Текст книги "Пророк во фраке. Русская миссия Теодора Герцля"

Автор книги: Геннадий Каган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Первая возможность вступить в контакт с лицами, имеющими определенный доступ к царскому двору, представилась уже во второй половине дня. В гостях у Корвин-Пиотровской Герцль познакомился с неким Максимовым – сдержанным, но доброжелательным господином либеральных взглядов, судя по всему, обладающим самыми широкими связями.

В сопровождении Максимова и неотлучного Кацнельсона Герцль отправился в расположенный примерно в тридцати километрах от Петербурга Павловск – своего рода, как показалось ему, петербургский Потсдам. Павловский дворец был воздвигнут императором Павлом I, сыном Екатерины Великой, – и теперь царственный отпрыск по-прежнему красовался здесь, разумеется, уже в бронзе; величественная поза и покрой мундира оказались явно позаимствованы у его идола и кумира – прусского короля Фридриха II. В настоящее время во дворце проживала вдовствующая императрица. Герцль, однако же, направлялся не к ней, а к ее отставному гофмаршалу и когдатошнему флигель-адъютанту великого князя Константина генералу Алексею Александровичу Кирееву, которого Корвин-Пиотровская описала ему как обаятельного и прекраснодушного старца, на протяжении многих лет дружащего с нынешним министром внутренних дел. Однако она, скорее всего, по известным лишь ей самой причинам не поведала Герцлю о “славном" прошлом этого старца, ровно сорок лет назад, в 1863 году, кроваво подавившего польское восстание и инициировавшего как судебную, так и внесудебную расправу над так называемыми политическими преступниками. Было это, конечно, в далеком прошлом, но такое прошлое в существенной мере предопределяет и будущее. Так и только так ведет себя История. На момент появления Герцля семидесятилетний отставной генерал превратился в последователя известного писателя-славянофила Ивана Аксакова, вождя слывущего реакционным и обладающего панславистскими тенденциями общероссийского славянофильства. Что тоже не было добрым предзнаменованием. Но опасения Герцля столкнуться с обладающим бульдожьей хваткой отставным воякой или закосневшим в собственной тупости православным реакционером развеялись уже в ходе обмена приветствиями как совершенно безосновательные. Киреев оказался милым и прекрасно образованным джентльменом старой школы, отменно осведомленным о проходящих в российском обществе процессах и бегло говорящим по-немецки, по-французски и по-английски. Рассказ Герцля о его русской миссии и петербургских планах старик выслушал с нескрываемым интересом. Хотя и не в его власти организовать Герцлю аудиенцию у государя, с явным сожалением сказал генерал, но он в силах написать рекомендательное письмо на имя члена Государственного совета Гартвига, который одновременно является директором азиатского департамента Министерства иностранных дел и президентом Императорского палестинского общества. А вот у Гартвига есть связи, ведущие чуть ли не к самому трону. И в любом случае беседа Герцля с Гартвигом окажется куда более полезной, чем встреча с самим Киреевым, хотя последняя и показалась генералу исключительно поучительной и приятной.

Ничего большего в Павловске достичь не удалось, да Герцль на это и не надеялся. Удовлетворенный достигнутым на данный момент, он воротился в Петербург. Конечно, сделанный шаг может оказаться и бесполезным (да и в любом случае польза от него если и проявится, то разве что впоследствии), но именно такие мелкие – а порой и в пустоту – шажки приведут его в конце концов в царский дворец на Неве, который он разглядывал со Стрелки Васильевского острова, живо воображая предстоящую аудиенцию у государя. Которой надо было еще добиться. “Ваше Величество, – скажет царю Герцль, – судьба российского еврейства в ваших руках; предоставьте ему послабления, в которых оно так остро нуждается!..” Однако произносил эти слова не политик Герцль, а драматург, видящий “картинку” на сцене и озвучивающий находящихся на ней персонажей. Это же у Шиллера, в “Дон Карлосе”, третий акт, десятое явление, маркиз Поза говорит королю Филиппу: “Опередите королей Европы / Один лишь росчерк Вашего пера / И новый мир возникнет. Подарите / Свободу мыслей”. Так подумалось мимоходом, на обратном пути в “Европейскую” по Невскому проспекту, мимо Казанского собора с полукружием колонн, у которых толпятся нищие. Парадный подъезд Петербурга, воплощающий власть или деньги, или и то и другое сразу!

