Текст книги "Годы испытаний. Книга 2"
Автор книги: Геннадий Гончаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава пятая
1
Разлука с Ляной, неизвестность дальнейшей судьбы ее и Самойлова были тягостны для Наташи. Ей постоянно не давали покоя и мысли об отце. Она послала несколько писем с запросом в наркомат обороны, но ответа не получила. «Неужели отец погиб?» Нет, она не могла согласиться с такой мыслью. «Если он даже остался в окружении, уйдет в партизаны и будет воевать в тылу у немцев…» Первые дни службы в перевалочном госпитале она часто плакала, отказывалась от пищи, сторонилась всех. Но вскоре убедилась, что девушки-санитарки сочувствуют ее горю, заботятся о ней. Чтобы легче пережить одиночество, Наташа решила забыться в работе. Она таскала до изнеможения носилки с ранеными, отказывалась от подмен, дежурила по две смены за других. Некоторые санитарки стали косо поглядывать на нее. «Ишь какая, перед начальством выслуживается». Одна из них, как-то столкнувшись с ней, бросила:
– Что, девка, медаль получить задумала? Здесь не дают. На фронт езжай.
Наташа вспыхнула:
– Я-то была и еще поеду, а тебе не мешало бы туда, жир поубавить…
– Подумаешь, фронтовичка нашлась! Знаем мы таких… походно-полевых жен…
Наташа кинулась с кулаками на обидчицу, но ее удержали подруги-санитарки. Они уже знали фронтовую биографию Канашовой и были на ее стороне.
В тот день после обеда Наташа почувствовала смертельную усталость. Заплетались ноги, появилась одышка, и все тело стало болеть, как после побоев. Но она заставляла себя работать наравне со всеми. Вместе с Ниной донесли они до места носилки с ранеными, и тут Наташа упала. К ней подбежала бригадирша саиитарок-носильщиц – скуластая, широкоплечая Дарья Григорьевна. Приложила ладонь ко лбу.
– Да ты в жару, дочка. Надо врача.
Наташа с трудом приоткрыла глаза и помотала головой.
– Не надо.
– Приказываю, и цыц! – властно сказала бригадирша.
Наташа не смогла сама подняться. Видно, тяжелый путь, который она прошла, выходя из окружения, голодное истощение и переживания, связанные с потерей отца, Миронова, и разлука с Ляной привели ее к крайней физической и духовной усталости.
Более двух недель лежала Наташа в постели. Находилась она не в госпитале, а по настоятельной просьбе девушек-санитарок – в общежитии. Врачи не нашли у Наташи ничего опасного для жизни. В диагнозе было сказано: «Сильное нервное перенапряжение и физическое истощение, связанное с пребыванием на фронте».
Девушки бережно ухаживали за ней. На ее столе нередко появлялось то, чего не было в солдатском рационе питания. Приносили сгущенное молоко; на консервы и старое обмундирование, которое доставали у старшины автомобильной роты, выменивали в деревне сметану, моченые яблоки и белый хлеб. Особенно удачно получилось с обменом у медсестры Марины Беларевой, с которой за время болезни сдружилась Наташа.
– Если он мне завтра не принесет обещанную пару брюк, – грозила Марина, – даю своему ухажеру отставку.
– Не надо, – советовала Наташа. – Он и так тебе уже, наверно, полсклада отдал…
– Подумаешь, барахла ему для меня жалко. Все равно они его на ветошь списывают. – И она вздергивала свой задорный нос, обсыпанный, будто маковыми зернами, веснушками. – Ох, Наташенька, замучил он меня своими объяснениями в любви! – горестно вздыхала она, глядя в зеркало и раскладывая по лбу шелковистые колечки волос. – Мало того: стихами стал объясняться…
– Ну, а ты что ему в ответ?
– Смеюсь и говорю: «Не верю». Все ведь так ребята: пока от нас любви добиваются – и стихи, и песни, и горы золотые сулят, а добьются – и поминай как звали!
– Нет, Марина, не все, – возражала Наташа.
Их разговор прервала вошедшая санитарка, обидевшая накануне Наташу. Она потупила взгляд, вынула из санитарной сумки банку и поставила на тумбочку перед кроватью.
– Не серчай на меня. Мало ли что бывает: по глупости и с языка сорвется. Злая я была… У меня большое горе – отца немцы на фронте убили. Поправляйся скорее, – заулыбалась санитарка. – Не серчаешь? – Она протянула руку и тут же ушла.
