Текст книги "Пятый сон Веры Павловны"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Соавторы: Александр Богдан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Дом Будды

В подъезде офиса по обе стороны широкой лестницы, украшенной резными перилами, уютно светились плоские бра. Прохладная керамическая плитка с непонятным рисунком, скорее, не с рисунком, а с застывшим набегом абстрактных зеленоватых волн, покрывала стены до потолка, а на месте второй, замурованной за ненадобностью двери, тускло отсвечивало огромное зеркало.

– Где твой консьерж?

– Я его уволил. Были причины. Полковник обещает мне надежного человека.

– Тебе нужен не милиционер.

– А кто?

– В твоем подъезде должен сидеть именно твой человек. Ну, скажем, кто-то вроде Бабичева.

– У Каляева много надежных ребят.

– Все равно я не стал бы сажать в подъезд милиционера.

– Почему?

– Потому что хорошо знаю, кто и откуда приходит сейчас в милицию.

– Но его пообещал подобрать сам Каляев.

– Знаешь, Алексей Дмитриевич, – нахмурился Сергей. – Если ты говоришь все это всерьез, то это меня злит. Раз уж ты чего-то боишься, отнесись к своим страхам серьезно, даже если они сильно преувеличены. Помнишь? «Человек не должен терпеть того, чего он боится». Ну, а если ты просто иронизируешь, то уволь. У меня много дел.

– О чем это ты?

– Если хочешь, чтобы я тебе помог, выкладывай все, что с тобой случилось. Я же чувствую, ты чего-то недоговариваешь, – покачал головой Сергей. – Баксы-шмаксы, записная книжка, дезодорант… Стал бы ты поднимать меня в субботнее утро ради такого набора… Ты, наверное, хотел сперва рассказать, там, в кафе, но потом раздумал… Такое бывает, могу понять… Хотя и в этом случае, Алексей Дмитриевич, готов напомнить: не доверяй сильно-то ребятам полковника. Они, конечно, с удовольствием подежурят в твоем подъезде: чисто, спокойно, денежно, но я на твоем месте и самому полковнику не сильно бы доверял… Понятно, он вроде как твой кореш, но почему?… Да потому, что всегда может к тебе прислониться. И прислоняется. И тянет из тебя деньги, машины, уверенность. Не для себя понятно, а для родной милиции, – усмехнулся Сергей, – но именно потому я и не стал бы доверять полковнику на сто процентов. Тебе он, не дай Бог, случись что, никогда не позволит прислониться к своему казенному плечу, украшенному полковничьими погонами. Такие, как Каляев, не любят проигрывающих. У него свои устремления, они с твоими совпадают случайно и временно. Как говорят, такова структура текущего момента. А оступись ты, полковник Каляев незамедлительно использует знание всех твоих слабых мест. Против тебя, естественно.

Они поднялись в домашний кабинет Суворова.

Три стены кабинета занимали сплошные книжные стеллажи.

Казалось бы, книжной пылью должно было пахнуть еще на лестнице, но в кабинете ничего такого не чувствовалось. За книгами тщательно ухаживали. Философ не любил прятать книги за стекло. Книга должна дышать, утверждал он, книга всегда должна находиться на виду. Когда книга стоит на открытой полке, ее присутствие особенным образом и всегда благотворно воздействует на человека. Не может человек рассказывать грязные анекдоты на фоне бесчисленных книг, не может замышлять обман и преступление… Некоторая наивность всегда была присуща Философу… Впрочем, добрая треть библиотеки принадлежал Вере Павловне – редкие издания Чернышевского, Вольтера, русских и французских философов девятнадцатого века.

