Текст книги "Годы испытаний. Книга 2"
Автор книги: Геннадий Гончаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
4
Из кромешной тьмы вынырнул младший лейтенант Малахов, только что принявший командование ротой вместо погибшего в бою лейтенанта Муранова. Он тяжело дышал, говорил скороговоркой:
– От нашей роты пойдет на задание группа. Нужны хорошие лыжники. Старшим назначаю младшего сержанта Ежа.
Малахов шел вдоль шеренги, всматривался в лицо бойцов, выбирая лучших.
– Ты, Куралесин, Корионов, Кленкин… Мухетдинов, Калинов, Павленко, Гавриков, Кочетков, Куранов, Сокол, Софинов, Логвиненко, Аралекян, Пузаков, Гурмешвили, Юхнов, Охапкин, Голодед.
Еж выстроил группу. Старшина роздал боеприпасы, лыжи, маскировочные халаты.
Малахов шел вдоль шеренги, всматривался в лица бойцов, ставил задачу:
– Обходом высоты слева выйти к оврагу Дубовый и занять позиции у его выхода к дороге. Две роты нашего батальона по сигналу «зеленая ракета» атакуют вражеских лыжников. Белофиннам оставлен один проход – на вашу засаду. Вы должны не дать им возможности уйти в лес, а тех, кто прорвется, уничтожить внезапным огнем. Ясно?
– Есть, товарищ младший лейтенант, задача ясна, – уверенно повторил Еж.
Бойцы надевали маскировочные халаты и, сливаясь со снегом, исчезали в ночной тьме.
Вскоре со стороны чернеющего впереди леса взлетела зеленая, ракета. Ее бледно-мертвенный свет долго дрожал над заснеженными полями. Еж подал команду.
– Ребята, нажмем! Роты пошли в атаку… За мной! – И, решив сократить путь, он стремительно спустился по склону высоты.
Внизу у облепленной снегом березы группа остановилась. Еж послал в разведку Корионова.
Пересекли лес, поле, еще редкий лесок и только стали взбираться на высотку, как совсем близко раздалась длинная автоматная очередь. В ответ ей донеслось несколько коротких.
«Эх, шляпа, не выдержал, – подумал Еж о Корионове, – говорил – в бой не вступать. Нервишки сдали… Придется на помощь идти. А может, он нарочито бой с ними завязал, чтобы задержать, пока мы доберемся до места засады?»
Еж, а за ним и бойцы устремились вперед. Вот уже и овраг; крутые берега его заросли густым кустарником. Быстро заняли позиции. Еж только что успел поставить каждому задачу, как по скату высоты заскользили тени вражеских лыжников. «Поспели, поспели!» – обрадовался Еж и забеспокоился: «А где же все-таки Корионов?» Мухетдинов изготовился для стрельбы из пулемета, но Еж положил ему руку на плечо:
– Подпускай ближе. Огонь – по моей команде.
Силуэты вражеских лыжников все ближе и ближе. Мухетдинов тяжело вздохнул.
– Разреши, товарищ командир?…
– Потерпи маленько! – сердился Еж.
Когда же до лыжников осталось не больше пятидесяти метров, Еж скомандовал:
– Огонь!
Мухетдинов дал из пулемета длинную очередь, а затем бил короткими. Еж, Павленко и Клеикин посылали очередь за очередью из автоматов, а Калинов, тщательно прицеливаясь, редко, но без промаха стрелял из снайперской винтовки.
Лыжники, словно призраки, пропадали. По склону высоты скользили лишь две тени. За ними устремились Кленкин и Павленко и вскоре настигли их и привели.
– Куралесин и Павленко, отведете пленных в штаб! – распорядился Еж. – А мы поищем Корионова.
Еж с группой бойцов долго ходили по склону той высотки с одиноким деревом, откуда была услышана первая автоматная стрельба. Трупов много, но все это чужие. У самого подножья высотки возле тощего куста Еж заметил лежащего на снегу бойца. Это был Корионов. Щекой он припал к ложе автомата, в выброшенной вперед руке его была зажата граната.
