Текст книги "Годы испытаний. Книга 2"
Автор книги: Геннадий Гончаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
3
Они долго молчали, улыбались и внимательно осматривали друг друга, пытаясь найти то новое, что изменили в них обоих время и война со дня последней встречи. «Он такой же не по-военному полный», – отметил про себя Мильдер. «А он такой же стройный и подтянутый, как молодой офицер», – подумал Нагель. Затем они сели за стол, накрытый с молниеносной быстротой обер-лейтенантом Гелем. Нагель с широкими скулами и обвисшей нижней губой всегда напоминал Мильдеру породистого бульдога. Фриц Нагель с видом весьма осведомленного человека в делах ставки сообщил Мильдеру последние политические новости.
– Слыхали, Густав, главнокомандующий сухопутными силами фельдмаршал фон Браухич подал в отставку? Эта сенсация находится в центре внимания высших немецких военных кругов.
Да, Мильдеру было кое-что известно. Он знал, что между главкомом сухопутных войск и фюрером с первых же недель войны возникали иногда разногласия. Об этом впервые он услышал от Крейца. И уже тогда Крейц сказал, что Гитлер ищет более достойного преемника на этот пост, и даже упомянул имя Иодля.
– Да, старик Браухич уже уволен, – сказал весьма довольный этим Нагель. – Ныне в труднейшее для нашей армии время этот пост занял сам фюрер. Это уже оказало свое магическое воздействие на войска. Они стали обороняться более стойко…
«М– да, видел бы ты, как нам пришлось отходить от Тулы и сколько легло там моих солдат», -подумал Мильдер.
– Наступление русских приостановлено повсюду, – продолжал Нагель.
Мильдера такой тон информации свояка обидел, и он даже поморщился.
– Фюрер подобрал себе прекрасных начальников штабов. Иодль возглавляет штаб оперативного руководства вооруженными силами, а Гальдер – начальник штаба сухопутных сил…
– Выпьем, – перебил его Мильдер, подняв бокал, – за то, чтобы впредь только удачи сопутствовали немецкому оружию.
Они чокнулись.
– А меня с самого приезда на Восточный фронт преследуют неудачи, – сказал Нагель. Лицо его помрачнело, и обвисла нижняя пухлая губа.
– У вас завидное повышение в звании. Насколько мне помнится, вы приехали майором. И вот вы штандартенфюрер «СС». Это блестящий взлет. И орденов у вас прибавилось.
Нагель заулыбался.
– Но к этому надо добавить и несколько неприятностей, оставленных мне на память. Я дважды был тяжело ранен партизанами.
– Прусская пословица говорит: «Мужчина не может называть себя солдатом, если он не пролил крови, сражаясь с врагами своего отечества». Вы имеете это завидное право, – заметил генерал.
– Насколько мне помнится, этими достоинствами военных мужей любят гордиться друг перед другом их жены, – вставил реплику Нагель.
Самодовольно помолчав, он заговорил о другом:
– Да, генерал, с любопытнейшим случаем пришлось мне столкнуться в своей практике. Признаться, я был крайне удивлен. Почтенный старый царский генерал и притом старик уже, представьте себе, был связан с этими бандитами – партизанами.
«Может, это тот, с которым мне довелось встречаться и беседовать?» – мелькнула мысль у Мильдера.
– А не могли бы вы описать его внешность?
Нагель нарисовал портрет дряхлого старика.
– Что же он делал в партизанском отряде? Неужели он действовал с оружием против нашей армии?
– О нет!… Но он оказывал партизанам более существенную помощь. На разные золотые безделушки выменивал немецкие редкие медикаменты и переправлял их партизанам.
– Как же вам удалось его разоблачить?
– Подобрали ключи… Знали, что старик имел слабость к стихам. Подослали своего агента – некоего Пузняева. Он и разжалобил его лирическую душу.
– И что ж вы с ним сделали?
– Пустили в расход… Нам важно было получить от него сведения о партизанских явках, узнать фамилии. Неделю бились, и бесполезно. Нем был как рыба. Вижу, его не сломишь, я решил инсценировать его расстрел, надеясь, что он попросит о помиловании.
– И не просил ни о чем? – удивился Мильдер.