У Наташи терпкий комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы. «Откуда она знает, что я люблю вишневое?»
Марина с завистью глядела на банку с вареньем.
– Не могу себе представить, где она достала!
– Приходи вечером, будем вместе чай пить…
– Спасибо, Наташа, но я сегодня не смогу.– Она взяла и сжала Наташину руку. – Ты кого-нибудь любила?
– Любила. – На лице Наташи блуждала грустная улыбка.
– А он тебя?
– Думаю, любил…
– Почему – любил? – перебила Марина. – Вы что, поссорились?
Дверь открылась, и на пороге появился старшина, высокий, худощавый, с длинными руками. Он смущенно улыбался.
– Здравствуйте, девушки. Марина, тебя можно на минутку?
– А где обещанные штаны? – спросила она.
– Все в порядке, Марина. Даже два комплекта. И гимнастерок добыл, и тебе вот… – Он ловко, как фокусник, выдернул из-за пазухи песчаного цвета цигейковую ушанку. – Комсоставская. Она тебе в самый раз будет.
Марина помотала головой.
– Не надо.
Старшина от удивления чуть было не выронил шапку.
– Не нравится?
– Нравится. Но почему одна? У меня ведь подруга,– она указала кивком головы на Наташу. – Знакомьтесь.
Старшина, ступая неизвестно зачем на носках, протянул длинную руку. Покраснел и стал неловко переминаться с ноги на ногу.
– Постараюсь и вам достать. Схлопочу, не беспокойтесь.
– Садитесь, – пригласила Наташа.
– Благодарствую, надо идти. Меня ждут шоферы-новички. Обмундирование им надо выписывать.
– А где обещанное? – строго спросила Марина.
Старшина растерянно пожал плечами.
– Неужто всякую дрянь тащить в комнату? Больной человек лежит… Я за дверью сверточек оставил.
– Пошли, пошли, сама погляжу,– прикрикнула Марина и вывела старшину за собой.
…Наташа с улыбкой лежала, думая о подруге. Она поймала себя на мысли, что так легко и быстро «променяла» дружбу с Ляной на дружбу с Мариной. Она сравнивала их обеих, и обе они нравились ей. И Наташа была довольна, что имеет таких хороших подруг… «Неправда, когда говорят, что большинство людей плохие, коварные, злые и способны только на подлости, – думала она. – И не всегда человек, который обидит тебя случайно, плохой или никудышный. А с Мариной трудно согласиться, что если любишь, то больше никто не может понравиться как человек. Я вот люблю Сашу, для меня он все. Но и Вася Самойлов хороший человек… Нет-нет,– отогнала она от себя мысль. – Сейчас для меня никто не существует, кроме Саши». Наташа стала вспоминать об их последних размолвках. Какими мелкими и никчемными казались они, особенно теперь! «Увижу ли я тебя, дорогой мой Сашка? Где ты сейчас? Может, и в живых нет?» Но Наташа не могла и не хотела даже представить себе, чтобы с ним случилось что-нибудь.
2
Настойчивость Наташи взяла верх. Несмотря на уговоры врача «полежать еще и окрепнуть», она начала работу наравне со всеми.
Трудно подниматься утром на заре, когда одолевает сон. Марина сдернула одеяло с Наташи.
– Вставай, соня…
Наташа вскочила, быстро, по-солдатски натянула на себя одежду. В общежитии холодно. Топят мало: экономят. Заправила постель. Ополоснула лицо обжигающе-холодной водой.
По дороге Марина тараторила:
– У меня, Наташа, в детстве зародилась жалость к грузчикам. Жили мы неподалеку от порта. Погляжу я на них, и слезы у меня навертываются – какие, думаю, бедные люди. Таскают все, как вьючные животные… Отец мне говорил, когда плохо училась: «Пойдешь в грузчики…» Скажет, а я плачу. «Не хочу быть грузчиком», – отвечаю ему. А теперь мы с тобой грузчики. Жизнь, она многое может заставить человека делать, не спрашивает, хочешь или нет.
Во дворе перевалочного госпиталя снег был черным, словно в оттепель. Весь двор забит санитарными машинами.
Резкий запах бензина, рев моторов, и сквозь этот гул доносились слова команды, ругань, стоны раненых.