Следующее театральное действие. Может быть, всего лишь интерлюдия, однако необходимая и вместе с тем неизбежная. О пребывании Герцля в “Европейской” стало известно петербургским сионистам, хотя он буквально с вокзального перрона по возможности уклонялся от встречи с ними. Дополнительные осложнения ему ни к чему. Краткий визит к известному врачу-ординатору Александровской больницы и активному сионисту И. Я. Тувиму был уже, строго говоря, нарушением взятого им на себя обязательства держаться предельно замкнуто. Но петербургские сионисты оказались настырными, да ведь у них (как перед тем у их товарищей на вокзальных перронах Варшавы и Вены) и впрямь имелось право поприветствовать Герцля лично, пусть ему самому этого не хотелось, так как такие встречи грозили лишними неприятностями. Сионисты постарались доставить Герцлю приглашение на банкет в его честь в одном из еврейских ресторанов Петербурга. Он было заколебался, хотел даже отказаться, но на него надавили. В особенности настаивал на участии Герцля в банкете председатель сионистской организации Санкт-Петербурга Семен Вайсенберг, являющийся одновременно ключевым членом “Общества за еврейскую эмиграцию". “Отказ от приглашения, – сказал он, – по какой угодно причине, окажется для петербургских сионистов полным афронтом и дополнительно омрачит их и без того беспросветную жизнь. Такого пренебрежения не поймут ни в Петербурге, ни в других городах страны, прежде всего в Одессе, где, вопреки всему, набирает силу “Общество по поддержке еврейских землепашцев и ремесленников в Сирии и Палестине", без устали хлопочущее над тем, чтобы снабдить хоть какими-то средствами нищих новопоселенцев на Ближнем Востоке”.

– Да есть ли у вас, в венском центральном бюро, хоть малейшее представление о том, в каких невыносимых условиях нам приходится работать? – задал риторический вопрос Вайсенберг. – Мне известно, что вы получаете из России отчеты и письма и встречаетесь на конгрессах с нашими делегатами, но всё это жалкие крупицы по сравнению с тяжким бременем нашей повседневной действительности! Ваши переговоры с правительством и, в частности, с министром внутренних дел Плеве, это одна сторона вопроса, бесспорно имеющая огромное значение, – на сей счет у меня нет никаких сомнений; но нам нужно и ваше появление в товарищеском кругу петербургских сионистов, нужно ваше выступление перед ними, ведь у нас тут имеются серьезные разногласия, а кое-кто придерживается совершенно нелепых взглядов на сионизм. Ваша речь, д-р Герцль, и не издалека, а отсюда, обращенная непосредственно к ним, вдохнет в петербургских сионистов новое мужество, придаст им дополнительных сил – и эхо этой встречи разнесется по всей стране. Взвесьте все это.

– Уже взвесил, – ответил ему Герцль. – Еще по дороге в Россию я понял, что здесь существует не только еврейский вопрос, но и “сионистский вопрос”. Не будем касаться конкретных имен, они прекрасно известны нам обоим. – Герцль позволил себе усмехнуться. – Я принимаю приглашение. Давайте и впрямь призовем товарищей к единству. Да, кстати, а чем нас будут угощать? Чем-нибудь, что в России слывет кошерным?

– Да, а на десерт подадут то, что слывет кошерным у сионистов, – ответил Вайсенберг. – Пальчики оближете.

Через пару дней после торжественного обеда, устроенного петербургскими сионистами в честь Теодора Герцля в одном из изысканнейших еврейских ресторанов города, в русско-еврейской газете “Будущность” появилась заметка о прошедшем мероприятии, и Герцль попросил Кацнельсона перевести ее для него.

“В Петербурге доктор Герцль прилагал всевозможные усилия во избежание случайных или нежелательных встреч и даже не сообщил никому, где соизволил остановиться. Но, несмотря на это, он уступил просьбам и принял приглашение на званый обед в его честь, который прошел в среду, 30 июля, вечером, в одном из еврейских ресторанов. За столом собрались около сорока человек – члены сионистского кружка, возглавляемого С. Е. Вайсенбергом (заместителем руководителя сионистским движением петербургского региона; председатель Г. А. Белковский пребывает в настоящее время за границей), и представители еврейской прессы столицы.

