Текст книги "Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь"
Автор книги: Геннадий Бордюгов
Соавторы: Владимир Бухараев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
2. Этноромантики и этнопрагматики
В первом десятилетии XXI века новые политические элиты и национальные историки в основном придерживались трех сценариев. Первый – взвешенное «обновление» историознания, отступление от радикального этноцентризма к синтезированной мульти-культурной истории. Такой путь избрали, скажем, политические лидеры и историки Эстония. Второй путь – сохранение этноцентризма, но с отказом от перегибов и сохранением граней умеренного подхода при обращении к прошлому. По такому пути пошли власти и ученые, например, Азербайджана. Третий – усиление этнонационального радикализма в историознании, историческое мифотворчество, «паннационализм» с прежним акцентом на искусственное удревнение этноса, возвеличивание исторических личностей и событий, которые бы указывали, с одной стороны, на страдальческую составляющую прошлого, а с другой – на силу духа в стремлении обрести независимость. Таков был путь Украины.
Можно говорить и о четвертом варианте, близком ко второму сценарию. По нему пошли государства Центральной Азии: реставрация своей письменности и начатое заново изучение своей действительной истории, то есть её «обретение», но с подчёркнутым «центризмом». Для Кыргызстана и Таджикистана процессы, начавшиеся в первом и продолжившиеся во втором десятилетии их независимости, определяются понятием «появление истории». Исторические исследования в Кыргызстане, возглавляемые Институтом истории Национальной Академии наук, в период с 2007 по 2010 годы осуществлялись на основе специального плана мероприятий. Его основными направлениями являлись: актуализация проблем фундаментальных исследований по истории кыргызской государственности, расширение источниковедческой базы, археологические и этнографические экспедиции, а также подготовка монографий, брошюр, учебников и учебных пособий.
Тематика научных исследований института охватывала все основные этапы истории кыргызов и кыргызского государства с акцентом на досоветскую историю. В рамках проекта «Происхождение, формирование и развитие кыргызского народа», а также международной программы ЮНЕСКО «Комплексное исследование Шёлкового пути – пути диалога»{92} исторические исследования разворачивались вокруг тех тем, которые были на периферии историографического внимания в советские годы. Среди таких тем происхождение кыргызов, становление кыргызской народности и государства, национальные движения начала XX века, репрессии сталинского режима. Национальная история воспринимается исключительно как история кыргызов.
Однако этого нельзя сказать о географически соседствующем Казахстане, где в историознании заметен переход от этноцентризма к мультикультурализму. Поскольку в официальной национальной политике не предусматривается титульной нации, акцент делается на гражданство и равенство наций. В государственных образовательных стандартах принято определение «История Казахстана», что подразумевает историю не нациебразующего казахского народа, а мультикультурного государства Казахстан. Ставка на культурную эксклюзивность, как и в Азербайджане, в Армении и Грузии, делается, прежде всего, для создания благоприятных условий для привлечения туристов в республику, для установления межкультурной коммуникации. «Места памяти должны стать основой для развития культурного туризма, а также музеефикации. Территорию Казахстана необходимо представить миру как основную ветвь Великого шёлкового пути, создать систему конкретных маршрутов и профессионально заняться осуществлением этого проекта», – таковы цели руководства Казахстана{93}.
Идею мультикультурализма в историознании разделяет и многонациональная Эстония, в которой проживает многочисленная российская диаспора. После восстановления национальной истории в этой балтийской республике не ставится знак равенства между историей Эстонии и историей эстонцев, история эстонцев также не отождествляется только с историей крестьянского сословия и его эмансипацией. Пристально исследуется прежде игнорировавшаяся история правящего и долго доминировавшего в культурной сфере меньшинства – остзейских немцев. Больше внимания уделяется истории национальных меньшинств в Эстонии, в том числе, русского. Ввиду того, что интерес эстонской общественности в основном прикован к событиям XX века, отправной точкой исследования всякого исторического вопроса является идея о самобытности и праве каждого народа на самоопределение на своей коренной территории, где он составляет большинство. Эстонские историки особое внимание уделяют таким темам, как обретение и потеря независимости, Вторая мировая война и советский период.