– Поторапливайтесь, девушки. К вечеру прибудет еще партия раненых, – сказал им проходивший мимо врач в белом полушубке, отороченном коричневатым мехом.
– Откуда раненые? – спросила у него Наташа.
– Эти вот из-под Тулы. Там, говорят, тяжелые бои идут.
Наташа и Марина влились в общий поток работающих санитаров.
Раньше Наташа подсчитывала, сколько раненых она перенесла за смену. Но потом поняла, что все это ни к чему: все равно, пока не перенесут всех, никого не отпустят. Носилки, носилки, носилки… Они мельтешили в глазах, жгли ладони. И только когда берешь носилки с земли, отполированное руками дерево приятно холодит как будто обожженную кожу. На дворе мороз, но никто из работающих на переноске раненых его не чувствует. Наташа потерлась щекой о плечо, стирая щекочущие ручейки пота.
– Может, минутку передохнем? – спрашивала Марина.– Меня уже ноги не держат.
Наташа не согласилась.
– Вот перенесем всех из нашей машины, тогда и отдохнем. Потерпи, немного осталось.
Она повернула голову вправо. Мимо несли раненого. Голова забинтована, лицо – восковой желтизны, искусанные до крови губы и неподвижные карие глаза.
«Саша Миронов?!» Она хотела крикнуть, но что-то застряло в горле. Наташа не могла оторвать глаз от раненого. Сердце сдавило тисками. И сомнение, и радость, и растерянность охватили ее разом.
– Ты чего загляделась? У меня руки занемели! – кричит ей Марина. – Ну и мужик попался нам, будто глыба каменная.
Наташа ощущала сама эту непомерную тяжесть до боли в животе. Она была охвачена одним желанием: скорей бы донести его.
– Быстрей, Марина, быстрей, – торопила она подругу,
– Куда ты рвешься?…
Воздух внезапно прорезал нарастающий свист немецких пикирующих бомбардировщиков. Санитарки бросили носилки и, обхватив голову руками, кинулись искать спасения.
– Куда вы, окаянные? – крикнула им Дарья Григорьевна.
Тяжелораненый сполз с носилок, уткнулся головой в землю. Санитарки вернулись к нему, уложили на носилки и торопливо направились к каменной стене. Хлесткая пулеметная очередь ударила в кирпичную стену, обсыпав их красной кирпичной пылью. Они поставили носилки с раненым вплотную к стене, упали в снег.
Канашова почувствовала, будто кто-то дернул ее за носок правого сапога, и резкая боль заломила в большом пальце.
Вражеские самолеты сделали еще несколько заходов и улетели.
Наташа вскочила и бросилась бежать к эвакуационной палате. Навстречу ей шел военврач в дубленом полушубке. Она схватила его за рукав и уставилась на него молящим взглядом.
– Куда их везут? – кивнула она головой в сторону уходящих машин с ранеными. – Там же Миронов…
– На аэродром, – ответил он и удивленно поглядел на Наташу.
Она прикусила губу и, не в силах сдержать себя, заплавала. «Увезли, увезли Сашу!… Какая я растяпа, как же я так?…»
До нее донеслись слова командира роты:
– Канашова, вы зачем здесь? А ну, бегом к машинам разгружать раненых.
Прибывшие санитарные машины наполнили окрестность гулом.
Наташа торопливо вытерла глаза кулаками и, по-детски подшмыгивая носом, кинулась было бежать и вдруг споткнулась. Острая боль резанула в ступне. В глазах потемнело, и она свалилась на бок. Командир санроты бросился к ней, увидел, что из срезанной будто ножом головки сапога медленно стекает кровь, образуя в снегу ямку с оранжевыми краями.
В тот же вечер Наташу Канашову отправляли в госпиталь. Пришли подруги по службе, пришел и командир санитарной роты. Он дождался, пока все попрощаются и уйдут, и сказал Наташе:
– Вы, Канашова, наверно, ошиблись. Я проверил все списки эвакуированных сегодня. Фамилии Миронова в них нет…
* * *
Так и водится в жизни: пришла беда – растворяй ворота. Тяжело раненная Ляна, вывезенная Самойловым на самолете из вражеского тыла и помещенная в госпиталь, вскоре заболела воспалением легких. Ранение и болезнь придавили ее, как маленькое дерево тяжелым снежным настом.