– Нет. Только сказал с пафосом, как артист на сцене: «Теперь я могу умереть спокойно. Я выполнил свой долг перед Россией». Что-то в этом духе… Чудак! Эльза записала его предсмертную речь. Она решила коллекционировать, как говорят речи подобные русские фанатики.
– Кстати, а где Эльза сейчас?
– Она вместе со мной попала в партизанскую засаду и с тех пор лечится в Бадене на водах. Ей тоже порядком досталось от этих разбойников.
– И давно вы в разлуке?
– Более двух месяцев. Ну, ничего, теперь скоро увидимся.
– Собираетесь в отпуск?
– Нет, я получил новое назначение и уезжаю в Германию. – Нескрываемая радость была слышна в голосе Нагеля.
– Ах, вот как! Куда же это?
– Согласно директиве Гиммлера создаются лагеря военнопленных особого назначения. Я назначен начальником такого «воспитательного» заведения.
– Поздравляю с повышением. – Надеюсь, вы довольны своим новым назначением?
– Вполне. Для меня оно было несколько неожиданным.
Мильдер налил гостю и себе.
– Вроде сюрприза? За ваши успехи, Фриц. Рад за вас и Эльзу.
Они выпили.
– А как идут ваши дела? – спросил Нагель. – Скучаете по дому?
– Дела? Вполне успешно.
А про себя подумал: «За зиму соберемся с силами, а весной придется вновь скрестить оружие с противником. Мы наверняка разгромим русских. Фюрер сделает все, чтобы захватить Россию. Это для нас главная задача».
– В семье все по-прежнему. От Марты получаю довольно часто письма. – Мильдер на миг задумался. Он поймал себя на мысли, что завидует отъезду Нагеля в Германию.
«А вот когда мне придется быть там? И придется ли?» Он как бы очнулся и предложил:
– За нашу близкую победу над русскими!
– У вас, я гляжу, полное затишье, – сказал Нагель.
– О да! Пока… Но для меня это хуже. Тревожная эта тишина. Лучше бой.
Глава восьмая
1
Последнее время Шаронов не раз говорил Канашову о том, что дисциплина в дивизии ухудшается, и настаивал, чтобы комдив потребовал от командира уделить больше внимания этому вопросу, а он, комиссар, будет стараться тем временем улучшать партийно-политическую работу. Но Канашов недоверчиво относился к сигналам о нарушении дисциплины: «Преувеличиваешь ты, Федор Федорович… Нам оборону надо прочную создавать и позиции укреплять делом, а не языком…» При этом он ссылался на тревожные данные разведки о подготовке немцев к новому наступлению. Комдив не проходил лишь мимо фактов грубого нарушения дисциплины и сурово наказывал за ЧП; в то же время он считал, что дисциплина в дивизии находится не на таком уж низком уровне, чтобы «бить в колокола» и уделять внимание главным образом этому делу.
Комиссар знал и о том, что «по примеру» Канашова женщинами «обзавелись» и другие командиры, и посоветовал ему оформить свой брак с Аленцовой. Комдив, и без того доведенный до раздражения тем, что Аленцова все еще не решалась на это до развода с ее тяжело раненным мужем, взорвался:
– Что я тебе, мальчишка? Что ты меня учишь?
– Ты-то не мальчишка, да вокруг нас с тобой их много. Две трети командного состава у нас в дивизии молодежь. С тебя и начнут пример брать.
Комдив вскочил со стула и заходил по комнате.
– Опять кто-то насплетничал? А ты, политработник и человек с большим жизненным опытом, до сих пор не разобрался, где финти-минти, а где серьезные отношения между людьми.
Шаронов увидел, что задел за живое место, понял, что разговора не получится, встал и начал одеваться.
– Удивляешь ты меня, Михаил Алексеевич. Умный ты человек, хороший комдив, а не понимаешь, что тебе жена нужна, а не любовница.
– Да ты меня не захваливай. Мне цена известная, – перебил Канашов, – Ты лучше скажи мне, кто это мутит воду, про меня и Аленцову тебе нашептывает? Не Харин ли?
– Напрасно ты кого-то подозреваешь. Никто мне о ваших отношениях, даю слово коммуниста, ничего не говорил.
