Дамы, рамы, драмы, храмы. Не согласен. Закон о социалистическом предприятии, кооперации. Слияние министерств. Демократизация и гласность. Коренные преобразования на наших глазах. А вы сидите туг… в конуре, и рассуждаете, как о несбыточном.

– Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?

– Мечтатель вы. Отшельник.

– Слияние министерств… Нет, Виктор Петрович, это не структурные преобразования. Меняют ступени эскалатора. И с каким скрипом… Ну, как вы не понимаете? На редьке ананаса не вырастишь! Если пирамида сохранится – а она пока незыблема, то все равно рано или поздно новый первый секретарь райкома или обкома станет генерал-губернатором, единоличным и полноправным хозяином края. Неизбежно и неминуемо. И мы вновь будем удивляться через несколько лет – надо же, такой кристально чистый человек, и вдруг – перерожденец.

– Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе.

– Я вижу, вы поклонник абсурда. Правильно, наш человек? Или это называется «черный юмор»?

– Значит, вера. Так. Децентрализация власти. Все?

– Из того, что я здесь наговорил, главное вот что: общественное движение может менять знак. Это принципиально. Что же до деталей… Нет, разумеется. Не все… Направляющее планирование вместо директивного. Перестань работать на предполагаемую войну – почему непременно мы должны противостоять проклятым милитаристам? Почему мы вообще должны кому-то противостоять? Это же установка на истощение.

– А вы разве не знаете почему?

– Э, Виктор Петрович. Школьные положения здесь не годятся. Многое просто устарело, превратилось в теоретическую труху.

– А ваши – годятся?

– Я ни на чем не настаиваю. Я всего лишь подаю голос.

– Понимаю.

– Еще иные, гораздо более свободные межнациональные связи, и не только внутри страны. И многоемногое другое. Вы знаете, что означает слово «культура»? В словарях: возделывание, обработка почвы, уход за ней. Но самое точное значение слова, которое вы не встретите ни в одном нашем словаре: упорядочение. Вдумайтесь – упорядочение. Иначе говоря, культура – одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению. 1–1 не та ли забота у нынешней перестройки?.. Нет, Виктор Петрович, наш вы человек. Если мы желаем добра и здоровья своей Родине, то, конечно же, должны все сделать для того, чтобы культурные ценности хотя бы не уничтожались. Восстановить разрушенный культурный слой – важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.

– Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова.

– Возьмите проблему невостребованностк талантов, над которой вы тоже порядочно иронизировали. Если не ошибаюсь, мы единственная страна в мире, которая до сих пор отторгала талантливых людей. В советский период, я имею в виду. Вавилов, Бухарин, Тухачевский, Пастернак, Мейерхольд, Чаянов, Худенко – практически во всех сферах. А талант – это же способность видеть незримое, направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы все новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими. Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, Отечеству? Народу, жителям страны, человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды – только человеку, умноженному на минус единицу.

Кручинин помрачнел.

– Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу, – человек с двойной моралью.

– Удобный проводник сил зла.

– Но мораль у него двойная? Так?

– Может быть, и тройная, и четверная. А точнее – ее нет вовсе.

– Значит, – подмигнув, сказал Кручинин, – вы тоже человек, умноженный на минус единицу.

– Здрасьте вам, приехали, – изумился Изместьев. – Поговорили называется. С чего вы взяли?

– Вернемся к нашим баранам, – жестко сказал Кручинин. – Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша вредная. Я бы даже сказал, социально опасная. Ваше дело, конечно, соглашаться или не соглашаться. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше – выкиньте всю эту чушь из головы. Записали – уничтожьте.

– Но, Виктор Петрович. Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и молчим.

– Что-то там у вас, конечно, есть, – примирительнее сказал следователь. – Правда, путаное. Нечеткое. И главное, несвоевременное – зачем вперед батьки в пекло? Можете помешать… В общем, как хотите. Но я вам рекомендую – уничтожьте.

– Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Все равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но надолго ли? Другое дело, если бы вы сказали, что все наши умствования, вся паша так называемая работа мысли – ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Что человек – только продукт ее, и теории его – продукт продукта. Что все его потуги на царствование, на верховную власть над ней – от невежества и гордыни. От неразвитости души.

– Человекобог, а не богочеловек?

– Именно.