Глядя на ряды книг, многие из которых он не только не читал, но и никогда не держал в руках, Сергей по-другому, чем всегда, ощущал прошлое. Здесь, в кабинете Суворова, он очень явственно ощущал прошлое – со всеми запахами, шумами, движениями, будто перед ним крутили странный бесконечный фильм. Он вдруг как бы попадал в свою юность – в лаборатории политеха, в темные переходы между корпусами… Он видел кафедру… Его охватывало волнение… Странно, подумал он, что из того темного, суетного, не очень-то и счастливого прошлого вырвалось, в общем, не так уж мало людей. Правда, это были сложные рывки. Это только у Суворова переход случился как бы сам по себе. Это только Суворов все приобрел в сегодня, вплоть до смуглой горничной в белом фартучке, безмолвно появившейся в кабинете с серебряным подносом в руках.

Фарфоровый кофейник, фарфоровые чашки.

– Херши?

– Не откажусь.

Суворов потянул носом:

– Впервые горячий шоколад я попробовал в Штатах. Говоря про штат Пенсильвания, американцы прежде всего вспоминают зеленый городок Херши, а значит, шоколад. Так же как, скажем, Крафт ассоциируется у них прежде всего с сыром, а Либби с томатным супом. В правлении компании «Херши Чоколат Корпорейшн» у меня есть близкий приятель. Время от времени мы встречаемся, не обязательно в Штатах. Это он приучил меня к горячему шоколаду.

Сергей кивнул.

Суворову, конечно, везло.

Прошлое осталось далеко за ним.

Он, наверное, вспоминал о прошлом реже, чем Сергей, но он не мог о нем совсем не вспоминать. Он не мог забыть детство, проведенное не где-то там, а в маленьком Киселевске. Там не знали таких слов как херши. И напитков таких не знали. Там царила пронзительная грусть зимних вечеров, посвистывали маневровые тепловозы. Летом скверы тонули в облаках невесомого тополиного пуха, а каменные стены шахтерского Дома культуры содрогались от воплей и визга хорошо поддатых «Викингов», самой шумной музыкальной группы города.

А другие миры?

А других миров там не было.

В другие миры в тихом провинциальном Киселевске верили только неисправимые чудаки или конкретные придурки. Единственным напоминанием о каких-то других мирах был в Киселевске Брод, то есть местный Бродвей– короткий бульвар, отрезок улицы Ленина, по которому под вечер прошвыривалась поддатая молодежь. К сожалению, у горизонта есть одна неприятная особенность – отодвигаться. Чем быстрей к нему мчишься, чем сильней убыстряешь ход, тем быстрей он отодвигается. Вот это чувство постоянно отодвигающегося горизонта и было, наверное, самым болезненным, самым нестерпимым в те уже доисторические времена…

– Чугунок звонил, – по какой-то ассоциации вспомнил Сергей, расслабленно откидываясь в кресле. – Клянется разбогатеть.

– Он на плаву?

– Сам он считает, да.

– А ты?

– А я думаю, что нет. Он привык к бегам.

И спросил, обрывая никуда не ведущий диалог:

– Ты сам-то как собираешься действовать?

Суворов задумался.

Ему что-то мешает, понял Сергей. Он, кажется, правда хотел поделиться со мной чем-то важным, но передумал. Такое случается. Известно, что у людей, владеющих большими деньгами, проблемы вообще возникают значительно чаще.

– А тебя как понимать? – спросил Философ, пробуя херши. – Ты же видел, что на фотографии изображен тот самый человек, с которым мы разговаривали в машине. Этому человеку, кстати, я отдал пятьсот баксов. Почему ты решил не опознавать его?

– А ты не понял?

– Иначе бы не спрашивал.

– Тогда отвечаю, – усмехнулся Сергей. – Ты заметил, какими странными казенными оборотами была насыщена его речь? Он, например, так сказал – адрес проживания. Вот, дескать, адрес проживания ему неизвестен. Нормальный человек сказал бы, да бросьте, мол, не знаю, где прячется этот козел! А этот тип – адрес проживания! Кажется, он привык к специфической терминологии. Она так въелась в его язык, что он ее не замечает. К тому же он уверенно держался. Он привык к сложным ситуациям, они для него не в новинку. Сдается мне, что он просто один из тех, к кому ты обратился за помощью.

– Думаешь, он из милиции?