– Скрываешь? Ну ладно! Меня ты знаешь. Всю свою жизнь не мог терпеть предателей, провокаторов и наушников. Я узнаю – и тогда держись! В три шеи эту сволочь выгоню из дивизии.
– Ну, Михаил Алексеевич, ты, я вижу, зашел далеко. Выгнать – дело простое. Надо людей уметь и воспитывать терпеливо…
– Некогда мне лекциями по воспитанию заниматься. Сколько трудов и времени стоит такую оборону создать! Ты видишь, что я делаю.
– Позиции-то у нас действительно хорошо оборудованы, да в них уже трещины имеются. Ты думал, что влез в землю, опутался колючей проволокой, мин наставил вокруг – и оборона твоя неприступна? Ошибаешься, Канашов, ох, как ошибаешься!
– Пошел ты к черту со своими «трещинами»!…
– Ты чего орешь на меня? Я же к тебе как коммунист обращаюсь в интересах укрепления дисциплины.
Канашов прищурился, наклонил голову вправо.
– Ну, если считаешь, что я как коммунист партийную дисциплину нарушил, давай говорить там, в высших партийных органах,
– А зачем туда, если мы и сами можем разобраться?
– Ну, знаешь, Федор Федорович, не делай вид, что ты меня спасаешь. Я не привык за чужую спину прятаться. Заслужил – пусть накажут, и тебя заступаться не прошу…
Будучи в штабе у Харина, заместитель Канашова по тылу Васько прислушался к голосам за стеной. Лицо у Васько покрыто густыми крапинками веснушек, и потому оно кажется коричневым. Когда он говорит с начальниками и женщинами, то смущается и краснеет и теребит свои рыжеватые усы.
– И давно они завелись? – тихо спросил он Харина, дежурного по штабу.
– Как вернулись оба с передовой. Часов с десяти не прекращается эта артиллерийская перестрелка, – ухмыльнулся Харин.
Васько посмотрел на часы. Одиннадцать. В двенадцать он должен быть в штабе тыла армии. Он походил, повздыхал.
– Семен Григорьевич, когда закончится спор, звякни, дорогуша. Понимаешь, наряды надо срочно подписать. Новое пополнение в дивизию прибывает, а тут с продовольствием и обмундированием ЧП: склады немец разбомбил.
– Иван Иванович, ты же меня знаешь… – приложил Харин руку к сердцу. – У меня к тебе маленькая просьба… Нельзя ли чего-нибудь подбросить из закуски? Ну, хотя бы мясных консервов.
– Это сделаем, дорогуша… – Васько задумался. – Хочешь маринованной селедки в банках?
– Давай. А печенья и сахару можно? У меня скоро день рождения, понимаешь, и женщины в гостях будут. – Харин облизнул губы, улыбнулся вопрошающе.
– Немного дам. Сгущенного молока добавлю банок пять.
А за закрытой дверью тем временем не утихала «гроза». Васько подошел ближе к двери, прислушался и посмотрел на часы:
– Побегу. Звони мне.
Васько исчез за дверью.
Харин покачал головой, размышляя: «Хитрый хохол!… Но с такими людьми надо уметь ладить…» Харин и сам не прочь пойти на выручку выгодному для него человеку. Сколько «ударов» Канашова он отвел от Васько. Никто этого не знает, кроме него. Прибежит: «Горю, майор, выручай!…» А от выговора партийного кто его спас? Опять он, Харин… Попутала его бабенка из медичек. Жила с одним, а с Васько раз согрешила, и тут ему – «лицевой счет»: платите или замуж берите. Ух, сколько она с него вытянула, дурака!»
Дверь с шумом распахнулась. Из нее выбежал Шаронов с криком:
– Тебе нужны факты? Будут и факты. Я не с потолка их взял.
«Наконец– таки, -думает Харин, – разошлись… И чего они там не поделили? Уж такие были друзья, водой не разольешь. Разве с Канашовым кто уживется?»
– Вызвать ко мне немедленно Коломыченко! – кричит из-за двери комдив. – И зайдите ко мне…
Но Харин знает, что ему делать. Он прежде всего вызывает Васько. «Пока Коломыченко прибудет из полка, Васько успеет не только бумаги подписать, а и отдаст распоряжение начальнику АХО [6] на выдачу мне продуктов».