– И тем не менее прислушайтесь. Не надо сейчас. Ни к чему.

– Истина сноснее вполоткрыта, как говорил дедушка Крылов?

– А что вы думаете? – подхватил Кручинин. – Он прав. Когда такая рубка идет – вдвойне. Втройне прав.

– Жаль.

– Ну, я вас предупредил… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет и вдруг исчез.

– Очередное головотяпство. Зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может.

– Почему он исчез, по-вашему?

– Понятия не имею.

– Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. Л вот столб, на котором был прибит, исчез.

– Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломалн молодую березу, врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они все равно ездят что им какой-то знак?

– Скажите, Алексей Лукич, – спросил следователь, лукаво улыбаясь. – А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?

Изместьев бросил быстрый взгляд на следователя.

– Он на мне.

– Разве?

Изместьев взорвался.

– Что вы хотите сказать?

– Нервничаете, – Кручинин подбросил шарик. – Неосторожно, Алексей Лукич, ох, как неосторожно. Нет тайного, что не стало бы явным.

– Я уже объяснял. – Изместьев был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки, и оттого он еще необратимее досадовал на себя. – Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать в вашу пользу.

– Потому что правосудие несправедливо?

– Несовершенно.

– А может быть, все дело в другом? – вкрадчиво спрашивал следователь. А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?

– Я?

– Может быть… исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил?

– Перестаньте. Вы в своем уме?

– К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один. Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся, – и резко развернулся к Изместьеву. – Правду! Говорите правду! Ну?.. Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду!

Они зло смотрели друг на друга. Изместьев побагровел – дышал тяжело, сипло.

– Аа, – махнул он и быстро зашагал в сторону дачного поселка. – Подите вы…

– Куда же вы? – рассмеялся Кручинин. – Алексей Лукич, голубчик?

– К дьяволу!

12

Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка. Дальше пехом.

Улица вилась по краю леса, номера прыгают, фонари разбиты.

– Шесть. Она.

– Не слабое сооружение.

– Однако на кладбище ветер свищет.

– Это еще надо проверить.

Они перемахнули через забор.

– Мать моя буфетчица, опять накол?

– Вскроем.

Окна плотно зашторены, ставни на зиму не забиты.

– Непруха.

– Tec, – прошептал Иван.

Андрей приложил ухо к двери.

– Есть! – и задергал. – Открывай!

– Чего надо?

Голос скрипучий, ломкий – обитатель дачи явно не рад был непрошеным гостям.

– Открывай! – Андрей затряс дверь так, что в ближайших окнах пискнули стекла. – Ну?

– Чего надо?

– Шоколада!

– Проваливайте, откуда прпшлн.

– Ты, что ли? Артем? Ну, кидало, божий одуванчик.

Обыскались. Слышь, давай без шума.

– От кого?.. Я вас не знаю.

– Открывай! Ну!

– Я принимаю по утрам… Завтра.

– Высадим!

За дверью замолчали. Затем неожиданно в замке хрумкнул замок, и правая створка с писком отошла и шмякнулась о перильце крыльца.

Севка первым шагнул в темноту.

– Как у чукчи.

– Не жмотничай! Зажги свет!

– Эй! – позвал Иван. – Ты где?

Внезапно под высоким потолком вспыхнула люстра, и они увидели справа у стены узкоплечего длинноволосого парня в джинсовой паре. Двумя руками он сжимал пистолет.

– Стоять! – визгливо вскричал он. – Стоять!

Андрей почесал у виска.

– Арте-е-ем. Золотой.

– Стоять!

– Ну, ты даешь.

– Дверь! – показал пистолетом Мамонов.

– Убери игрушку, – сказал Андрей. – Спрячь.

– Дверь!

– Понял, – Иван плотно прикрыл дверь.

– Лицом к стене! Живо! – командовал Мамонов. – Все! Лицом к стене!

– Не дури.

– Руки! – кричал Мамонов. – Выше! Все!

– Арте-е-ем. Ты чего?

– Барахла насмотрелся, – сказал Севка.

– Преклоняться перед Западом, – сказал Иван. – Это ж курам на смех.

– Молчать! Руки!.. От кого? Что надо?

– Разорался, – Андрей зло развернулся и двинулсч на Мамонова. Придурок. Сходку захотел? Чтоб народ привалил?