– А ты сам прикинь, – усмехнулся Сергей. – Каляевские оперативники положили под стекло групповую фотографию. Они так ее положили, что мы могли видеть лицо только одного человека. Значит, с самого начала они заподозрили своего коллегу. У них ведь даже групповая фотография под рукой оказалась. Может, на ней запечатлен выпуск милицейской школы, а? Может, в центре группы сидит, руки на коленях, твой хороший кореш полковник Каляев?

– Ты специально меня запугиваешь?

– Ну, зачем мне это? – нахмурился Сергей. – Запугивает тебя то-то другой. Сам подумай, откуда у человека со стороны может оказаться довольно подробная информация на каких-то там уголовников? Это же чисто профессиональная информация. Ты, конечно, можешь возразить, что подобную информацию можно получить и на улице, так я тебе тоже возражу: подробности об уголовниках все-таки принадлежат милиционерам. Это все-таки коллега наших оперов. Заметь, что до сегодняшнего утра о краже знали только оперативники полковника Каляева, да сами воры. Так ведь? Ну, еще ты, но это не в счет… Скорей всего, написанное тобой заявление попало на глаза одного из сослуживцев лейтенанта Сизова, и этот сослуживец самостоятельно вычислил Коляна и Рыся. Понимаешь? А, вычислив и поразмыслив, решил срубить легких деньжат. Для себя. Что в этом плохого? И опер поддержит свое небогатое существование, и воры получат свое. Может, даже тебе что-нибудь перепадет, – засмеялся Сергей. – Скажем, флакон с дезодорантом. Так что, запугиваю тебя не я, Алексей Дмитриевич, а кто-то другой. Надо бы тебе внимательнее присмотреться к людям полковника Каляева. Помнишь анекдот про секретаршу, которая входит в кабинет управляющего банком?

– Не помню.

– Входит она, значит, в кабинет и говорит: «Николай Михайлович, в приемной ждет мужчина. Уверяет, что вы должны ему сто тысяч баксов». – «Да? – удивляется управляющий. – Очень интересно. А как он выглядит?» – «Ох, Николай Михайлович, – отвечает секретарша, – выглядит он так, что вам лучше сразу отдать ему эти сто тысяч».

– Не смешно.

– Да я и не смеюсь.

Сергей поднялся: – Есть еще вопросы?

И опять Суворов заколебался. Было видно, что он колеблется.

И все же он промолчал.

Колян, повторял Сергей про себя, выезжая к Лагерному саду. Что за Колян?

Что-то его тревожило. Подумаешь кликуха, мало он их слышал! Но что-то вот тревожило, что-то заставляло рыться в памяти. Он точно слышал это имя, совсем недавно слышал!

Ну, конечно! – вспомнил он. Поехали, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть… Именно так обрадовал поэт-скандалист несовершеннолетнего инвалида Веньку-Бушлата. Поехали, дескать, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть…

Слова Морица стоили внимания.

И милицейская выборка теперь подтверждала: есть, есть такой Колян, отпуск у него затянулся… Трижды судим, приторговывает травкой, кажется… Всякие радости есть…

Это мы уже проходили, сплюнул Сергей.

Жила в Киселевске по соседству совсем дурная семья: пацан Мишка, мать шалава. Отец спился, куда-то исчез. Мишка, понятно, отбился от рук, бросил школу, жил в основном у бабки. То старые сапоги у нее упрет, то часть пенсии слямзит. Все украденное уходило на ханку. Начал Мишка рано, а чем дальше, тем больше. Сел на иглу, подхватил гепатит. А эта штука, считай, пострашней СПИДА. В двадцать лет умер от цирроза печени.

Убог был Мишкин мир, покачал головой Сергей.