Наиболее распространенным положением по поводу этих событий является следующее: «Во Второй мировой войне (точнее, уже в 1938 году, повторно 1 сентября 1939 года) Эстония объявила себя нейтральной. Однако после сговора Гитлера и Сталина эстонское правительство вынуждено было капитулировать перед СССР, чтобы сохранить свой народ. Эстония – как государство – была оккупирована в 1940 году Советским Союзом, в 1941 году Германией и в 1 944 году опять Советским Союзом. Бессмысленно спорить о выборе, стоявшем тогда перед эстонцами, – как раз выбора-то, по большому счету, и не было. В сентябре 1944 года, когда немцы оставили Эстонию, была предпринята попытка восстановить независимость. Юридически вполне корректно созданное правительство сумело пару дней проработать в Таллинне и успело заявить о нейтралитете в советско-германской войне. С приходом Красной армии правительство бежало, почти все министры были пленены и получили кто каторгу, а кто смертный приговор»{94}.
В многонациональной Литве, однако, четкой ориентации на мультинационализм в историознании не наблюдается. В то же время известно, что заниматься изучением истории татар и караимов, проживающих в Литве со времен короля Миндаугаса, в исторической среде является весьма престижным. В современной Литве наблюдается больший интерес к истории новейшего времени и современности, нежели к медиевистике, когда Великое княжество Литовское являлось одним из крупнейших и мощнейших государств в Европе, что выглядит алогичным. Ведь за счет богатой и славной средневековой истории, по примеру Казахстана, литовцы могли бы вести успешные межкультурные коммуникации. Тем не менее результаты социологического исследования 2007 года (опрашиваемые отвечали на вопрос «Какой исторический период Вам как литовцу (гражданину Литвы) кажется наиболее существенным?») показывают, что 68,5% опрошенных заинтересованы в нынешнем времени, 35% – периодом Литовской Республики (1918–1940), 32% – советскими временами, 26% – эпохой национального возрождения с конца XIX века. «Литву князей» обозначали только 25,5% участников исследования{95}.
Открытие Дворца Правителей Литвы. 2009 г.
При всей «европейскости» Литвы и, казалось бы, склонности к межкультурному диалогу, в этой балтийской республике реализуются проекты, указывающие на этноцентристскую направленность нового историознания. Ее материальным воплощением является государственный проект по «восстановлению» Дворца Правителей Литвы – части комплекса Нижнего замка, которая служила и как резиденция великих князей Великого Княжества Литовского (ВКЛ) – королей Польши – во время их пребывания в Вильнюсе до середины XVII века. По мнению Н. Шепетиса, этот Дворец ныне представляется как символ долговечной литовской (в этническом смысле) государственности, но он был разрушен во время оккупации города московскими войсками (1655), умышленно разрушен «царской властью» после аннексии территории нынешней Литвы после 3-го раздела Речи Посполитой (РП). Но на самом деле это здание никогда не имело такого исторического смысла, да и понятие самостоятельности («равноправия») ВКЛ в составе РП не обладало «национальным» в сегодняшнем понимании характером. Здание потеряло прежнее значение в эпоху упадка государства и разваливалось само по себе, действия московских войск или российской власти не были фатальными. Самое важное, что здание нельзя восстановить, если отсутствуют аутентичные планы и чертежи, если есть только несколько рисунков более позднего времени. Несмотря на эти и другие аргументы историков и других специалистов, Дворец в последние 7 лет строится и устраивается в основном за деньги, и притом большие деньги из государственного бюджета{96}.