– Стоять! – отступая, взвизгивал Мамонов. – Я говорю: стоять!

– Дай сюда.

Мамонов трусливо пятился.

– Нет! Не подходи!.. Я тебе… Я…

– Кончай понтярить. Дай сюда.

– Стоять! – Мамонов зыркнул в стороны и вдруг побежал.

В два прыжка Андрей настиг его, сбил и прижал к полу.

– Отдашь… сволочь.

– Уййй, – застонал Мамонов. – Больно же.

– Хорош ты парень, да ни к черту не годишься, – сказал Андрей, поднимаясь и рассматривая пистолет. – Угадал. Зажигалка, – нажав на курок, щелкнул. – Эй, каскадеры! Кончай с жизнью прощаться!

Сидя на полу, Мамонов корчился от боли и потирал ушибленный локоть.

– Киноман. Перекушал западной пропаганды… Я рад, Артем, что мы в тебе не ошиблись.

– Бельмондо! – гаркнул Иван.

– Жлобье, – стонал Мамонов. – Скоты.

– Пошамать найдется?

Иван проверил под лестницей холодильник.

– Полно!

– Тащи.

Севка с грохотом передвинул стол на середину, под люстру. Вздернул Мамонова с пола, прихватив за ворот куртки, и невежливо усадил на стул.

– Да не дрожи ты. Большая жратва будет.

Иван принес пиво, огурцы, колбасу и хлеб. Отыскал в буфете ножи и стаканы.

– Тебе порезать, хозяин? Или кусочком?

Мамонов бросился к двери.

– Ку-уда-а? – Севка поймал его, смазал по щеке и снова швырнул на стул.

– Присаживайся, кидало. Уважь гостей.

Иван подтащил Мамонова к столу вместе со стулом.

– Погнали, братва.

Севка дорезал колбасы, Иван открыл пиво.

– Так, Артем, – сказал Андрей, открывая торжественный ужин. – У нас к тебе дельце. Понял, звездун ты наш дерганый? Не бойся, мы не из органов.

Иван поперхнулся пивом.

– В натуре, – сказал Севка. – Там не бьют.

– Привольное помнишь? Вот моя деревня, вот мой дом родной. Не забыл еще? А?.. Ты там случайно никого не кокнул?

Мамонов мрачно молчал, опустив голову.

– Знаем, знаем… Извини, мы юноши грубые.

– Что делать, – сказал Иван. – Жизнь заставляет.

– Так вот, Артем. Нам срочно понадобилась машинка. Та самая, которую ты спер. Ты нам ее возвращаешь, и мы – друзья. До гроба… Хочешь бутерброд?

– С колбаской?

– А похмелиться?

– Ты чего блеять перестал, козляк? – Андрей плеспул пивом Мамонову в лицо. – Научили вас врать!.. Смотри сюда, – он с хрустом переломил огурец. – Ручки, ножки. Шейка твоя блатная. Желаешь? И дождь смывает все следы. Обещаем. Сверху как целая, а внутри – хряп, – и он выразительно надкусил огурец.

– Ну? – сказал Иван. – Врубился?

Севка пальчиком, небрежно, поддел Артема за подбородок.

– Будем беседовать? Или будем в молчанку играть?

– Вы, – хриплым осевшим голосом спросил Мамонов, – «голубые береты»?

– Смотри-ка. Заговорил.

– Ну-ну, – сказал Севка. – Что вас еще интересует?

Мамонов пошевелил припухшими губами.

– Кто… навел?

Андрей прислонил ко лбу его огрызок огурца.

– Капитуляция безоговорочная, понял? Условия диктуем мы.

Мамонов уставился в пол.

– Сдал… Жду башлн… Должны подвезти.

– Подними! – рявкнул Андрей. – Подними глаза!

И смотри на меня!.. Так… Быстро повтори, что ты сказал!

– Жду… Должны подвезти.

– Кино смотришь. Слыхал про детектор лжи? А? Сам не пробовал?

Шваркнув по полу стулом, Иван поднялся и согнутой рукой обвел Мамонову шею.

– Кряк – и все. Хана рулю, как у вас говорят. Козлик прощается с нами. Или сомневаешься?

– Не надо, – попросил Мамонов.

– В глаза!

– Чтоб мне пыром брать.