Да и не мог Мишкин мир быть каким-то другим. Ведь мировоззрение его вырабатывалось даже не питейными точками, как у поэта-скандалиста (в конце концов, в питейных точках тоже можно встретить людей), а грязным становищем цыган, которое в Киселевске называли аулом, а еще мрачным деревянным домом некоего Яшки Будды, тайком поторговывающим дурью. Этот Яшка Будда (настоящую его фамилию Сергей не помнил), бывший машинист паровоза, рано ушедший на пенсию, жирный и умный, поддерживал связи с самой необыкновенной сволотой. Сам, кстати, не кололся, не глотал, не нюхал, зато все имел под рукой. Хорошо понимал, как нужно удерживать источник дохода. Ведь для чего люди живут? Правильно, для своего удовольствия. И если уж нашел теплое местечко, то держись за него. В годы яростных антиалкогольных компаний только у цыган, да у Яшки Будды можно было нажраться паленой водки.

Но у Яшки Будды все было тоньше.

Бывший машинист очень далеко глядел.

Он, можно сказать, прозревал будущее. Это цыган перестройка застала врасплох, отняв монополию на алкоголь, а, значит, лишив бешеных денег. Кто будет жрать паленое дерьмо, когда кругом много крутого? Яшка Будда первый оценил новые возможности: вон как поперли по стране таджики-беженцы, вон как оживились кавказцы! У бывшего машиниста сразу дела пошли в гору.

Да и как не пойти?

Ханка ханкой, не ханка главное.

Во взбудораженной перестройкой стране широкое распространение получили гораздо более привлекательные продукты. Скажем, фенозепам, напрочь обрубающий все внешние восприятия и обманчиво замыкающий тебя в твоем собственном, совершенно особенном, великолепном и невыносимом огненном центре мира. Крутись, вертись, сгорай от восторга! Или циклодол, напрочь изымающий тебя из этой поганой действительности. Только лови момент! Наконец, амитрипиллин, желтые таблетки которого сладостно возвращают самую счастливую улыбку на самое испитое, обтянутое кожей лицо.

В Киселевске дорога к дому Яшки Будды многим была известна.

Правда, Будде надо было платить, а у Мишкиной бабки комната давно была пустая. Сама бабка спала на тонком, как вытертая овчинка, тюфяке, и копеечную пенсию старательно от Мишки прятала. Пришлось воровать со строек казенную сантехнику, она всегда шла на ура. Потом Мишка увлекся, стал прижимать случайных прохожих к забору. У случайных прохожих в карманах случается всякое. Всех, блядь, посажу на нож, хорошему человеку Яшке Будде нужны бабки! Яшка Будда к солидной покупке даже премию выдает – бесплатный одноразовый шприц.

Дом Будды стоял рядом с домом директора местного техучилища, разделял их дворы легкий заборчик. Случалось, что обкуренные клиенты Яшки Будды заваливались по ошибке во двор директора. Директору это не нравилось. Он завел кавказца по кличке Рэмбо. Угрюмый пес добросовестно валил заблудшего клиента с ног, а директор, матерясь, выкидывал со двора бедолагу. То и дело сопливый тинейджер Кешка, малолетний сын директора, радостно вопил: «Батяня! Рэмбо опять клиента по земле катает!»

Директор не раз ходил в милицию.

В милиции откровенно смеялись: «Взять Яшку Будду? Да как? Он кот ученый! Мы у него трижды обыск устраивали и ничего не нашли. А если бы и нашли, он бы в области откупился. Понимаешь? У него деньги есть. У него большие деньги. Таких, как он, брать нужно только с поличным. Наверняка. И при надежных свидетелях».

«Вы плохо ищете! У него дурью весь дом набит! – безнадежно орал директор, понимая, что не найдет правды в милиции. – К нему даже ребятишки ходят! Сопляки! Понимаете? Он клиентов по ночам принимает!»

«Нет у нас людей для ночных засад».

Ну, нет, значит, нет.

Однажды ночью дом Яшки Будды вспыхнул.

Он вспыхнул сразу с трех сторон, чтобы, наверное, гасить было трудно.