Для соседней с Литвой Латвии, как и для некоторых других стран постсоветского пространства, характерно появление двух противоборствующих групп историков, где для одних советская государственность является «провалом», «черным пятном» в национальном бытии, а для других – вполне легальной частью национальной истории. Одни стремятся к «национализации» истории, другие – к мультикультурности. Для первых «разрыв» компенсируется наличием национально-освободительного движения (сюда попадают любые формы сопротивления «чужим» режимам – от культурной фронды до партизанского движения), для вторых – разрыва не существует. В Латвии «бои за историю» являются внутренними боями, где противоборствующие стороны представляют собой различные части одного общества. «Перед нами, – пишет Виктор Макаров, – своеобразный треугольник, в котором, с одной стороны, есть латвийская официальная, поддерживаемая большей частью латышско-язычного населения версия истории, с другой стороны, «контрверсия», которую поддерживает другая часть жителей Латвии, наконец, с третьей стороны, версия истории Латвии, какой она видится вне Латвии»{97}.
Универсальная формула национальной истории в Азербайджане сейчас следующая: история должна соответствовать текущему моменту, иметь прообраз в достижениях прошлого, а любые возможные апелляции к прошлому должны находить удовлетворительное объяснение в новом историческом знании. Принцип подачи материала в исторической литературе, подходы к оценке тех или иных событий избираются с позиций того, какое значение они имели для азербайджанской государственности. Понятие «национальные историки» предполагает лишь историков, творчество которых протекает в Азербайджане, независимо от того занимаются ли они «национальной историей» или историей других стран{98}.
В ряде независимых государствах даже в первом десятилетии XXI века в историознании продолжал доминировать этнический компонент. Продолжающаяся «национализация» преподносится как орудие демократизации политической жизни. В действительности же, к примеру, на Украине высшая государственная бюрократия и политические элиты избрали стратегию использования стандартных схем национальной истории для легитимации своего общественного, культурного и политического статуса. Поэтому «национализированная история» по мере своего формирования интегрировалась в достаточно аморфную государственную идеологию, образовательную политику и гражданское воспитание. Все это осуществлялось под прикрытием этноцентризма, локального и геополитического, претендующего стать исследовательским подходом, который фиксирует черты определенной этнической группы. Характерной чертой этого метода стало сознательное заострение политиками спорных страниц истории для нарочитого разжигания в обществе острых исторических дискуссий.
На Украине, в частности, после «оранжевой революции» президент В.А. Ющенко активизировал национальную составляющую украинской истории, с особым упором на те страницы, где не существовало устойчивого консенсуса, или где его легко было нарушить. Это провело к стремительной актуализации тем, вызывающих крайнее раздражении в политически активной части общества. В результате, как пишет Г. Касьянов, «вторая половина первого десятилетия XXI века явила примеры исключительно острых общественных дискуссий по поводу прошлого, дискуссий, в которые втянулись не только граждане Украины, но и целые государства»{99}.
Право на создание национальной истории, где бы подчеркивалась исключительность исторического пути своей нации, требовало фактологических обоснований. Появилась необходимость в мифе с особым упором на национальный героизм и страдания народа. На Украине для этого были выбраны два наиболее знаковых исторических явления: Украинская Повстанческая Армия (УПА) как пример героических страниц истории и голодомор – как пример исключительной по масштабам национальной трагедии. Оба явления преподносились в крайне эксклюзивной форме – как предмет исключительно украинской этнической истории (УПА – борьба украинцев за независимость, голодомор – геноцид против украинской нации/народа){100}. Так называемая белая страница украинской истории – голодомор – усилиями власти превратилась в специфическую форму культурной реальности, в значимый символ национальной исторической мифологии и в то же время – в предмет крайне противоречивых политических спекуляций и жарких общественных дискуссий.
Рождественская открытка ОУН-УПА. Выпускалась в 1944–1952 годах
В Белоруссии комплекс «виктимизации», «страдальчества денационализированной» белорусской нации в том виде, как он сформулирован в «национальной концепции истории», выглядит довольно надуманным и не имеющим необходимой доказательной базы. Великое княжество Литовское имеет «белорусский» характер на основании того, что белорусы составляли большинство его населения. Также в Белоруссии к 2000 году приобретает видимые черты и приносит первые результаты программа полной смены парадигмы исторического познания и преподавания. Она инициировалась под лозунгами обретения национальной идентичности, желанием изучать и знать историю «не с чужого листа». «Чужой лист», «чужие формы дискурса», писали жёсткие критики «бэсэсэровской историографии» – это дискредитировавший себя историзм марксистской традиции. Поскольку, по их убеждению, в истории человечества «нет ничего универсального и всеобщего», то и «нет мировой истории» как таковой. Есть история национальная{101}. И тем не менее в Белоруссии при всей впечатляющей решительности, с которой одно в истории «вспоминалось», а другое «забывалось», нет тех крайностей, которые наблюдаются в других постсоветских странах.