– Врешь… Ну ладно. Растолкую, – Андрей заходил. – Попал ты, голуба. Посмотри на каскадеров – хороши ребята? Да и я, как ты понял, малый не промах.

Драпануть, увильнуть от нас – даже не мечтай.

– Еще никому не удавалось, – прихвастнул Севка.

– Если не врешь, подождем. Пусть подвезут. Пивка попьем.

– С хозяином. В бункере.

– Ты полный идиот, если думаешь, что вырвешься из такой клешни. И будь спокоен, мы возьмем то, что тебе не принадлежит. Плюс проценты, учти. За время. За каждый лишний час. Хорошие проценты, приятель.

Севка хихикнул:

– Бесплатно ишачить – вредно.

– Ага. Здоровье не позволяет.

– Да, золотой, – сказал Андрей. – Я не поверил, – и громко приказал: Встать!

Мамонов испуганно и неуверенно приподнялся.

– Смирно!.. Вот, родненький. Сейчас мы гебя-быстренько разденем. Не бойся – догола. Пересчитаем клавиши. И не очень аккуратно оденем. Извини. Глаза у тебя плохие, князь… Тебе сколько лет? Тридцать натикало?

– Все мои.

– А с виду – пацан.

– Посмотрим, как сохранился. Готов? Вот и хоккей.

– Поехали, – сказал Иван, сдергивая с Мамонова куртку.

Развернув стул, Андрей сел и закинул ногу на ногу.

– Хилый ты, – подтрунивал on. – Недоедаешь? Нищета заела? Плохой аппетит – совесть нечиста.

– Жуть, – качал головой Севка.

А Иван:

– Дряблый. Желтый.

– Нет, Артем, ты не прав. Одной киношкой сыт не будешь.

– Костлявый – тьфу.

– Такая голь, что и сечь неохота.

По мере того как его раздевали, Мамонов менялся в лице.

– Не злись – печенка лопнет.

– Эх, Артем, Артем. До чего ты себя довел. Смотреть противно… Между прочим, у тебя какой болевой порог? Низкий? Или высокий?

– Фашисты, – выдавил Мамонов, по-звериному ощерив зубы.

Андрей погрозил ему.

– Обзываться – нехорошо. Не люблю.

– Фашисты.

– Последний раз предупреждаю. Мной хоть полы мой, да не называй шваброй… Я что говорю-то, дурошлеп? Так отощал, что тебя и женщины любить не будут.

И тут откуда-то сверху раздался звонкий насмешливый женский голос:

– Много вы понимаете про женщин.

Иван и Севка бросились врассыпную. Андрей отпрыгнул в сторону и спрятался за стул, на котором сидел Мамонов.

– Без паники, мальчики. Я проголодалась.

По лестнице с верхнего этажа спускалась Маринка. Она была в длинном узком бархатном платье и ядовито-зеленом парике. В приподнятой руке держала небрежно с отставок, заокеанскую сигарету в длинном мундштуке.

– Мать моя буфетчица, – прошептал Андрей – Марин, ты?

– Не узнал. Она самая.

– Дела-аа… Прямо суперстар.

– Зеленая, – буркнул Иван. – А все равно лахудра…

– Попрошу без грубостей. Вы не у себя дома.

– Извини. Он вашу партию недолюбливает.

– Мягко говоря, – сказал Иван.

Марина спускалась неторопливо, стараясь придать своим движениям значительность. Она явно кого-то представляла, какую-то богатую сильную женщину, хотя на самом деле выглядела смешно и нелепо – к бархатному платью и дамской сигарете «очень шли» кроссовки на босу ногу, длинные шнурки от которых волочились по полу, вспрыгивая и взвиваясь змейками, при каждом ее шаге.

Сигаретой в мундштуке она царственно указала на Мамонова.

– Сделайте, пожалуйста, как было. Мне неприятно.

Севка рванулся на второй этаж – проверить, нет ли там кого еще.

– Прикройся, дистрофик, – Иван швырнул Мамонову куртку и джинсы. Наложницу раздражаешь.

– Прошу к нашему шалашу, – сказал Андрей, предлагая Марине стул. – Мы с вами где-то встречались?

– Пусто! – крикнул Севка.

– Мог бы и хозяйку спросить.

– Доверяй, но проверяй, как любит говорить президент Соединенных Штатов. Пивка вмажем?