Харин вошел к комдиву, доложил. Канашов, не подымая головы, что-то писал.
– Не нравится мне, товарищ майор, ваша последняя разведсводка… Тишь, и гладь, и божья благодать. Будто перед фронтом дивизии не немцы, а добрые соседи в гости приехали. «Ничего не замечено…» – пишете вы. А еще начальник разведки…
«Придирается», – подумал Харин.
Комдив посмотрел на него и спросил о другом:
– Кто из полка Изнанкина назначен начальником приемного пункта нового пополнения?
– Лейтенант Малахов, а замом младший сержант Еж.
– А где они сейчас?
– В штабе дивизии, ожидают приказания…
– Какое еще особое приказание? Уже все полки ведут приемку пополнения, а Изнанкин все раскачивается?
Харин пожимает плечами.
– Проинструктируйте их немедленно и направьте в Боголепово. Ясно?
– Есть, товарищ полковник. Будет сделано.
Ухмыляясь, Харин вышел от комдива, но не успел дойти до места дежурного, как в штаб ворвался, стуча дверью, Шаронов и исчез в комнате комдива.
Вскоре появился запыхавшийся Васько. Он смотрел, на Харина и недоуменно пожимал плечами. За дверью по-прежнему продолжалась «гроза».
– Чего это они? – спросил Васько.
– А все по пустякам… На кофейной гуще гадают: скоро ли будет немец наступать или нет. Будто он согласие спросит… Когда надумает, тогда и будет. А я уверен, даю голову на отсечение: раньше как через год немцу от ударов под Москвой не оправиться. Силы он накапливает. Знаю я их тактику, в академии учили и Мольтке и Шлиффена с Клаузевицем. И скажи, Иван Иванович, людям делать нечего, вот и ищут себе работу. Из армии комиссия приезжала, нашу оборону лучшей признали. А Канашов недоволен. Что нам тут «Уры» строить? С весной сами пойдем наступать. Это немцу не сорок первый.
– Не везет мне… – сказал Васько. – Позарез надо подписать важный документ. Добился дополнительных боеприпасов для дивизии. Сверх лимита. Не заберем сегодня, завтра пиши пропало. А главное – новые санитарные дезкамеры прибыли, на машинах. Голову мне за них прогрызла Аленцова…
Харин сообразил, как можно услужить нужному человеку.
– Давайте бумаги, Иван Иванович, – предложил он, – попытаюсь, авось получится.
И он исчез за дверью грохочущей голосами комнаты с таким видом, будто бросился в бурную горную реку.
«Гроза» за дверью несколько утихла. Харин вышел с сияющим лицом и протянул Васько подписанные документы.
– Думал, он меня за дверь выставит. Злющий такой и красный, как рак вареный. – Майор утирал тыльной стороной ладони вспотевший лоб. – Ох, и дал он мне жизни!… Ради тебя, Иван Иванович, весь удар на себя, принял. Фронтовой дружбы закон знаешь? «Сам погибай, а товарища выручай…»
– Отчаянный ты хлопец, – похлопал Васько его по плечу. – Ловко все у тебя получается.
– Ну какой разговор! Для вас я, Иван Иванович, хоть черту в зубы. Понимаю: дело важное.
А в это время в комнате комдива шел такой разговор.
– Крепость любой обороны прежде всего в людях, – сказал Шаронов. – А из нашей «неприступной» обороны немецкие разведчики утащили нескольких ротозеев.
– Ты, комиссар, говори, да не заговаривайся. За такое, смотри, и тебе можно положить на стол партбилет. Ишь, чего выдумал! У нас за последние месяцы ни, одного такого случая не было!
– Были, да мы не знали, и сейчас бы не узнали, если бы не коммунисты: они мне тоже глаза протерли. А то читаю ваши «благополучные» сводки и донесения – все в порядке, но, оказывается, дело не совсем так обстоит.
– Не может быть! В каком это полку?
– У Коломыченко были за последние две недели такие случаи… А только ли у него? За это не ручаюсь. Проверю…
Канашов по уверенному и спокойному тону разговора комиссара почувствовал, что он прав и не выговаривает ему, не злорадствует, а болеет душой за дело.