Она упорно боролась, напрягая все силы, но ослабленное ранением тело болезнь ломала так, что порой казалось, она не выдержит ее смертельной тяжести. Исхудавшие руки были настолько бессильными, что она едва шевелила ими.
Не раз врачи сомневались: выживет ли она? В течение месяца у нее не было никаких признаков улучшения, а следовательно, не было и надежд на выздоровление.
Глава шестая
1
Все три дня, что Аленцова провела в полку Бурунова, лютовала вьюга. В затишке мороз можно было еще терпеть, но в открытом поле, где проходил передний край, студеный ветер, налетавший порывами, не давал дышать, острый, мелкий снег до боли сек веки, выбивал слезу.
Бурунов тоже разъезжал по подразделениям полка, требуя выполнения распоряжений Аленцовой и стараясь не ударить перед ней лицом в грязь.
На это были свои причины. Последнее время у него появилось какое-то смутное, но неудержимое желание почаще видеть Аленцову. А главное – неожиданно сам для себя он просто оскандалился перед ней: Аленцова обнаружила вши у бойцов. Опять только в одном батальоне капитана Вертя обстояло дело благополучно. Аленцова на всякий случай сказала капитану:
– Разрешите еще раз сделать проверку на выборку?
– Пожалуйста, товарищ военврач.
Она оставила пару белья одного из осматриваемых ею бойцов, которое показалось ей чем-то подозрительным. Белье источало запах легкого одеколона. Старшина выдал бойцу взамен другое белье,
Верть только улыбался, наблюдая за Аленцовой. «Что я, схожу уже с ума? – думала она, то краснея, то бледнея при проверке. – Нет, кажется, здесь я переборщила».
– Ну куда вы поедете, товарищ военврач,-сказал ей Верть.– Сейчас опять началась вьюга. Оставайтесь ночевать у меня в землянке, будьте как дома, а я пойду к начальнику штаба. Завтра вас отвезут, куда прикажете.
Аленцовой не хотелось оставаться и даже было стыдно за проявленное недоверие к этому молодцеватому комбату, который был очень любезен и все время улыбался. Но она поглядела на чистую, уютную землянку из двух комнат, чем-то напоминающую небольшой домик хорошего хозяина, и согласилась остаться. Во второй комнате – спальня, на топчане лежал матрац, набитый душистым сеном. Она вынесла коптилку в первую комнату, разделась и легла. «Вот теперь я отдохну как следует. Еще сутки – и уеду в Поземково, увижу Михаила. Двое суток не видела, а будто месяц как мы в разлуке»,– подумала она, засыпая.
Но спать Аленцовой долго не пришлось. Она только вздремнула, как услышала голоса. Один из них – звонкий, говорил на русском языке, другой с акцентом, каким говорят по-русски народы Закавказья.
– Зачем смеешься, Ефим? Плакать надо. Сегодня опять начальник ругал. Ух, как ругал! Научи, будь другом, как с вошью бороться. Открой секрет, как это у вас ни один вошь нет. Научи, будь другом…
– И это ты за секретом километр по такой метели шел?
– Сил нет моих. На край света пойдешь, если прижмет…
Аленцова подумала о том, что и она готова идти куда угодно, чтобы разгадать таинственную загадку, и сочувствовала собеседнику, умоляющему Ефима.
– За науку платить надо. Что это я задарма свои секреты всем раздавать буду?
– Чего хочешь бери, научи только, – молил боец.
– Я много с тебя не возьму. Гони пол-литра водки: ты все равно не пьешь.
– Бери, отдам. Мне только чуть-чуть в пузырек отлей.
– Зачем тебе?
– Вместо одеколона. Не могу, понимаешь, у меня жестокий волос, побреюсь – и раздражение получается.
– Господи, и живут же такие люди на свете! Зря портят водку – морду ею протирают. Ну ладно, дело твое. По рукам. – Хлопнули ладоши.– Так, значит, секрет мой простой. Разнюхал я в артиллерийском дивизионе, что наш полк «поддерживает» дезкамера на машине…
«Так вот оно в чем дело», – подумала Аленцова.
– Хорошая, я тебе скажу, штука, надежная. После нее не то что вошь, никакой микроб не уцелеет. А в наших дезкамерах-землянках убьешь, но разве только время… Прихожу и своим глазам не верю: начальник дезкамеры – кто бы, ты думал? Не угадаешь? Сабит.