«Не успел метнуть», – подумал Еж и, с трудом разжав пальцы, освободил гранату. Подошел Калинов, сказал:
– Как дров, наложили фашистов метрах в тридцати отсюда. Человек двадцать…
Когда вернулись в полк, Ежа вызвал подполковник Бурунов. Он шагнул Ежу навстречу и протянул руку:
– Спасибо, товарищ младший сержант. Отлично действовали. Вам и всей вашей группе объявляю благодарность.
– Служу Советскому Союзу, – ответил взволнованно Еж и застыл по команде «смирно».
– В ночном бою ваша группа уничтожила сорок одного вражеского лыжника, – сообщил командир полка и, обращаясь к командиру роты Малахову, находящемуся здесь же, приказал: – Представить всех к награде медалями «За отвагу». А погибшего геройски в бою бойца Корионова – к ордену Красной Звезды посмертно.
Глава вторая
1
Сегодня к командиру партизанского отряда Кондрату Мозольксву приковыляла из Долгого Моха бабка Потыличиха – партизанская связная. Мозолькова мучил ревматизм ног, и он лежал в постели.
– Ну, Кондрат Степанович, к царю-батюшке во дворец легче было, чем к тебе попасть. Кругом стража, и каждый на меня свою пушку наставляет. Пока добралась до твоего штаба, запамятовала, сколько раз сердце в пятках побывало.
Потыличиха дотошно осматривала землянку командира отряда.
– А ты, значит, сердешный, занемог? И давненько у тебя это с ногами?
– Считай, с гражданской войны, в болотах белорусских подцепил эту болячку.
– Вот не знала я, грешная, а ведь у меня настойка такая и мазь имеется. Недельку помажешь – и как рукой сымет. Вот те крест, – перекрестилась Потыличиха и продолжала: – Ну, Кондрат Степанович, устроился ты ладно. Тепленько у тебя тут и домовито, что в избе хорошей. Понятно, в начальниках ты. Вот тебе и почет и уважение. В нашей деревне только о тебе и россказни…
– Ладно, рассказывай, чего там в Долгом Мохе творится?
Потыличиха оглянулась кругом, наклонилась и, приставив ладонь к губам, зашептала:
– Немцы, Кондраша, с тобой покончить собираются. У меня в постояльцах такой немец живет злющий, как собака. В черном мундире и исподлобья глядит. Румпель по фамилии, «сес-сес» какой-то. В деревне приказов понавешали. Баб насильничают. Из хаты ночью выйдешь по нужде – расстрел. Бабам больше двух собираться не велено – расстрел. Так этот «сес-сес», говорят люди, приехал, Кондраша, тебя ловить.
– Вот ты мне скажи лучше, как правнуки мои живут – Сережка да Андрей?
– Беда мне с ними, Степанович. Того и гляди, немцы распознают, чьи они. А среди наших в деревне, ох, какие злые люди есть. Скрынников, подлюга, к немцам переметнулся, бургомистром его назначили. Пузняева откель-то прислали. Тот плетки из рук не выпускает, и по малому и по старому ходит она. Сама видела, как он бригадира, одноглазого Коновалова, порол, изверг. Евтух Кушник с Пузняевым заигрывает. Как увидит, так и к себе самогон пить тащит. Евтух на всю округу своим самогоном славится. Особый секрет знает, как его варить. Что слеза чистый, а по крепости – спирт. Сенька и Сидор Клипиковы – братья, что из тюрьмы не вылазили, – возвратились, и Пузняев их к себе полицаями забрал служить.
– Ничего, сведем мы с этим отребьем счеты. Не долго придется им родную землю поганить.
– Давно бы головы с них поснимать надо, Степанович. Проходу от них нет, обижают людей, измываются. Позавчера пьяные напились, Стешкину дочь Любу изнасильничали, завязали юбку на голове и голяком по деревне пустили. А сами, кобели проклятые, стоят и ржут, как жеребцы. На всю деревню девку опозорили.