Соседи, высыпав на улицу, жадно смотрели на огонь. Одни крестились, другие облегченно вздыхали. Отчетливо попахивало бензинчиком. Ночь выдалась теплая, безветренная. Небо в бесчисленных звезды. «Ишь, пламя стоит, как свеча, значит, не перекинется на соседей», – удовлетворенно перешептывались в толпе. А начальник местного отделения УВД, тоже оказавшийся на ночной, освещенной багровыми отсветами улице, сказал насупленному директору техучилища: «Я бы вызвал пожарных, да что-то телефон у меня не работает. Странно, вроде как нас не предупреждали о ремонте. А у тебя?»

«Да я не знаю, – никак не мог понять директор. – Когда из дому выходил, вроде работал».

«Да говорю же тебе, ни у кого сегодня не работают телефоны! – Начальник УВД даже сплюнул: – Дурак ты, хоть и директор!»

«А-а-а, телефон не работает!.. – дошло, наконец, до директора. Он даже заволновался: – А вот, не дай Бог, пожарные сами приедут. У них каланча высокая, уже проснулись, наверное».

«А тут переулок узкий… – подсказал начальник отделения. – Вон шпалы сложены под забором… Неровен час, разбросать шпалы, никто к огню не проедет…»

Яшка Будда, жирный, потный, матерясь, бегал в толпе, хватал людей за рукава, размазывал по лицу пот и слезы: «Ой, твою мать, горю! Ой, как горю! Все накопленное теперь сгорит! Где пожарники, мать их в душу? Люди, за что платим налоги?»

Люди отмалчивалась.

Ну, не работают у них телефоны!

Очень большая толпа собралась той ночью вокруг пылающего дома Яшки Будды. Только Мишки не было на пожаре. Пустив бабку по миру, Мишка и сам помер. А то, наверное, рыдал бы вместе с мордастым Яшкой да яростно рвался в огонь. Уж он-то знал, уж он-то хорошо знал, какие сокровища гибли сейчас в укромных местечках большого дома Яшки Будды. Уж Мишка не испугался бы соседских усмешек!

Только ведь всех таких Яшек не сожжешь, подумал Сергей, сворачивая на улицу Крылова к модному кафе «У Клауса». Один уходит, другой приходит. Поток жизни нескончаем.

Познакомлю с Коляном…

Странно все это.

Тревожно как-то…

– Коля, – обрадовался Сергей, увидев за столиком Игнатова. – Ты же поэт. Ты же, наверное, всех поэтов знаешь?

– Ясный хрен, – барственно кивнул Игнатов, постоянный деловой партнер Сергея.

– И Морица?

– Ясный хрен.

– Он, правда, поэт?

– Так я же говорю – ясный хрен.

– А как человек? Что он представляет собою как человек?

– Ты про Морица?

– Естественно.

– А какое отношение имеет человек к поэту?

– То есть? – удивился Сергей. – Разве между этими понятиями нет связи?

– Никакой. Ты мыслишь, как обыватель, – барственно укорил Игнатов. – Артюр Рембо торговал рабами, Шарль Бодлер и Эдгар По травили себя дурью, Оскар Уайльд и Жан Кокто обожали мальчиков. Ну, скажи, пожалуйста, помнят теперь этих извращенцев или их поэтические имена?

– Убедил.

Игнатов удовлетворенно кивнул.

Косичкой, украшавшая его голову, развязно колыхнулась.

– А где все-таки можно найти Морица? – не отставал Сергей.

– Ищи в забегаловках, в самых грязных, – барственно ответил Игнатов.

И ткнул пальцем в телефон:

– Тебе Карпицкий звонил. Из Московского Акционерного Предприятия. Хочет, чтобы ты в Москве появился. Говорит, что готов к расчетам по старым долгам. Полетишь?

– Дня через три. Может, через четыре. Не раньше.

Пятый сон Веры Павловны

Но улететь в Москву Сергею не удалось ни через три дня, ни через четыре.

Срочные дела навалились. А еще позвонил Суворов: дескать, ты все-таки оказался прав: выявили давешнего фигуранта и представлял он, как это ни странно, доблестную милицию. Впрочем, главным оказалось не это. Главным оказалось: он сам пришел.

– С повинной?

– Да нет. Он ко мне пришел. – Суворов замялся. – Ты не поверишь, он даже баксы вернул.