Речей на банкете почти не держали. Были зачитаны краткие приветствия дорогому гостю от имени сионистов (это сделал д-р И. Я. Тувим) и от лица еврейской прессы (главный редактор “Будущности” д-р С. О. Грузенберг). Л. А. Рабинович сделал доклад на языке идиш. Д-р Герцль ответил ему чрезвычайно интересной речью, в которой изложил свое видение современного сионизма и того состояния, в котором тот на данный момент находится.

Всё несчастье состоит в том, заявил д-р Герцль, что сионизм отклонился от своей первоначальной программы – четкой, точной, понятной всем и каждому и позитивно воспринимаемой внешним миром. Программы, которая предусматривает создание в правовом смысле защищенного еврейского национального очага на территории Палестины. Евреям, увы, свойственно находить себе, помимо основной профессии, какой-нибудь побочный промысел. Вот и сионисты дополнили исходную программу несколькими побочными, начиная хотя бы с программы культурного развития. И в результате, сейчас уже мало кому понятно, что же такое на самом деле представляет собой сионизм. На Минском съезде была допущена колоссальная ошибка, выразившаяся в том, что слишком много времени и внимания оказалось уделено чуждым собственно сионизму и крайне спорным вопросам вроде культурной программы, экономической деятельности и тому подобное, в результате чего партия едва не раскололась надвое. Необходимо вернуть сионизм в прежнее и по-прежнему надежное русло, предначертанное Базельской программой. Ни в коей мере не оспаривая того факта, что интеллигентный еврей может и должен заботиться об улучшении положения всего еврейства в стране проживания, оратор вместе с тем задал вопрос: какую роль в этом должен сыграть сионизм, являющийся подчеркнуто всемирным движением? Если российского еврея интересует положение дел в России, то с какой стати оно должно волновать еврея австрийского или английского? То есть евреи, проживающие в разных странах, не могут на этой основе выработать единую линию. Объединить их может только общееврейское дело, непосредственно затрагивающее судьбы всего народа, то есть чистый политический сионизм без каких бы то ни было региональных добавок и влияний.

Оратор закончил формально блестящую и дышащую предельной откровенностью речь пламенным призывом к возвращению сионизма в былые рамки. “Я тут приезжий, я в Петербурге чужак, но для вас, для тех, кто меня хорошо знает и кого хорошо знаю я, я не являюсь ни чужаком, ни приезжим. Я говорю с вами, как старый друг, не желающий, чтобы между нами оставались недоразумения и недомолвки. Я говорю: вы, находящиеся в самом центре движения и определяющие общественное мнение всего еврейства, должны пропагандировать сами и добиваться от других того, чтобы наше движение оставалось чисто сионистским – и никаким другим!

Всё побочное и привходящее нам только мешает, а то и вредит, и должно быть искоренено, как искореняют сорные растения!”

Можно предположить, что Герцль ожидал от газетного отчета большей восторженности, и сделанный Кацнельсоном перевод не больно-то обрадовал его. К тому же, он не сомневался в том, что и министр внутренних дел ознакомится со статьей и почерпнет из нее дополнительное подтверждение уже имеющимся у него сведениям о наличии разногласий в сионистском движении. Конечно, эти факты и без того собраны у Плеве в коричневом фолианте; теперь их, однако же, предали огласке – причем не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге! А как раз этого, наряду с прочим, Герцлю хотелось избежать. Может быть, ему все же стоило отклонить приглашение на званый обед, но теперь уж ничего не изменишь, а утешаться остается лишь тем, что ему удалось извлечь из ситуации максимальную выгоду. Разве полная открытость по определенным вопросам не оказывается порой проверенным средством из дипломатического арсенала? И, не исключено, эту статью в “Будущности” имеет смысл воспринять как ответ на антисемитские и антисионистские выпады в националистической петербургской прессе. Так, самая крупнотиражная, влиятельная и вместе с тем пользующаяся не лучшей репутацией газета “Новое время” еще до приезда Герцля опубликовала целую серию статей по еврейскому вопросу в связи с предполагаемым прибытием “венского еврея”.