– Едем немедленно в полк, – сказал решительно комдив и встал. – Предупреди Харина, чтобы он не вызывал сюда Коломыченко.
– Поедем. Жаль только, что раньше мы с тобой этого не сделали.
2
На командном пункте полке они не застали подполковника Коломыченко, но встретили Аленцову. Она сообщила, что сегодня утром командир полка отправлен в госпиталь медсанбата с очень высокой температурой.
– Что с ним такое, Нина Александровна? – с беспокойством спросил Шаронов.
– Пока еще трудно сказать. Предположительно – воспаление легких,
– Почему же мне не сообщил ничего комиссар полка? – развел руками Шаронов.
– И я тоже ничего не знал, – сказал комдив. – Чего это они скрывают?
– Я звонила вам, – сказала Аленцова, – но Харин мне отвечал, что вы слишком заняты делом…
– Заняты, заняты, – перебил Канашов возбужденно, как будто она была в том виновата, – А жизнь командира в опасности – это не дело?…
– Услужливый дурак, – покачал головой Шаронов, – опаснее врага…
В землянку ворвался запыхавшийся молоденький боец в мешковатой, нескладно сидящей шинели и без разрешения (видать, новобранец) выпалил:
– В овраге на мине связист подорвался!…
Не такое уж это на фронте редкое событие. Привыкнуть к смерти нельзя, но гибель товарища или его ранение здесь так часты, что все глядят на это, как на обычное явление. И только бойцы-новички и командиры переживают все это болезненно и тяжело.
Аленцова видела, что еще минута – и Канашов с Шароновым дадут, как говорится, «дрозда» этому с непривычки насмерть перепуганному парню. Конечно же, бежать ему надо было не в штаб, а в санроту или в санвзвод. Но молоденький парнишка обращался не к ним, высшим начальникам. Нарушая уставные требования и субординацию, он глядел только на Аленцову и говорил только ей. Видимо, эта стройная, с легкой, уверенной походкой и сильным голосом женщина казалась ему единственным человеком, кто был властен над жизнью его товарища. Аленцова поднялась, на ходу застегивая крючки своего матерчатого полушубка, подхватила сумку санинструктора, висевшую на стене (она всегда брала ее с собой, выезжая в полки, хотя над этим посмеивались и тогда, когда она была хирургом, в медсанбате), и, не говоря ни слова, выбежала из землянки.
Канашов и Шаронов несколько минут сидели молча.
«Деловая… Назначением своим не кичится. И как врач не брезгует никакой работой, когда вопрос идет о помощи человеку», – думал про себя Шаронов.
«Горяча больно… Все своими руками хочет сделать», – отметил про себя Канашов. Он хорошо знал по опыту, что это качество особенно свойственно молодым командирам и нередко приводит их к подмене обязанностей подчиненных. Но все же в душе он гордился Аленцовой, И ему очень хотелось бы, чтобы эта драгоценная в любом деле энергия и желание все видеть и делать самой со временем сочетались у нее с умением требовать этого и от своих подчиненных.
Канашов встал.
– Пошли, Федор Федорович. Мы и без Коломыченко его хозяйство проверим.
– Пойдем.
Было около четырех часов. Короткий зимний день догорал в надвигающихся из-за горизонта сумерках. Снежная заметь стала гуще, плотней, и после жарко натопленной землянки холодные шлепки вьюги показались даже приятными. Метель напрочь заровняла проложенные с утра людьми в снегу пешеходные тропки. По колено проваливаясь в сугробы, Аленцова без провожатого, пожалуй, заблудилась бы в этом белоснежном мечущемся море. Она и оврага не разглядела – казалось, все еще ровное поле впереди, и только почувствовала, что земля ушла из-под ног, и она упала мягко, неслышно. Снег попал за воротник и в валенки, и стало холодно рукам и коленям.