– Ничего не понимаю.

– Я и сам не все понимаю, но парень утверждает, что раскаялся, – сипловато рассмеялся Суворов. – Он утверждает, что душа его чиста, как у ребенка, и до сих пор, несмотря на службу в милиции, открыта всему хорошему. Мне, правда, кажется, что на парня надавили сослуживцы. Формально биография у него чистая, я интересовался у полковника Каляева. Но вот нашло затмение на человека! А раньше никаких претензий к нему не было. Держал информаторов в преступной среде, от них и узнал о краже. А когда узнал, сразу сообразил, что проще не воров ловить, а хорошенько потрясти жертву. А уж потом взять воров. Изящная комбинация, правда? Теперь парень больше всех потрясен своим падением. Сильно просил, чтобы я не сдавал его начальству. Если, сказал, сдадите начальству, в милиции мне уже не работать, а я, дескать, хороший милиционер, можете спросить в отделении. И все деньги вернул. Выложил все пятьсот баксов до последнего цента. Затмение нашло, говорит.

– А ты?

– Ну, я что? Конечно, пожурил парня. Надо было ко мне идти. Бизнес есть бизнес, дескать, поторговались бы. А так неловко получается. Я теперь рубля не дам за твою честность. А он мне в ответ: сам чувствую, что кругом не прав, только не сдавайте меня начальству. Если честно, – признался Суворов, – парень мне не понравился. Сперва, чуть не расплакался, а потом компромат начал выкладывать на местных казенных людей.

– Ты его выслушал?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Ну, не знаю. Противно мне это, – сипло пробубнил Суворов.

И спросил:

– В сауну собираешься?

– Конечно.

– Там и договорим.

До вечера, забежав в кафе «У Клауса», Сергей успел перелистать рукопись Морица.

Плотная, чуть ли не оберточная бумага, скоропись разбитой машинки.

Ясный хрен, пояснил Коля, это только малая часть того, что написано Морицом. А сколько им на самом деле написано, никто не знает, даже он сам. Сегодня написал, завтра потерял. Морицу это без разницы. Если бы листочки со стихами Морица давали ростки, во всех злачных местах Томска давно шумели бы стихотворные рощи. Безумный дактиль половых актов. Как тебе нравится? Или это. Вес Степаныча – 99.500, стоимость пива в 1999-ом.

Сергей усмехнулся.

Оказывается, поэзия может быть конкретной.

Когда я решил ее выдать за брата, она меня выдала за 300 000 купонов. Ну, а почему нет? Химия на суахили. Боты Батыя. Заботы Питера Боты. Пакеты для рвоты. Сны разъярённых будильников о седьмой печати. Весело кончивши, любо нам бодро начати.

Похоже на шифровку, покачал он головой.

Но ведь это для кого-то написано, кто-то это понимает.

Химия на суахили. В жизни Сергею не раз приходилось разбираться с вещами действительно сложными, разберемся и с Морицом, подумал он. И уже встал, когда в кафе легко, как бы пританцовывая, вбежала Вера Павловна.

Выглядела она безупречно.

А ведь всего лишь несколько лет назад (многие это помнили) жена Суворова начала катастрофически дурнеть. Да и как спасти увядающую красоту? Какова жизнь жены талантливого, но рядового доцента? Лекции в университете, потом небольшой огород – мичуринский участок, как говорят в Томске. Вера Павловна боялась, что вся оставшаяся жизнь только в этом и будет заключаться. Даже Чернышевский и Вольтер не могли ее утешить. Зато, когда Суворов мановением волшебной палочки богатого дяди-нефтяника превратился в человека, зарабатывающего в год больше, чем все вместе взятые научные сотрудники университета, Вера Павловна расцвела. Лучшие массажные кабинеты и первоклассные мастера вернули свежесть сорокалетней коже. Взгляд прояснился, чудесным образом исчезли предательские морщинки. На скрытые, никогда не высказываемые вслух, но, конечно, всегда полные укоров намеки многочисленных подруг и приятельниц Вера Павловна научилась отвечать многозначительными цитатами. Она была специалистом и знала много цитат. Помните? – многозначительно спрашивала она, будто ее нынешние подруги и приятельницы действительно могли такое помнить; помните, чем занималась, проснувшись, главная героиня знаменитого романа Чернышевского «Что делать?»?