После решения вопроса о праве на «нациецентрич-ную» историю, после укоренения восприятия своей страны как самостоятельной единицы в первом десятилетии XXI века в независимых республиках встал более сложный вопрос о самоидентификации в пространственной системе координат, причислении своей нации к одной из двух цивилизационных систем – к Востоку или Западу. С первой системой ассоциируются культурные, государственные, экономические и социально-психологические формы, связанные с отсталостью, подчинением индивида коллективу и государству, деспотией и авторитаризмом. Со второй – индивидуализм, демократия, свободный рынок, разнообразие культурных форм, идеологический плюрализм и свобода личности.
Страны Балтии (вступив в Европейский Союз в 2004 году), «румынская» Молдавия, Грузия (подчеркнув свою принадлежность к европейской семье идеей, что Грузия – европейская страна со времен Прометея, который был прикован к горам Кавказа), Западная Украина (в первую очередь, разрушая имперский/советский миф о единстве трех братских славянских народов) решительно идентифицировали место своей нации в Европе. «Логика “национализированной” истории, – пишет Г. Касьянов, – предполагала: первый шаг – превращение в полноценную, “историческую” нацию; второй – вхождение нации, “восстановившей” свою историю и историческую полноценность, в семью европейских наций»{102}.
Определение места «своей» нации в системе исторических, историко-географических, культурных и политических координат в рамках «национализированной» историографии предполагало создание таких национальных мифологий, которые позволяли бы не просто «выделить» или «отделить» свою историю от познавательных структур, схем и нарративов, ранее представлявшихся общими, но и доказать историческую обоснованность такого выделения. Главной целью, артикулируемой прямо или косвенно, было отделение от «общерусской» истории и «воссоединение» с «общеевропейской»{103}. Например, на Украине, неприкрыто стремившейся в «европейский дом», «европеизируемые» исторические факты целенаправленно «подстраивались» под типично общеевропейские процессы. «Наиболее пригодными с точки зрения набора стереотипов в стиле “исторического евроремонта” национальной истории являются новые интерпретации героического, казацкого периода истории Украины. В наборе соответствующих исторических мифов почетное первое место занимает идея “украинской национальной революции середины XVII столетия”, выдвинутая в научном исследовании и немедленно репродуцированная на уровне школьной и вузовской нормативной истории. В своих базовых формулировках эта идея выглядит так. В середине XVII столетия (если более конкретно – в 1648–1676 годах) на Украине (иногда используется эвфемизм “украинские земли”) происходила национальная революция. Её результатом стало создание национального государства, которое вследствие внутренних раздоров и давления со стороны соседей (разумеется, России и Польши) погибло, однако “украинские земли” сохранили остатки автономии и самоуправления, а с ними и соответствующую традицию. В ходе упомянутой национальной революции возникла “национальная государственная идея”, которая стала “для следующих поколений украинцев неписаным заветом в борьбе за независимость”»{104}.
Революция стала импульсом для формирования новой политической элиты, для развития национального самосознания, в частности, «идеологии элитарного украинского национализма», она пробудила «волю нации к самоутверждению и самовыражению в форме независимого соборного государства». Украинская национальная революция XVII века была событием, аналогичным революциям XVI–XVII веков в Нидерландах, Англии, Германии и Франции, это было событие европейского масштаба, и принадлежит оно европейской истории. Эта научная разработка, полностью построенная на риторике романтической историографии XIX столетия с огромным количеством логических форм, построений и риторических фигур советского варианта марксистской историографии{105}, немедленно, без каких либо дискуссий была абсорбирована официальной версией национальной истории.