– Ничего, ничего, – сжимает кулаки Мозольков. – Они от народной кары не уйдут. Говори, что с ребятишками малыми делать будем? Давай совет держать.
– Нельзя ли их, Степанович, к тебе?
– В партизаны? – усмехнулся Мозольков.
– Нет, я сурьезно. И я бы с ними к вам пришла. Стряпать я могу, обшивать бойцов твоих буду.
– Это дело сурьезное, сразу не решить. Как надумаю, передам тебе, если что. А сейчас топай на кухню. Принеси обед на двоих. А то проговорим мы тут – и голодные останемся.
Они пообедали, и Потыличиха, разомлев от тепла, рассказывала Мозолькову о своем тяжелом житье-бытье.
– Значит, с немцами больше и дня находиться не хочешь? А они ведь веселый народ. Все с губными гармошками.
– Они, окромя губной гармошки, и музыки другой не знают. Оттопырят губы и ноют, ноют на этих гармошках, аж сердце тоской заходится. А вечером посадятся за стол, лампу посередке поставят, сымут рубахи и подштанники и давай вшей бить. И глаза у них бесстыжие, хотя бы меня-то – старую постеснялись. Какой там! Ловят вшей, щелкают и на стол кладут. Это вроде игра у них такая: кто больше набьет. Бубнят, бубнят между собой, а потом как заспорят – и в драку. А боятся-то как партизан! Чуть где стукнет, сейчас насторожатся, как собаки, и между собой: «Русь партизан, русь партизан». Ко мне как-то вечером зашла Дарья Прошина. Принесла патефон прятать. А они увидали. Завели и по-своему «гыр-гыр». Вроде по душе им песня наша пришлась. И вот тебе, как назло, попалась одна пластинка про амурских партизан. Как заиграла, ты бы поглядел, Степаныч, что с ними было, батюшки мои! «Партизан, партизан!» – кричат и тычут в патефон пальцами. Один из них подбежал, схватил пластинку и об пол, а сам сапогами по ней топчется. «Капут партизан, капут!» – кричит и смеется.
– Да, видать, мы им здорово насолили, что они и слова этого пуще смерти боятся.
– А звери они. Гришку Вороного нашли – в подвале прятался – и на расстрел повели. Шел он, хромал – подраненный с войны вернулся, бледный как мел, а спокойный: ничего не сказал им, а только поклонился народу. Анну Григорьевну, жену нашего счетовода, шомполами пороли. Она, бедная, две недели уже больная лежит. Кожа полопалась, так били.
– А за что они ее?
– Ослушалась. Петуха не дала резать. Они у нее почти всех кур постреляли и поели…
Разговор прервал вошедший к Мозолькову Куранда:
– Товарищ командир отряда, сколько я в армии, никогда никем мне командовать не приходилось, понимаете, и в газетах долго работал. Поручите мне партизанскую газету выпускать. На фронте я тоже редактором был, в газете дивизии. Правда, мало времени, но был.
– Ладно, товарищ Куранда, идите, подумаем, куда вас. Газета, конечно, важное дело. И я бы не против, чтобы выпускалась у нас газета, да командиров и политработников у нас больно мало. Просто кризис. Вы партийный?
– Да… – Куранда замялся. – Член партии, но билет у меня закопан.
– Ну, какой же вы партиец, без билета?
– Мне, товарищ командир, до весны дожить, а там я отыщу. Я помню, куда спрятал. Понимаете, не было иного выхода. Разве я один так? Партбилет, уверяю, останется цел.
– Что ж, поживем – увидим…
Пока Куранда стоял и говорил с Мозольковым, бабка Потыличиха не сводила с него глаз. Когда он вышел, она троекратно перекрестилась.
– Господи, матерь божия! А ведь это тот самый.
– Ты чего это? Знакомый тебе?
Она замахала руками.