«Да, но почему же тогда в артдивизионе встречаются случаи вшивости?» – недоумевала Аленцова.
– Какой Сабит?
– Помнишь, во взводе Миронова вместе с нами служил?
– Мухтар?
– Да, он самый. Он уже сержант по званию. Договорились мы с ним полюбовно. Как освобождается у него дезкамера, он звонит мне. Еду, прожариваю обмундирование, а бойцы в бане моются. Они никогда в жизни столько не мылись: через каждые два дня – и в баню. А я им чистое бельишко с полной дезинфекцией. Вот потому у нас и полный порядок. Комбат у нас хоть и молодой, но строгий. И за бойца болеет, душу отдаст…
«Так вот в чем секрет, вот она, разгадка! Недаром нарекла я Вертя хитрым комбатом», – думала Аленцова.
– Что же ты от меня скрывал? Такой ты мне друг?
– Чудак ты, Григорий Аркадьевич… У них одна машина. Им самим надо сколько барахла через нее пропустить… Не может же она сутками напролет работать. Да ты не вешай носа, для тебя я договорюсь с Мухтаром. Будет и в вашем батальоне полный порядок.
«Ну, это в одном, другом батальоне, – думала Аленцова, – а мне надо, чтобы во всей дивизии был полный порядок».
– Спасибо, Ефим. Ой, какое тебе спасибо! Я тебе не только пол-литра водки – бритву подарю. У меня две… Ух, какие бритвы! Месяц будешь бриться, не надо править. Это мне мой дядя подарил. Он такой парикмахер, его весь Ереван знает… Очереди к нему, как за хлебом, стоят.
– Ну, бритву, если не жалко, дари, а водки не надо. Это я пошутил. К чему она? Нам дают по стопке – и хватит. Только башку ею дурманить. Если доживем до Нового года, вот тогда приходи, вместе встретим.
– Обязательно дожить надо. Табачку дам. У меня не табак – перец. Два раза затяжка – и голова кругом.
– Давай попробуем твоего знаменитого перца… И чего это комбата нет? Мы уж с тобой полчаса болтаем.
– Придет. Может, по делам своим задержался.
– Подумать только, как народ об армии своей заботится! И кормят нас сытно, и обмундирование нам теплое зимой. И взять хотя бы эти дезкамеры. А вот немецкая армия не то. Породой своей арийской хвастаются, цивилизация, а пленные, видел, какие?
– Видал, видал. Завшивели, смотреть на них противно. Цивилизация, а вшей, прости меня, сидят и вручную щелкают, первобытным способом. Пойдем, Григорий Аркадьевич… Мне надо разыскать комбата.
* * *
Нет, Аленцова не сожалела, что ей не дали уснуть и что она была случайной свидетельницей этого разговора двух неизвестных бойцов. Теперь у нее созрел ясный план, что ей надо делать, чтобы избавить весь личный состав дивизии от этих опасных насекомых, которые задали и ей трудную задачу. «Особый контроль за прибывающим пополнением. Проверить в подразделениях полка самодельные дезкамеры и их эффективность, использовать на полную мощность имеющиеся дезкамеры на автомашинах и стараться довести их число до полного, комплекта. Вот тогда можно сказать, что санитарное состояние в дивизии будет отвечать требованиям войны».
Утром, встретившись с комбатом Вертем, Аленцова готова была расцеловать его от радости.
– Спасибо, товарищ капитан, за науку.
– За какую науку? – удивленно поглядел комбат, все так же улыбаясь.
– А это уж мой секрет! – сказала она, прощаясь и пожимая ему руку.
…Позже Аленцова узнала, кто были ее «ночные гости». Один боец по фамилии был Еж, а другой – Мурадьян.
2
– Ну и порядки у тебя, Николай Тарасович! Полдня за тобой гоняюсь, как за ветром в поле… Случись что – никого из командования нет: ни тебя, ни комиссара, ни начальника штаба.
– Нина Александровна задала нам тут всем работу. У бойцов из нового пополнения обнаружила вшей. Такой разнос учинила!
«Заговаривай зубы… Как бы не так… Будто в полку и дел нет поважнее. Да и чего тебя радость распирает, раз она тебя гоняла?»