Украинский историк Г. Касьянов считает, что среди наиболее привлекательных конструкций, одинаково ценных для всех центрально– и восточноевропейских исторических мифологий, является миф о «врождённом» демократизме своих наций (как правило, в противопоставлении «другому», коим всё время оказывается Россия и русские) и о первенстве в законодательном обустройстве. Со времен классиков национальной историографии XIX – начала XX века стандартная версия национальной истории украинцев обязательно содержит ссылки в одних случаях на «вечевую демократию», в других – на «христианскую казацкую республику». Разумеется, важным элементом подтверждения одновременно и демократичности, и принадлежности к европейскому миру является упоминание о наличии на «исторических территориях» Украины Магдебургского права{106}.
Отдельным феноменом среди стран бывшего СССР является Молдавия. Казалось бы, историки многонациональной Молдавии должны придерживаться тех же направлений, которые наметились в Эстонии и Казахстане. Однако Молдову и ее судьбу национальные историки осмысливали и продолжают осмысливать как особый случай на постсоветском пространстве, так как само понятие «молдавская национальность» не определено внутри дискурса национальной историографии{107}. Кроме того, ни в одной из бывших союзных республик не муссировался вопрос о вливании в состав соседнего государства – в данном случае Румынии.
Памятник Штефану чел Маре в Кишинёве
Поэтому в Молдавии среди национальных историков выделились две оппозиционные группы: «молдовенисты» и «румынисты». Для «молдовенистов» принципиальными являются следующие события: рождение молдавского государства, правление Штефана чел Маре, Дмитрия Кантемира, правление Петра I, 1812 год, 1918–1940 гг., Великая Отечественная война, нахождение в СССР как время расцвета страны. Пребывание в Румынии считается трагической страницей. Для «румынистов» определяющими предстают иные исторические вехи: дако-римские войны, романизация населения, формирование румынского этноса и нации, объединение румынских земель и основание румынского государства под руководством Траяна, Децебала, Буребисты и Михая Витязу, основание Румынии в 1859–1861 годах, 1918 год, соединение Бесарабии с Румынией – 1918–1940 годы, аннексия СССР Бесарабии с 1940 году, возврат латинской графики и румынское название нации и языка.
Представители румыно-интегрированной интеллигенции на вопрос анкеты: «Что для вас означает национальная история?» – отвечают, что это борьба за возрождение национального румынского языка и протест против насильственной русификации в советский период. Они утверждают, что подобной борьбы за язык не было ни в одной стране, что через него шел процесс роста национального самосознания. На уровне официальной политики оспаривается румынская модель национального строительства, которая гласит: «Молдаване – часть румынской нации». Противовесом выступает молдовоцентричная модель, которая обосновывает представление о двух нациях: молдавской и румынской. Румыноцентричная парадигма видит в русских оккупантов… не только с 1940-го, но и с 1918-го и даже с 1812 года{108}. Национальное сообщество разделилось по вопросу самоидентификации: основная часть правящей политической элиты считает себя молдаванами, а большинство оппозиции и значительная часть национальной интеллигенции ощущают себя румынами.
Невзирая на то, что в 2000–2010 гг. страны постсоветского пространства условно разделились на группы по методу создания национальной истории, во всех странах сохранился ряд схожих проблем, связанных с общей для всех советской историей. Если в первые постсоветские годы под «белыми пятнами» чаще всего подразумевались отдельные неизвестные или малоизвестные (в силу разных обстоятельств) события, в первую очередь сталинской эпохи, то постепенно хронологические и тематические рамки «белых пятен» увеличились, объем исторических событий и явлений, нуждающихся в пересмотре с новых позиций, значительно возрос. Уже говорилось о голодоморе на Украине, являвшемся в СССР закрытой темой. Свои «белые пятна» обнаружились в Армении и Азербайджане.