В одном из июльских номеров “Нового времени” была опубликована статья некоего Скалковского под названием “Об облегчении эмиграции”. Сделав экономический и демографический обзор состояния дел в России и указав на угрозу переполнения страны “инородцами”, Скалковский высказался в пользу нацеленных на эмиграцию из России движений, поскольку, на его взгляд, массовый отъезд облегчит ситуацию, драматически осложненную техническим прогрессом и вытекающим из него непропорционально быстрым ростом пролетариата. А дальше он написал следующее: “...не только в экономическом, но и в политическом плане подобную эмиграцию следует признать полезной. С ее помощью мы избавимся от избыточного количества пролетариев и от литовского, тюркского и еврейского элемента, чуждого нашему народу в языковом и религиозном отношении, то есть укрепим тем самым религиозное и национальное единство России... Еврейский вопрос – причем не имеет значения, с какой именно точки зрения, – и не может быть решен иначе, кроме как эмиграцией. Россия не в состоянии прокормить семь-восемь миллионов евреев. Половина этого колоссального количества с легкостью найдет применение своим способностям в области торговли на других материках и континентах. Можно только пожалеть о том, что в эпоху, когда многие другие государства буквально зазывают к себе евреев и дают им всяческие поблажки, мы не только не предпринимаем мало-мальски серьезных усилий для организации процесса эмиграции, но, прямо напротив, пускаем к себе десятки тысяч румынских и галичских евреев.

Я говорю о “серьезных усилиях”, потому что ограничительные меры оказываются недостаточными; следует закачать в соответствующие фонды огромные деньги и тем самым создать режим наибольшего благоприятствования выезду и выселению еврейского пролетариата из России в другие страны, с тем чтобы у него не возникло искушения вернуться в черту оседлости. Если бы мы ассигновали на это половину средств, пошедших на восстановление Болгарского княжества или на строительство железнодорожной ветки в Маньчжурии, еврейский вопрос был бы тем самым на две трети решен”.

И в качестве своеобразного отклика на приезд Герцля в Петербург “Новое время” осведомило широкую общественность:

“Нам передали рукопись, представляющую собой перевод протоколов заседаний мирового масонства и так называемых сионских мудрецов. Ознакомиться с этим материалом полезно хотя бы потому, что это позволит читателю еще лучше уяснить себе еврейский вопрос и вследствие этого осознать, что всему христианскому миру грозит победа еврейства и реализация идеи общеевропейского плутократического сверхправительства, – и угроза эта особенно сильна сейчас, когда для достижения данной цели появилось столь могучее оружие, как сионизм, призванный объединить мировое еврейство в организацию, еще более сплоченную и опасную, чем орден иезуитов”.

Правда, Герцль не прочитал этих клеветнических строк, но это было бы и без надобности. И без того он был отлично осведомлен о том, какими средствами пользовалась националистическая пресса, нагнетая и отравляя атмосферу; осведомлен и о том, какому поношению подвергалась русско-еврейская печать: “Вся русская пресса скуплена евреями, и если дело так пойдет и дальше, евреям даже не понадобится Сион, потому что свое царство они уже создадут – в России”.

Развернутый отчет о встрече Герцля с петербургскими сионистами в еврейском ресторане, напечатанный в “Будущности”, представлял собой попытку полемики – благонамеренную, несколько неуклюжую, но вполне понятную. Герцль осознавал щекотливость ситуации, сложившейся в прессе; в конце концов он и сам некогда начинал как журналист. Собаки лают, а караван идет. Так наверняка (особенно после личной встречи с Герцлем) оценит ситуацию и Плеве. Общественное мнение – это одно, а государственные интересы – совсем другое.

И все же Герцль счел необходимым отдельно встретиться с редакторами, публицистами и репортерами, представляющими в Петербурге голос российского еврейства. Он принял их у себя в апартаментах, и “Будущность” откликнулась и на это:

“В субботу, 2 августа, в 10 утра в апартаментах Герцля в гостинице “Европейская” собрались по его приглашению редакторы выходящих в Петербурге еврейских печатных изданий. В узком доверительном кругу д-р Герцль изложил собственное понимание ситуации, сложившейся с сионизмом, а также поделился впечатлениями от уже состоявшихся петербургских встреч”.