«Она долго плещется в воде, она любит плескаться, потом долго причесывает волосы, она любит свои волосы. Долго занимается она и одною из настоящих статей туалета – надеванием ботинок: у ней отличные ботинки. Пьет не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, сливки это тоже ее страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные».

Подруги и приятельницы кисло кивали: ну как же, помнят, конечно, помнят они о маленьких слабостях Веры Павловны (героини романа). Они ведь понимали, что в жизни только так и бывает: одним – мичуринский участок на Басандайке, другим – Ницца. Природа все предусмотрела, природа охотно прячет уродство (всяких червей, спрутов, ящериц) под землю, под толщу вод, а Вера Павловна Суворова – она всегда как бы в светлой радуге, как бы в неземных отблесках. Правда, следует отдать должное: проводя немало времени в обществе давно и непоправимо раздавшихся подруг и приятельниц – профессорских жен, жен нефтяников и новых деловых людей, Вера Павловна никогда не забывала о подарках, всегда везла в Томск все, что могло понадобиться приятельницам и подругам; а еще никогда Вера Павловна не забывала каким-то неведомым образом подчеркнуть в каждой подруге и приятельнице какую-то особенную, только ей присущую благородную черту, что, в общем, примиряло их со счастьем Верки Суворовой, с этой, на их тайный взгляд, Золушкой, внезапно нашедшей все, в чем Золушки нуждаются.

– Сережа! – проникновенно, чуть придыхая, обрадовалась Вера Павловна, и не глядя опустилась на стул, предусмотрительно пододвинутый Сергеем. С очень давних пор относилась она к Сергею легко, всегда была с ним откровенна, потому что знала, что лишнего он никому никогда не сболтнет. – Закажи, пожалуйста, летний салат, рюмку баккарди с лимоном, и много холодной минералки со льдом. А кофе мы попросим позже.

Она взмахнула ресницами, будто приглашая Сергея провести с нею весь оставшийся день, и выпалила:

– Я влюбилась!

– Алексею Дмитриевичу это не понравится, – осторожно заметил Сергей.

– Я правду говорю. Я не шучу, Сережа.

– Алексей Дмитриевич обидится даже на правду, мало ли, что он философ, – рассмеялся Сергей. Он восхищался легкостью и свежестью Веры Павловны. – Алексей Дмитриевич любит тебя, но обид не избежать. А то совсем выгонит тебя из дома. Куда пойдешь?

– Сережа, – с нежным придыханием произнесла Вера Павловна. – Я, наверное, сумасшедшая. Меня действительно надо выгнать из дома. Но если бы меня сейчас выгнали, – радостно призналась она, – знаешь, куда бы я купила билет?

– Куда?

Сергей никак не мог понять, шутит Вера Павловна или нет.

Нежный аромат тонких духов кружил ему голову.

– В Дубаи, – выдохнула Вера Павловна.

– Что ты там потеряла? Там пески и верблюды.

– Нет, там фонтаны искрящейся влаги, там невероятное количество по-настоящему интересных людей, – нежно возразила Вера Павловна.

– Ну, если и так, – не поверил Сергей. – Что там случилось?

– Сразу после пресс-конференции…

– Пресс-конференции? – удивился Сергей. – Разве в Дубаи интересуются Чернышевским?

– В Дубаи интересуются всем, – добила Сергея Вера Павловна. – Там работал международный конгресс. Сразу после пресс-конференции мы с Шарлотой де Леруа, это моя подружка, француженка, ужасная ипокритка, как сказал бы покойный Николай Гаврилович, – (она имела в виду Чернышевского), – тощая, как скелет, мы заглянули с ней в кафе-шоп при отеле «Мариотт», в котором жили. Ну, знаешь, – как нечто само собой разумеющееся пояснила Вера Павловна, – из тех дорогих кафе-шопов, куда русские не ходят. Для русских там есть «Гараж», ну, еще «Цайклон». Ну, в общем, сам знаешь, – польстила она Сергею, – для русских в Дубаи существуют свои развлечения.