Национальным историкам Армении принадлежат работы по геноциду армян в Османской империи начала XX века, сравнительному анализу геноцида армян и холокоста евреев, поиску политически ответственных за эти трагедии. Осуществить эти исследования в Советской Армении было просто невозможно{109}. История геноцида оказывает огромное влияние и на нынешнее отношение Армении к Турции, а непризнание Турцией самого факта геноцида воспринимается большинством граждан Армении как чудовищная несправедливость и признак недружелюбия.
В Азербайджане широкий общественный интерес в 2000–2010 гг. стимулировал исследовательскую работу по проблемам, которые ранее считались подцензурными, а именно: по истории азербайджанских легионов в годы Второй мировой войны, национально-демократического движения в Южном Азербайджане, общественно-политической ситуации в Азербайджанской ССР после войны и в годы хрущевской «оттепели»{110}.
Мемориал Славы в Кутаиси, взорванный 19 декабря 2009 г.
Тема Второй мировой войны поднималась и поднимается во всех странах постсоветского пространства, особенно накануне 60-летней годовщины Победы СССР в Великой Отечественной войне, а затем и 65-летия. В первую очередь, дискуссии касались того, что же это все-таки была за война для их народа – Вторая мировая или Великая Отечественная? Например, в Грузии возобладала точка зрения, что для их страны и народа война не была Отечественной, невзирая на то, что грузинский народ вместе с другими народами СССР мужественно сражался против международного зла – нацизма, а Грузия послала на фронт до 700 тысяч солдат и офицеров, принеся в жертву войне значительную часть своего населения.
В изданной в 1994 году работе Виктора Рцхиладзе говорится, что Грузия оказалась втянутой во Вторую мировую войну, поскольку у инкорпорированной в Советское государство маленькой страны не было другого выхода: «В чужой войне, под знаменами сатанинских империй погибали сыны грузинской земли и их костями усеяны необъятные просторы России, Германии и других стран. Эта война была иронией истории и трагедией для грузинского народа»{111}. В учебнике по истории XX века, изданном в 2003 году, однако, предлагается дифференцированная оценка отношения грузинского народа к войне: «В условиях господства советской идеологии значительная часть грузинского народа действительно верила, что война была Отечественной. Вместе с тем для тех, кто помнил оккупацию независимой Грузии, Вторая мировая война не могла быть Отечественной, впрочем, так же, как и для грузинской эмиграции, которая в течение двадцати лет боролась за восстановление независимости своей страны»{112}.
В Азербайджане активно обсуждается вопрос о значении бакинской нефти в победе СССР в войне, но однозначных оценок тому, была ли для азербайджанцев война 1940–1945 гг. Отечественной, нет. В школьных же и университетских учебниках по истории на Украине и в странах Балтии происходит замещение понятия «Великая Отечественная война» более широким понятием – «Вторая мировая». Эстонские историки признают поражение страны во Второй мировой войне в том смысле, что страна потеряла независимость и четверть своего населения, но эти же историки считают, что их страна является одной из победительницей в «холодной войне». «Как гитлеровский, так и сталинский режимы, – пишет А. Адамсон, – на государственном уровне приравнены в Эстонии к преступным, без особого различия между ними. Обе стороны были против права народов на самоопределение, и те и другие – захватчики – убивали, пытали и депортировали население, а в будущем планировали исчезновение (германизация или русификация) эстонцев как самостоятельной нации. В Эстонии считают оба режима равно преступными. К ветеранам германской армии относятся в принципе так же, как к ветеранам Красной армии. Солдат есть солдат, а вина всегда личная, не коллективная»{113}.
В Латвии же популярно сравнивать: кто в Латвии больше убил людей в 1940–1941 гг. советская власть или с 1941-го по 1944 год немецкая оккупационная армия? Идут активные подсчеты, и их результаты, безусловно, разные{114}.
Особое место в национальных историях занимает проблема оккупации и пакта Молотова-Риббентропа. Некоторые историки стран Балтии, в частности Литвы, стремятся к умеренной интерпретации советской оккупации 40-х годов. «Было на международной арене всеми признанное государство. Оно было насильственно захвачено и неправомерно аннексировано соседним СССР. Но Литве удалось освободиться и снова укрепиться на международной арене. Теперь она просто обязана определить и четко обозначить действия того соседнего государства против граждан Литвы, а также результаты неправомерной политики и правомерного ей сопротивления. Это обозначение – вовсе не диктат нынешнего Литовского государства в области интерпретации истории, но проявление господства юридического сознания (правового мышления) в политике»{115}.