– Да провались он в тартарары, фулиган!… Две недели я за ним осенью охотилась и все же накрыла. У меня на огороде погребок. Там я молоко для ребятишек держала. Чтобы немцы не пронюхали, накрывала его сверху бурьяном и навозом. А этот вот золотозубый приметил. Один день-пойду – нет молока, через два дня – опять нет. А дверцы открыты. Думала, кот приблудный шкодит. Засела как-то за бочку в погребке и сижу. Слышу, кто-то на носочках к погребку крадется. Шебуршит бурьяном, открывает дверцы. Спускается. Думала, немец. А он за горшок и буль-буль мое молоко. Схватилась я из-за бочонка да скалкой его как ахну. Закричал он и из погреба пулей вылетел.
– Ну и перестал к тебе кот приблудный в погребок ходить?
– Перестал. Как ветром сдуло.
– А может, ты ошибаешься?
– Нет, что ты, Степанович, он самый. У него и зубы приметные – золотые.
– Ну что же, выясним и накажем, если это он, – пообещал Мозольков. – А теперь прощай, я на учебу пойду. Погляжу, как мои хлопцы оружие германское осваивают. Правнукам возьми вот от меня подарки. – И Мозольков передал Потыличихе сверток.
2
В глухой лесной чащобе, занесенной снегом, ни с воздуха, ни с земли даже опытной разведке не сразу удается обнаружить признаки человеческого существования. И только многочисленные лыжни и запах дыма говорят о том, что в лесу живут люди.
В жарко натопленной землянке собралось командование отряда. Тут находятся заместитель Мозолькова – Иван Подопрыгора, начальник штаба – Иван Барабуля, командиры рот Гаевой, Ковалев и Аниканов. Начальник разведки отряда Валентин Щепицин, молодой и подвижный лейтенант, со светлыми, пшеничного цвета усами, доложил, что в деревне Верхние Сосенки, разместился немецкий гарнизон.
Мозольков, Подопрыгора и Барабуля склонились над картой. Они изучают местность, стараясь разгадать замысел немецкого командования. Для чего стянули немцы сюда войска?
– Все ясно, – говорит Барабуля. – От Верхних Сосенок самый короткий путь к железнодорожному разъезду. Последнее время немцы навезли туда кирпича, цемента и строительного леса. Они собираются что-то строить на разъезде.
– Что-то?… – бормочет Мозольков. – Это каждому дураку ясно, что будут строить, а вот что? Щепицин, разберись, что немцы замышляют там, на разъезде.
– Есть, товарищ командир. Сейчас отправлю разведчиков.
Получая приказания, начальник разведки, кадровый командир, окончивший училище накануне войны, принимает положение «смирно» и всегда торопится выполнить. Мозолькову по душе его подтянутость, строевая выправка, короткие военные доклады, но он постоянно охлаждает его порывы.
– Подожди, не торопись, лейтенант. Ты слушай и зарубки делай в памяти, что к чему.
Подопрыгора оторвался от карты.
– Кондрат Степанович, разрешите, у меня мнение есть.
– Давай выкладывай свое мнение, послушаем. – Мозольков морщится, вытягивая ноги. – Вот проклятущие, так ломят, на одном месте не усидеть…
– Немецкий гарнизон, – докладывал Подопрыгора, – надо уничтожить, пока немцы еще не осмотрелись, что к чему. Налететь ночью и покончить с ним.
– Правильно, Иван Михайлович, – подтверждает Мозольков, – пока они не вросли в землю да дзотов не успели понастроить, надо с ними покончить. Итак, принимаем решение: уничтожить завтра ночью гарнизон в Верхних Сосенках. Сутки на подготовку. План операции составить Подопрыгоре, Барабуле и Гаевому. Разведку обеспечить Щепицину. Иван Михайлович, поручаю тебе провести операцию.
– Слухаю, провести операцию, – встал Подопрыгора.
В летнее время да и ранней осенью Кондрат Мозольков сам водил партизанский отряд в бой, но с того времени, как начались дожди и похолодало, он часто возлагал эти обязанности попеременно то на Подопрыгору, то на Барабулю. Сам Мозольков не принимал последнее время участия в бою, но ни одна операция партизанского отряда не проводилась без его ведома, как и сама разработка плана.