– Спасибо. Не откажусь.

– Ты с Катькой?.. Вы что же – в связке? Вместе обтяпали?

– Катерина здесь ни при чем.

– Ой ли?

– Можешь мне верить.

– Бабам? – возмутился Иван. – Верить?

– Пусть он помолчит, – сказала Марина, ткнув мундштуком в сторону Ивана. – Он слишком однообразен.

– Нет, я одного не пойму, – допытывался Андрей. – Славку с Максимом нагреть хотели? За что? Почему?

– С отца потянуть, – подсказал Севка.

– Совсем уже…

– Повторяю, – рассердившись, сказала Марина. – Катерина здесь ни при чем.

– Хорошо. По данному вопросу дебаты закончили. Это легко проверить.

Марина взбила на затылке парик.

– Надеюсь, мы будем друзьями. Я слышала о вас. И, признаюсь, была уверена, что работаете вы непрофессионально. Теперь увидела вас в деле и должна сказать, мнение свое изменила. Вы мне понравились, – она кивнула в сторону уже одетого Мамонова. – Дайте и ему пива… Мы поладим, не сомневаюсь. Машинка здесь. Артем не мог поступить, иначе.

– Понимаю. Где жить, тем и слыть.

– Я вам ее дарю.

– Минутку, миледи. Наши условия тебе известны?

– Проценты?.. Озорники… Я полагаю, достаточно будет просто обрадовать Катерину… Если не ошибаюсь, Андрей, ты в нее немножко влюблен?

– Э, нет, голубушка. Так не пойдет. Одно дело – мартовский кот и совсем другое – клиент всегда прав.

Севка встал за спиной у Марины.

– О, прошу вас, – сказала она, снова поправив парик. – Только не это. Мы же цивилизованные люди. Насилие – как можно?

Мамонов, наклонив угрожающе голову, с криком бросился на Андрея. Иван подсек его, встряхнул и снова усадил на место.

– Нервный.

Мамонов морщился и стонал.

– Кранты… Перережу… поодиночке.

– Осторожнее, мальчики. Мой вам совет. Он гордый. И унижения может не простить.

– Этот? Гордый?

– Позавидовал плешивый шелудивому.

Мамонов, взревев, бросился на Андрея, и снова Иван легко его усмирил.

– Хана вам… Не жить… Гадом буду.

– Ух, – рассвирепел Андрей. – Отпендрячить бы тебя. Чтоб словами не бросался.

– Артем, – попросила Марина. – Давай без глупостей. Успокойся.

– Рассчитаемся? – предложил Андрей. – Пока он тут всех не перерезал. По-быстрому?

– Я согласна. Ваши условия?

– Где машинка?

– Комод, – показала Марина. – Нижний ящик. В заводской упаковке.

Севка проверил, вскрыл коробку и кивнул: все точно, она.

– Приятно иметь дело с разумной женщиной.

– Бабье, – не удержался Иван.

– Десять процентов. От общей. Цена государственная. По-божески.

– Пара косых?

Андрей помедлил.

– Три. Поиздержались.

– Чуть в Ригу не укатили, – напомнил Севка.

– Вот именно. А время – деньги. Набежало. Пеня. Все справедливо.

– Можно подумать?

– Нет.

– А если я не приму ваших условий?

– Не советую.

– И меня разденете?

– Мадам догадлива.

– Мальчики! – воскликнула Марина. – Дорогие мои. Мне самой хочется. Мне это доставит только удовольствие.

– Гады, – прошипел Мамонов.

– Ух, надоел. В натуре, Артем. Не нравишься ты мне. Все больше и больше. Смотри, наткнешься рылом, – и показал увесистый кулак. – Видал?

Марина громко, театрально расхохоталась. Резко сдернула зеленый парик и, помахав им как флагом, огладила бритую наголо голову.

– Давайте, мальчики! Вместе! И я, и вы! – и дрыгнула ножкой, потом другой, расшвыривая кроссовки. – Затопим камин. Такая плата вас устроит?

– Нет, – зарычал Мамонов. – Нет.

– Осел золотой, – прижал его к стулу Иван. – Сиди.

Марина вспрыгнула на стол и затанцевала.

– Музыки! Хочу музыки! Где музыка?

– Всем оставаться на местах! – громко приказал Кручиннн.