Доверительной атмосферу в апартаментах Герцля в ходе этой встречи назвали с изрядным преувеличением. Правда, на нее были приглашены представители исключительно еврейской прессы Петербурга, но ведь и они были по определению журналистами, а значит, волей-неволей задавали неудобные вопросы. Конечно, Герцлю как бывшему журналисту и венскому собкору в Париже было неудобно, даже неприятно сознательно обходить скользкие места или отделываться пустыми отговорками, каких и ему самому пришлось выслушать немало, но он не имел права ставить свою миссию под угрозу срыва. Так что он главным образом изъяснялся общими местами, рассуждая о том, в какой ситуации находится сионизм, или рассказывая – порой трезво и честно, порой подчиняясь минутному порыву – о своих петербургских впечатлениях, как это и написано в газетной заметке. И, судя по всему, петербургские журналисты поняли его вынужденную скрытность, потому что в их статьях по этому поводу не было ничего, что лило бы воду на антисионистскую мельницу министра внутренних дел Плеве или министра финансов Витте, аудиенции у которого Герцлю еще только предстояло добиться.

Кем же был этот граф Сергей Юльевич Витте, политический противник и личный враг Плеве, как не без нажима сообщила Герцлю Корвин-Пиотровская? Еще раз заглянем в Энциклопедический словарь Мейера 1903 года издания: “Российский государственный деятель, родился 29 июля 1849 года в Тифлисе, немецкого происхождения, изучал естественные науки в Одессе... В 1892 году стал министром финансов. Восстановил разрушенную систему государственных финансов, в 1899 году ввел золотое обеспечение российской валюты, провел реформу акцизов на алкоголь, ввел новое Паспортное уложение, начал огосударствление железных дорог, отменил коллективную ответственность членов общины и облегчил условия выхода из нее, заключил множество международных соглашений о торговле, в том числе и в особенности – с Германской империей. В 1903 году назначен председателем кабинета министров”.

С этим, пожалуй, достаточно. Кроме того, в подобных справочниках, как правило, не рассматриваются личные качества. Поэтому и в случае с Витте необходимо кое-что добавить. Председателем кабинета министров он, кстати говоря, стал лишь через несколько месяцев после визита Герцля в Россию. Витте сделал сказочную карьеру еще в царствование Александра III, безграничным доверием которого пользовался. Император Александр оказал ему совершенно неслыханную по тогдашним временам милость, разрешив жениться на еврейке из буржуазной среды, к тому же разведенной (она побывала замужем тоже за евреем – владельцем популярного в кругах столичной интеллигенции петербургского ресторана). Эта во многих отношениях “недостойная” женитьба существенно навредила репутации Витте в обществе и, прежде всего, при дворе, где супругу министра откровенно и демонстративно игнорировали. К тому же, упорно гулял слух о том, что Витте “выкупил” жену у бывшего мужа, заплатив ему двадцать тысяч рублей отступного. Правдой это было или нет, а если да, то в какой степени,– так или иначе придворные интриганы вовсю пользовались этими слухами, активно вредя карьере Витте, особенно во вновь начавшееся царствование Николая II. Но, вопреки всему, он сумел стать одной из ключевых фигур в царском правительстве. Выдающиеся способности государственного деятеля, не раз проявленные и доказанные им как при Александре, так и при Николае, служили тому залогом. Пост министра финансов, в руках у которого находились не только денежные потоки, но и чуть ли не вся экономика гигантской страны, снабдил его властью, сопоставимой разве что с могуществом министра внутренних дел. Над упрочением которой Витте без страха и сомнения работал и в царствование Николая II. Поэтому не особенно удивляешься, обнаружив у одного из позднейших биографов следующие строки, характеризующие его личность: “Как государственного деятеля Витте выделяло редкое в среде высшей российской бюрократии свойство – он был прагматиком и обладал поразительной способностью кардинально менять взгляды в зависимости от обстоятельств. Прагматическим подходом, граничащим с беспринципностью, он частенько шокировал современников”.

И вот Герцль готовился к встрече с этим человеком.

Вечер перед аудиенцией у Витте Теодор Герцль провел на Гороховой, 26, у Корвин-Пиотровской. Еще после первого визита к ней Герцль размышлял над тем, кого же напоминает ему очаровательная полька. И теперь понял это. Она напомнила ему англиканского проповедника Вильяма Хехлера, который некогда, внезапно появившись в венском кабинете Герцля, предложил, вернее, практически навязал ему посреднические услуги, а впоследствии и впрямь сумел через известного либерала великого герцога Баденского добиться для вождя сионизма аудиенции у германского императора. Примечательно и, пожалуй, даже символично было то обстоятельство, что Герцлю вновь и вновь удавалось находить людей, не входящих в сионистское движение и не примыкающих к нему – и, тем не менее, с воодушевлением и порой с изрядной пользой оказывающих добровольные услуги.