– Вши – это ЧП [3] . За такое тебе следовало бы выговор влепить. Постой, постой! У тебя же есть в каждом батальоне по одной дезкамере.
– Нет, у меня в полку их всего две. А она требует, чтобы в каждом батальоне были.
– А твой помощник по материальному обеспечению хвастал у меня на совещании: «Регулярно каждую неделю бойцов в баню водим. В полку нет вшей». Болтун!…
– Легкомысленный человек: любит все приукрашивать.
– Воспитывай. На то ты начальник…
Канашов вспомнил, как Аленцова морщилась, слушая помощника Бурунова, и тут же стала записывать что-то в блокнот. Комдив хорошо знал, что она нетерпимо относится ко всякой лжи и никогда не упустит случая, чтобы не разоблачить хвастуна. Вот она и вывела так называемое благополучие санитарного состояния полка на чистую воду. Глаза у Канашова сузились, он потряс указательным пальцем. Это всегда означало, что он крайне недоволен чем-то.
– Нет, Николай Тарасович, так дело не пойдет. Ты тут разберись. Но главное, что меня беспокоит, как это ты полк бросаешь на произвол судьбы без управления. Совсем забываешь, что фронт… Нельзя рисковать жизнью. Тысячи людей тебе доверены. Можешь жестоко поплатиться за беспечность…
Бурунов как-то сразу принял свойственное ему спокойное выражение лица, и только синеватый шрам побагровел от волнения, хотя отвечал он, как обычно, тихо:
– Есть, есть, товарищ полковник, разберусь… Больше не повторится… Приму меры…
Канашов показал рукой в сторону гряды белоснежных высот с голубоватыми тенями:
– Смотрел я, как ты вторую позицию оборудуешь. Медленно дело идет. За месяц одну траншею, да и то местами неполного профиля. Надеетесь, авось не будут немцы зимой наступать? Смотрите, пронадеетесь…
– Товарищ полковник, ночью работаем. И зима ведь…
– Ночью и надо работать. Так надежней. И зима не для тебя только. Вон сосед твой, Коломыченко, половину второй траншеи отрыл и огневые позиции артиллерии начал оборудовать.
Бурунов хотел было возразить, что соседям легче, у них позиции скрыты от немцев лесом, но комдив нахмурился.
– Все ясно… Пошли в штаб.
Канашов беседовал с начальником штаба, когда в комнату за перегородкой вошла Аленцова и, обратившись к Бурунову, сердито заговорила:
– Будь я на месте командира дивизии, всыпала бы я вам за такие порядки. Вы меня убеждали, что только в первом эшелоне люди не все помыты, а и во втором эшелоне обнаружилась та же картина… Итак, мы с вами договоримся: в течение недели вы оборудуете дезкамеры, проведете санобработку, помоете весь личный состав полка и будете делать это не реже одного раза в декаду. Иначе у меня с вами дружба врозь.
– И на Новый год отмените свое приглашение? – лукаво улыбнулся Бурунов, – Суровая вы женщина.
То, что услышал Канашов, поразило его, задело самолюбие. «Она пригласила Бурунова встречать Новый год? А мне ни слова».
Он тут же вышел из-за перегородки.
– Ба, Михаил Алексеевич! – вскинула удивленные глаза Аленцова. И, как ему показалось, слегка растерялась. – Вот уж никак не ожидала вас здесь встретить. Какой день разыскиваю! Ведь ваша дочь, оказывается, жива, ранена легко и находится сейчас в госпитале.
У Канашова сильно забилось сердце, но он недоверчиво глянул на Аленцову, чуть приподнял подбородок и вскинул брови.
– Я вижу, вы не верите мне, – сказала она. – У меня в Поземково находится раненая медсестра. Новенькая. Неделю тому назад к нам в дивизию прибыла, и бедняге не повезло. При бомбежке ранило… Так они с Наташей в одном перевалочном госпитале служили. Ее фамилия Беларева, – говорила она все это скороговоркой, как будто боялась, что он перебьет ее и не дослушает.
– Неужто и впрямь Наташка моя нашлась?
В глазах Канашова, всегда суровых и оттого кажущихся черными, вдруг появилось столько света, будто кто-то их подсвечивал изнутри.
– Ну, Нина… – замялся он, – Нина Александровна, спасибо, спасибо вам. Вы для меня такую великую радость принесли, – разводил он руками, словно собирался ее обнять.