Некоторые историки Молдавии вообще выделяет группу стран, «претерпевших в недавней истории больше всех остальных» в силу катаклизмов 1939–1940 гг. К ним относятся государства Балтии и западные области Украины{116}. Как и в странах Балтии, историки считают, что пакт 1939 года узаконил оккупацию и стал причиной порабощения местного населения. В послевоенный период трагедии не прекратились – депортации, голод 1946–1947 гг., репрессии 1949 года. На кого возложить ответственность за все это? В Молдавии в вопросе вины России за преступления советского режима наблюдается редкое единодушие – виновата.
А вот по поводу мнений, распространенных в Латвии, директор Центра «EuroCivitas», историк Виктор Макаров, высказался так: «Был у нас такой летчик Цукурс, знаменитый во всей Латвии, наиболее удачливый летчик до войны. А во время войны он пошел по собственной воле в один из немецкий полицейских батальонов. Лично отличился. И вот выпустили у нас марку в честь этого Цукурса. И кто на марке? Летчик Цукурс или Цукурс-каратель? Вот и разбери. Упоминают то, что выгодно упоминать, а то, что невыгодно, пытаются замалчивать. С обеих сторон»{117}. Понимание вот этого «с обеих сторон» и является залогом объективного взгляда на историю. Если говорить о России, то понятие «национального» в применении к образу прошлого в последние десять лет пребывало в проблемном поле историко-культурной рефлексии по поводу конструирования национальной идентичности в многонациональной стране. Неоднозначный дискурс власти по части идентификации русского/российского народа/народов на историко-географическом пространстве начала XXI века традиционно обращался к историческому знанию и образам исторической памяти как важным аргументам в легитимации позитивной картины настоящего. По мнению Т.А. Филипповой, на особенности национального историописания в России определённое воздействие оказывают два фактора, зачастую вступающие в противоречие: 1) новая западническая стилистика и рационализирующая риторика в описании образа государственности (власть презентирует себя как власть-технолог, власть-проектировщик социальных процессов); 2) параллельный рост тенденции (наметившийся в позднеельцинскую эпоху) к имперскому стилизаторству в оформлении исторического и актуального образа страны и её власти (вне зависимости от реальных политико-культурных характеристик той или иной формы государственности{118}.
Учебная литература по истории стран СНГ и Балтии также продолжает продвигать тот образ отечественной истории, который, по мысли его создателей, должен обеспечить воспитание гражданской лояльности новых поколений.
В Грузии национальная история стала программной дисциплиной не только для гуманитариев, но и для всех вузов республики. В Украине в средних общеобразовательных школах был введён предмет «История Украины» (с 4 по 10 классы, а с 2005-го – с 5 по 12), а во всех высших учебных заведениях, независимо от их профиля, был введен обязательный семестровый курс «История Украины». В Азербайджане понятие «отечественной истории» окончательно стало подразумевать лишь историю Азербайджана, а не историю прежней «большой Родины». В Литве канонических учебников синтезированной истории нет. В Латвии официальная латвийская история русскоязычной частью населения отталкивается и в молодежной аудитории не воспринимается. В Эстонии Предметный совет представителей вузов и учителей истории разработал Государственную учебную программу по истории, действующую с 2002 года, в которой учителям истории предлагается только список тем, часто даже без ключевых понятий. Например: «3.1.7. Эстонская Республика 1918–1940. Становление независимости Эстонии. Освободительная война. Экономика, внутренняя и внешняя политика Эстонской Республики. Культура. 3.1.8. Государство и народ Эстонии во Второй мировой войне. 3.1.9. Эстонская ССР: общество, экономика, население, культура, сопротивление чужеземной власти, эмиграция. 3.1.10. Восстановление независимости Эстонии»{119}.