Пиотровская сообщила Герцлю, что Плеве накануне доверительно сказал ей, что таких людей, как этот гость из Вены, он с удовольствием назначал бы начальниками департаментов в собственном министерстве. Этот комплимент, подчеркнула гостья, прозвучал вполне обнадеживающе. Герцль нашел этот отзыв забавным, но, вне всякого сомнения, приятным. Судя по всему, ему удалось произвести на министра большее впечатление, чем показалось на первый взгляд. Возможно, это послужит залогом новой аудиенции у министра внутренних дел. Однако сначала надо было побывать у министра финансов.

Стояло воскресное утро, когда Герцль, сопровождаемый непривычным для него звоном колоколов православных церквей и соборов, отправился на Каменный остров, на котором находились летние усадьбы (так называемые дачи) немалой части петербургского общества. Под колокольный звон ему вспомнилась фраза из книги Александра Дюма-отца “Путешествие в Россию”, которую он прочитал в бытность корреспондентом в Париже: “В Петербурге хотя и нет сорока сороков церквей, которыми некогда славилась Москва, но сорок шесть церквей, соборов и кафедралей, сто вспомогательных церквей и сорок пять часовен здесь все же имеется, а в них звонят в общей сложности шестьсот двадцать шесть колоколов!” И Герцлю казалось, будто все эти колокола затрезвонили разом, чтобы продемонстрировать лично ему граничащее со всевластием могущество православия, недаром же отголоски этого всемогущества чудятся ему чуть ли не в каждом здешнем разговоре. А того, что за его дрожками на некоторой дистанции следовали вторые и в них сидела та же секретная сотрудница охранки, которая встретила его еще на вокзале, он просто-напросто не заметил. К тому же, на Каменный остров спешило сейчас изрядное количество экипажей.

Живописный и чуть ли не идиллический пейзаж явился Герцлю, стоило ему переехать речку Карповку. Такая местность словно нарочно была создана для открытой раскованной беседы – однако, разумеется, в другое время и при иных обстоятельствах. Потому что сейчас Герцля ожидала аудиенция у графа Витте, всемогущего министра финансов и, как рассказала Корвин-Пиотровская, человека, который в отличие от большинства соотечественников и земляков, отличался вкусом, – то есть не пил водку с утра пораньше, предпочитая шампанское, и вообще жил по-княжески. Уже сам загородный особняк Витте, к которому подъехал сейчас Герцль, прозванный в петербургском свете Белым домом, со своей колоннадой и балконом с фасада, свидетельствовал о своенравии и амбициозности владельца. Особняк наверняка должен был произвести внушительное впечатление на любого – проезжай он мимо или прибудь в гости к министру, – и в случае с Герцлем это тоже сработало. Сколько доверительных и вместе с тем судьбоносных разговоров протекло в этих стенах, сколько нитей и ниточек, оплетающих всю необъятную страну, были свиты здесь воедино – и концы их по-прежнему оставались в руках у Витте. Перед самым визитом сюда Герцль узнал от поразительно хорошо осведомленной в петербургских интригах Корвин-Пиотровской, что министр совсем недавно принял здесь депутацию российского еврейства во главе с банкиром и бароном Гинцбургом. Скорее всего, сказала полька, речь шла о русских зарубежных займах, потому что догадка Витте о том, что на займы эти подписываются за границей еще в меньших количествах, чем раньше, в знак протеста против антисемитской внутренней политики российского правительства, была справедливой; больше того, в петербургских и московских банковских кругах из этого не делали тайны. То есть министр был не против принять у себя в особняке даже евреев, если эта встреча сулила ему выгоду и, вместе с тем, провести ее в служебных помещениях министерства представлялось неуместным. И его супруга-еврейка, которую он просто обожал, такое решение наверняка приветствовала. Кстати говоря, как перешептывались в петербургских салонах, будучи в компании и пребывая в прекрасном расположении духа, графу случалось шутя обстреливать жену скатанными из хлеба шариками, если она высказывала мнение, противоположное его собственному.