Подопрыгора, Барабуля и Гаевой засели тут же за разработку операции по уничтожению немецкого гарнизона в Верхних Сосенках, а Щепицин занялся разведкой.
В обед Подопрыгора, Барабуля и Гаевой пришли в землянку Мозолькова докладывать план ночной операции. Кондрат Степанович лежал. Только что партизанский лекарь-старичок натер ему ноги мазью, и в землянке остро пахло бензином.
– Хлопцы, предупреждаю, спичек не зажигать и не курить, а не то сгорим, – кряхтел, ворочаясь на постели, Мозольков.
– Как, боль утихла? – спросил Гаевой.
– Полегче стало. Горят, как в огне. Ну, кто из вас будет докладывать? Ты, Подопрыгора, или Барабуля?
Барабуля сказал:
– Раз он на Верхние Сосенки поведет людей, пусть он и докладывает.
Подопрыгора потеребил бородку, крякнул и, подсев ближе к карте, стал докладывать план ночной операции.
3
Вернувшись от Мозолькова, Подопрыгора уточнил задачи своим командирам. Затем проверил оружие, снаряжение бойцов-партизан и боеприпасы, отпущенные на эту операцию. С наступлением сумерек вывел отряд и стал продвигаться двумя колоннами по лесным дорогам. Когда отряд подошел на расстояние километра от деревни, Подопрыгора выслал разведку для выяснения обстановки, а роты Гаевого и Ковалева залегли в укрытиях и замаскировались.
В зимнюю морозную ночь тишина стояла необыкновенно чуткая. На возвышенности чернели дома Верхних Сосенок с редкими, тусклыми огоньками. До слуха партизан доносился чей-то грубоватый смех и переливчатые мелодии губной гармошки.
Бойцы– партизаны курили осторожно, в рукав, и переговаривались между собой. Вскоре возвратились разведчики. Они сообщили, что немцы разбрелись по домам.
– Отставить разговоры! – командует Подопрыгора. – Гаевой, веди группы вон до тих кустов, а дальше – по-пластунски. Понятно?
Группа партизан вместе с Гаевым исчезла, будто растворилась во тьме.
Прошел час. Бойцы роты Ковалева основательно промерзли. Они постукивали обувью, стараясь согреть озябшие ноги.
– У меня такое чувство, будто я вмерз в землю, – говорит один.
– Да, холодище собачий. Не знаю, как я буду стрелять, пальцы не сгибаются.
– Потерпите, товарищи, сейчас начнем, – подбадривает Ковалев, – отвлекайте себя и думайте, что лежите не на снегу, а на лежанке…
– И с молодкой под боком, – стуча зубами, подшучивал другой партизан.
Деревня озарилась бело-огненным всполохом прыгнувшей в небо ракеты. Не успела она догореть, как с разных сторон вспыхнули рыжеватые кусты взрывающихся то там, то здесь гранат. Они оцепили полукольцом Верхние Сосенки. Вскоре в разных местах расплескались по деревне костры горящих домов. Черные фигурки немцев метались на фоне пожарного зарева. Доносился стрекот немецких автоматов.
– Ишь, заметались, бисовы души! – кричал Подопрыгора. – Ковалев, пиддай им огня!
Упругий морозный воздух рвали и резали со свистом пулеметные очереди и скороговорка партизанских автоматов. На дороге появилось несколько немецких машин. Некоторым из них удалось вырваться из огненного кольца. Они устремились на северную окраину деревни.
– Зараз Гаевой там покаже, де раки зимують, – проворчал Подопрыгора.
Постепенно огонь партизан ослабевал. Боеприпасы, отпущенные на операцию, на исходе.
– Прекратить огонь! – кричал Подопрыгора. – Ковалев, отходь с хлопцами тим оврагом, що за лиском. А я пидожду туточки Гаевого.