И призналась, покраснев:

– Не знаю, как у тебя, Сережа, а у меня это приходит сразу.

– Что именно?

– Он сидел за соседним столиком, – глаза Веры Павловны таинственно расширились. В них гуляли далекие бесстыдные зарницы. Может, арабские. – Ну, знаешь, эта благородная осанка, которую дает только истинная порода. Эти черные волосы, действительно черные, как смоль. Европейский костюм. Именно европейский, а не дурацкие арабские простыни. Он сидел один и сперва смотрел на Шарлотту, а потом стал смотреть на меня. А Шарлотта – стервоза. Она похожа на содержанку Жюли, помнишь такую? Ну, как же! – изумилась, не поверила Вера Павловна. – Это бывшая проститутка из романа «Что делать?». Та самая, что произносит знаменитую фразу: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Она из Руана. Это я о Шарлотте. Она законченная вольтерьянка. У нее глаза как пармские фиалки. Она тут же сказала: все таково, каковым должно быть. Она это сказала перехватив мой взгляд. Она сразу все поняла. Все создано сообразно цели, сказала ипокритка Шарлотта, значит, все создано для наилучшей цели. Я тоже люблю Вольтера, Сережа, но не настолько же! Мне сразу не понравилось, как Шарлотта произнесла эти слова. Правда, в тот момент я смотрела на своего соседа. Ну ты же представляешь, ты должен представлять эти короткие яростные взгляды, каждый в долю секунды, не больше!

– Представляю, – пробормотал Сергей.

– Ничего ты не представляешь! – рассердилась Вера Павловна.

Она отхлебнула глоток баккарди из высокого бокала, в котором глухо позвякивал лед, и улыбнулась от удовольствия.

– Не успела я оглядеть благородного господина, привлекшего мое внимание, как мальчик в наряде маленького шейха на крошечном серебряном подносе поднес мне визитную карточку. Увидев это, ипокритка рассмеялась еще стервознее. «Все в мире прекрасно, а зло – только тень на прекрасной картине», – рассмеялась ипокритка. Я же говорю тебе, вольтерьянство у Шарлотты в крови. Но я небрежно скосила глаз на визитку. «Если господин Джеймс Хаттаби, именно такое имя значилось на карточке, желает о чем-то поговорить с двумя скромными учеными дамами, пусть он пересядет за наш столик». – «Зачем тебе эта обезьяна?» – смеясь, спросила ипокритка. «А мне нравятся обезьяны», – смеясь, ответила я. – «Почему ты не пойдешь в зоопарк?» – «Да потому, что это лишено смысла: в любом мужчине хоть на четверть обезьяны всегда найдется». Вольтерьянке это понравилась. Я же говорю, она настоящая стервоза. Или, если объяснять словами Николая Гавриловича, разумная эгоистка. Короче, Сережа, благородный господин Джеймс Хаттаби оказался за нашим столиком. Естественно, сперва он рассказал о себе. Живет в Лондоне, по происхождению – иорданец. «Как иорданец по происхождению, вы, конечно, считаете, что все к лучшему в этом самом лучшем из миров?» – сразу спросила у него стервоза Шарлотта, а я как бы случайно уронила на пол визитную карточку. Он улыбнулся и не стал поднимать карточку. «Я живу в отеле „Мариотт“, – скромно сказал он. – Я много путешествую, мне приходилось многое видеть». – «Мы тоже много путешествуем и живем в отеле „Мариотт“, – заметила ипокритка. Знаешь, Сережа, в тот момент я очень хотела, чтобы у Шарлотты внезапно заболел живот или закружилась голова, ну, что-нибудь такое, но все истинные стервозы от рождения отличаются крепким здоровьем. „Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.