Но министр знал или, самое меньшее, подозревал, что царь через его голову манипулирует подданными, натравливая их друг на друга. Или он об этом даже не догадывался? Неподалеку от Министерства финансов находилось здание, мимо которого порой проходил сам Витте, а в нем – принадлежащая полиции типография, где печатались – с последующим распространением по всей стране – антисемитские листовки. По крайней мере, Витте изрядно удивился, когда директор Департамента полиции Лопухин сообщил ему об этом. Что это было: и впрямь наивность или, может быть, брезгливость? Так или иначе, многоликий человек этот граф Витте, не зря же из уст в уста передают его высказывание: “Революционеров надо не сажать в тюрьму, а покупать, и я их куплю”.

Позже Герцль выразит первые впечатления от встречи с Витте в дневниковой записи: “Он не заставил меня томиться в прихожей, однако же не выказал ни малейшей любезности. Высокий, тучный, некрасивый, сурового вида мужчина лет шестидесяти. Странным образом крючковатый нос, кривые ноги, несоразмерно маленькие ступни и из-за них – дурная походка. В отличие от Плеве, обдуманно сел спиной к окну, в результате чего свет падал на меня одного. По-французски говорит крайне скверно. Иногда перевирал слова или долго мучился в поисках нужного, что создавало комическое впечатление. Но так как он держался со мной неучтиво, я не спешил ему на помощь”.

Должно быть, эти первые минуты аудиенции и впрямь протекали забавно, потому что после того, как Герцль представился и изложил свое понимание еврейского вопроса так, чтобы он, как и в разговоре с Плеве, выглядел трудноразрешимой проблемой прежде всего российского правительства, граф Витте отреагировал чуть ли не грубо: вот уж на что российскому правительству наплевать, так это на еврейский вопрос. Другое дело, что кое-кто из членов кабинета думает по-иному.

Укол по адресу Плеве? Возможно. Что ж, тем более надо избегать даже упоминания имени министра внутренних дел. Судя по всему, рекомендательное письмо к нему, написанное Плеве по просьбе Герцля, граф Витте всего лишь пробежал глазами и равнодушно отложил в сторону. Но еще удивительнее оказалась для Герцля следующая реплика министра финансов:

– Вы хотите возглавить исход евреев? А сами-то вы кто? Еврей? И вообще, с кем я разговариваю?

Что за бесцеремонность! Похоже, Витте хочет вывести его из себя еще до начала переговоров? Уж, по меньшей мере, он должен был знать, кого именно согласился принять в домашних условиях. Да и как же иначе? Однако замешательство Герцля продлилось всего несколько мгновений, а затем он твердо и недвусмысленно заявил, что является не только евреем, но и вождем сионистского движения.

Витте изумленно поднял брови, огладил короткую седую бородку и пронзительно посмотрел на Герцля:

– А о содержании нашего разговора никто не узнает?

– Абсолютно никто! – решительно и не заколебавшись ни на мгновенье ответил Герцль, и это явно произвело благоприятное впечатление на Витте.

Напряжение, возникшее с самого начала встречи, пошло на убыль. Граф сел чуть свободнее и разразился пространным монологом.

Он начал с имеющихся против евреев предубеждений, подразделяя их на благородные и не совсем честные. Благородные и честные предубеждения государя (а кто посмел бы усомниться в его благородстве и честности?) имеют главным образом религиозную основу. Но есть и куда более материалистические предубеждения, спровоцированные еврейской конкуренцией в сфере экономики и финансов, то есть, строго говоря, самими евреями, наконец, есть люди, придерживающиеся антисемитизма как моды или как неотъемлемой части собственной профессиональной деятельности. В последнем случае речь идет по преимуществу о журналистах. И отдельного упоминания заслуживает один московский журналист из выкрестов (то есть из крещеных евреев), обладающий всеми специфически еврейскими качествами, и прежде всего отрицательными, и практикующий самую подлую клевету на соплеменников.

Тут Герцль ввернул, что и ему известны подобные мерзавцы, и назвал имя одного парижского щелкопера, однако нельзя же по двум-трем выродкам судить о еврейской журналистике в целом. Витте пренебрежительно отмахнулся от него.