В овраге, как в траншее, стало тише. Ветер как будто полог отдернул, и Аленцова сразу увидела бойца. Он лежал ничком, как-то беспомощно н доверчиво припав щекой, грудью, всем телом к земле, но снег вокруг него уже был не бел, а сер, запачкан, запылен поднятой взрывом землей, и под ногами его расплылось большое пятно. Оно темнело уже, но еще не стало черным. Аленцова знала, каким оно было еще несколько минут назад. Удивительно ал и горестно ярок цвет свежей крови на снегу. Мельком посмотрев на лицо проводившего ее бойца, она заметила его взгляд, полный ужаса. Он глядел на раненого, но не в лицо его, а на нижнюю половину тела. Раненый лежал сейчас навзничь, но правая нога его так и осталась, как была, носком внутрь.
– Это что же, сестрица? – еле выговорил он, показывая на нелепо лежащую ногу.
– Снимай с него ремень! – коротко и сухо приказала Аленцова. Она торопливо порылась в своей сумке, пощелкала пальцем по ампуле, набрала шприц, расстегнула на раненом шинель, гимнастерку и, оттянув кожу на худой мальчишеской груди, сделала укол.
Боец снял с товарища ремень. Руки у него дрожали. Аленцова быстро и сильно затянула ремень почти под пахом на раненой ноге. Поглядела, нагнувшись: кажется, крепко, перестало расплываться пятно на снегу. Потом взяла ножницы.
– Ногу резать? – ужаснулся боец.
– Нечего уж тут резать, – тихо сказала Аленцова.
Ей только клочья одежды и пришлось обстричь. Ботинок со ступней, лежащий носком внутрь, был совершенно отделен от ноги. Аленцова отставила его в сторону, и его сейчас же принялся заносить ветер снегом. Она быстро обложила подушечками индивидуальных пакетов уцелевшую часть голени с розовым обломком кости. Бинты один за другим покорно забегали в ее липких красных руках. Боец как пришибленный глядел на аккуратную чистенькую культю.
– Сестрица, как же он… теперь? – спросил молоденький боец, так и не вспомнив, что перед ним не сестра, а врач. А может быть, ему просто легче было в эту тяжкую для него минуту выговаривать с детства родное слово «сестрица».
– Иди за санитарами. Носилки нужны, – сказала Аленцова. Она уже собрала сумку и теперь, обеспокоенно нажимая пальцами на кисть раненого, искала пульс. Кажется, нормальный! Вот и застонал опять, это хорошо, лишь бы не шок. Аленцова, бережно приподняв его голову, подсунула под нее сумку. Сейчас, когда она сделала все, что можно было сделать под бушующим небом, к ней опять вернулось острое чувство жалости к этому искалеченному парнишке, Мученья которого только еще начинаются, ко всем людям, находящимся сейчас, в эту вьюгу, на переднем крае, и к себе самой, вынужденной каждый день видеть кровь и смерть.
– Потерпи, сынок! Потерпи, милый, – говорила она, гладя его холодную руку. – Потерпи! Сейчас увезем тебя. Будет тебе тепло.
Наверно, это чувство жалости и ответственности отвлекло Аленцову от простой мысли о том, что не одна мина могла оказаться в этом овраге. Об этом она ни разу не подумала.
…Когда Аленцова вернулась в штаб полка, Канашов и Шаронов о чем-то спорили. Она рассказала, что молодой сапер подорвался на мине в овраге. Лицо начальника штаба стало белым как бумага. Будто не веря еще своим глазам, он подошел и взял ее за одну, потом за другую руку и оглядел еще раз с ног до головы.
– Да знаете ли вы, товарищ военврач, что со смертью шутили? Овраг заминирован немцами, а мы оттеснили их осенью, и вот он достался нам в наследство. А разве вы не видели предупреждающих дощечек: «Осторожно, здесь мины»?
– Не было там никаких ваших дощечек. Да и не до них мне тогда было… Нагнали вы на меня страху, аж мороз по коже, – вздрогнула она.
– Значит, или их свалило ветром, или снегом замело. Надо Караеву сказать, чтобы выслал саперов и поставили новые… Ничего не скажешь, – тяжело вздохнул начальник штаба, – счастливица вы, товарищ военврач, в сорочке родились.
– Поедемте, Нина Александровна, от греха подальше, – сказал Шаронов, вставая. – А то он сам тут запутался в этих минных полях и дивизию осиротит – оставит без начальника санитарной службы.