Партизаны начали отходить. Подопрыгора посмотрел на часы. Вся операция длилась сорок минут. «Быстро управились», – подумал он. И тут до него донеслись взрывы с противоположной стороны. «А, то ведь Барабуля робит с хлопцами на разъезде», – догадался он.
За черными зубцами леса пробегали огненные всполохи. Подопрыгора видел, что к нему приближаются партизаны группами – то несли раненых и убитых.
Подопрыгора возвращался с задания. На душе у него невесело: потерял в бою убитыми Гаевого и двенадцать бойцов. Девять человек ранено. Кто знает, скольких потерял немец? Может, вся операция не стоит потерянных партизан. Здесь, в партизанском отряде, не то что в войсках. Пополнение редко бывало, поэтому каждый боец особенно дорог, не говоря уже о командирах. Гаевой был хороший командир, смелый и военное дело знал неплохо. Мозольков его парторгом хотел рекомендовать; И вот – убит. «Ух, и попадет мне за это от Кондрата Степановича», – думал Подопрыгора.
Мозольков слушал доклад Подопрыгоры с явным недовольством и, не выдержав, перебил его:
– Да что мне эти твои победы стоят? Подумаешь, полсотни немцев уложил. А вот Гаевого потеряли. Полсотни немцев не стоят и пальца Гаевого. Смелый и политически подкованный. Ну, Иван Михайлович, ты мне все карты спутал.
…Через два часа возвратился из операции Барабуля. У него бой прошел удачно. Он привел сто шестьдесят семь военнопленных, отбитых у немцев, захватил пять пулеметов, три мотоцикла и двух немцев взял в плен. А разъезд и строительный лес поджег.
…На другой день разведке Щепицина удалось установить, что в деревне Верхние Сосенки отряд под командованием Подопрыгоры в ночном бою уничтожил более восьмидесяти немцев, двенадцать автомашин. Кроме того, много раненых немцы вывезли в районный центр Христановку, где у них был госпиталь.
Глава третья
1
Прошло пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут – никто не звонил, ни из первого, ни из третьего полка.
Стрельцов заметно нервничал. Он то и дело поглядывал на часы. Но тут вдруг зазвонил телефон. Комдив взял трубку.
– Докладывает подполковник Бурунов. Немцы после двух коротких артиллерийских налетов пытались прорваться двумя батальонами на стыке.
– Там, где прошли белофинны?
– Так точно, товарищ полковник. Но полк отразил атаку огнем. Захвачены пленные. Немцы потеряли около ста пятидесяти человек убитыми. Раненым оказывается помощь. Но до того как мы их полностью обезоружили, три лыжника-автоматчика покончили жизнь самоубийством. Наверно, шюцкоры. Особенно отличилась в ночном бою группа лыжников под командованием младшего сержанта Ежа.
– Значит, хороший тебе немцы новогодний подарок приподнесли? – Канашов собрался было упрекнуть Бурунова: мол, будешь знать, как справлять Новый год, но только спросил: – Какие наши потери?
– Одиннадцать убитых и тридцать два раненых…
– Отличившихся в ночном бою представить к наградам.
Канашов сдвинул повязку на лоб, в глазах помутнело, и болью пронзило виски. На язык так и лезло сказать: «Ведь это все, дурак ты такой, на твоей совести», – но не сказал. Ведь бой мог произойти и в том случае, если бы Бурунов не встречал Новый год, и тогда были бы жертвы. Да и не в характере Канашова было срывать злость на подчиненных. Он все же любил Бурунова, как командира, и уважал за твердость в характере и принципиальность.
– Завтра с утра буду у тебя в полку.
– Есть, товарищ полковник.
– Пленных направляй к Стрельцову, а тяжелораненых – прямо в медсанбат. У меня все. Будь здоров.
В это время Стрельцов говорил с начальником штаба третьего полка.
– Ничего не понимаю! – кричал он в трубку. – Какой же это порядок? Ну, уничтожили, взяли в плен, но как же это так получилось? Да, да…
Канашов прервал его вопросом:
– Ты с кем говоришь?
– Докладывает Бачурин, товарищ полковник, – сказал Стрельцов, – приказ выполнен, но командир полка умирает.
– Умирает? – встал на ноги комдив. – Что с ним? Я же ему запретил управлять боем.
– Он нарушал ваш приказ, вмещался в управление боем в тот момент, когда уже почти вся вражеская группа была частью уничтожена, а частью пленена. Отдал приказ: открыть путь остаткам белофиннов, а на пути устроил засаду из автоматчиков.
– Зачем это? Я что-то не понимаю, – сказал комдив.
– А что ж тут понимать?… Самолюбие взыграло. Как же это его начальник штаба успешно выполняет задачу, а он вроде сплоховал. Вот он и устроил засаду наскоро, не продумал. Белофинны напоролись на нее, оставили двух пулеметчиков для своего прикрытия, а человек пять прорвались к штабу и забросали гранатами. Убиты дежурный по штабу, офицер связи, разведчик и три связных. Начпрод и командир полка тяжело ранены.
– Вот как у них разведка работает… Товарищ Ракитянский, машина готова? – хмурясь, спросил Канашов.
– Готова, товарищ полковник.
– Поехали, товарищ Стрельцов.
Канашов шагнул к выходу, но вдруг покачнулся, привалился к стене.
– Товарищ полковник, куда же вы? Может, я один? – спросил его начальник штаба.
– Едемте, товарищ подполковник. Ничего, на воздухе мне будет лучше… Да возьмите с собой трех автоматчиков.
Когда Канашов со Стрельцовым прибыли в штаб третьего полка, там стояла траурная тишина. Говорили вполголоса и шепотом.
Командир полка лежал на столе, покрытый простыней.
– О мертвых, товарищ батальонный комиссар, – обратился Канашов к комиссару полка, – не принято говорить плохо, но вот к чему приводит безответственность. Кто думает о враге, что он дурак, сам в дураках всегда остается. Сам глупо жизнью рискует и напрасно расплачивается жизнью своих подчиненных.
Комдив подошел вплотную к столу, снял папаху, склонил голову. Его примеру последовали остальные. Это была обычная воинская почесть. Поздно было судить товарища за его промах, но надо было оставшихся в живых учить и воспитывать так, чтобы они не повторяли ошибки.
– У Сизова, кажется, при эвакуации погибла жена? – спросил комдив.
– Да!
– Но у него остался ребенок.
– Девочка живет и воспитывается у его матери.
– Надо позаботиться о пенсии для них.
Канашов отдал приказ начальнику штаба майору Батурину принять полк и уехал.
Вернулся он в штаб к пяти часам и тут же связался с командующим, так как в его отсутствие он дважды вызывал его на доклад.
Комдив доложил о новогодних попытках врага застать дивизию врасплох, о ликвидации проникшего в оборону лыжного отряда белофиннов. Командующий поздравил Канашова с Новым годом и в заключение пожелал скорее выздоравливать… «Откуда он знает о моем ранении? – подумал Канашов. – Дотошный мужик…»
Потом пришел со срочными бумагами Стрельцов, за ним Шаронов. И только в начале шестого утра окончательно изморенный физически, с головной болью Канашов лег, приказав Ракитянскому в случае необходимости будить.
Старшина решил, что ему надо заняться разбором принесенных читателями за последнюю неделю книг. Но только он принялся за дело, как кто-то постучал в дверь. «И носит тут всяких спозаранку, не дают раненому человеку и пару часов поспать», – возмутился он.
Вошла Аленцова. Тихо справилась о здоровье комдива.
– Спит он, доктор. Сию минуту только с передовой вернулись…
Канашов услышал даже этот тихий разговор и сказал:
– Пусть войдет Нина Александровна.
– Я подежурю, а вы идите отдыхайте.
Старшина ушел. Аленцова сделала перевязку Канашову и села около него. Он молча погладил ее руку.
