Газета День Литературы # 104 (2005 4)

Текст добавлен: 17 сентября 2016, 21:03

Текст книги "Газета День Литературы # 104 (2005 4)"

Автор книги: Газета День Литературы

Жанр:

Публицистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

"Ой, и я, и я бы не торопился. И заметьте: и не поторопился. Это не я обвиняю Вознесенского в плагиате. Это Губайловский не обвиняет Вознесенского в плагиате. А я и не в плагиате, и не обвиняю, а просто обращаю внимание на нек-рые обст-ва:

матьматьматьматьматьматерьматерьматерь родина

сыра земля

и никакого метро

а война

вон она

Нек-рые, вроде того обст-ва, что, будучи напечатаны в питерском самиздатском «37» 78 года, эти стихи (как и другие) так и остались в самиздате (опять прав Губайловский!), т. к. остались без гонорара. А не то что там без премии… А еще было 64 года.

…тьма

тьма тьма тьма тьма тьма тьма-то там она

темнота-то темнота

да города

да города…

Это про Черноморское побережье. И, действительно, вспоминаю, что углядев тьмуть Вознесенского в «Юности», не то в «ЛГ» где-то в 65-7, радости не испытал. Как и горя настоящего. Тем более, похожий случай с «Антистихом» – у меня в 60, у Вознесенского – в 62 уже был. С аналогично распределенным гонораром. Шутка… «Почему не допустить, что Вознесенский догадался сам? Это ведь не очень трудно…» Ой, Губайловский…

Это-то?.. Не то что нетрудно – это раз плюнуть. Просто трудно не догадаться – особенно когда до тебя уже догадались. Давно замечено. Нет, того, что зовут талантом, в Вознесенском было на двоих-троих таких Вознесенских. Сложней с соображением. Но вот комсомольской совписовской поганости и наглости – этого на 10–20 таких же…

Вознесенского выпустили на публику изображать наш советский авангард – до того фальшивая роль (особенно после 62 года), что не мог не чувствовать это и сам Вознесенский – и это, похоже, особенно подбадривало, поддавало беспардонности, подзуживало лезть на рожон, в положения хуже и хуже одно другого и губернаторского. Особенно скакать, особенно перед нашим братом: а – что? А вот что вы мне сделаете? А вот вас нету, а вот я – есть. А вот такой я говно – по анекдоту про крокодила…"

Но творили первопроходцы нашего андеграунда 50-х—60-х осмысленно и всерьез. Как и положено на Руси. Даже в случае с русским авангардом. Случайно ли писал Василий Кандинский трактат «О духовном в искусстве», случайно ли Казимир Малевич обосновывал в брошюрах идеологию своего квадрата, случайно ли Эль Лисицкий клином красным бил белых? И левые, и правые в России творили всерьез. Граница этого серьезного отношения к творчеству – 60-е—70-е годы. И потому возник баррикадный раз-лом не только между традиционалистами и новаторами, но и в самом стане нонконформистского искусства между творцами и имитаторами, угрюмыми фанатами своего искусства и ловкими скользящими иронистами. Вот на этом раз-ломе поэт Всеволод Некрасов (а также и его сверстники и соратники от Холина до Сатуновского) был затёрт подобно тому, как затирают смысл любых значимых слов в пустопорожнем официозном обороте.

А я

Никто

Только звать

Меня

Никак не никак

Знаете ли

Я не никак

А Некрасов

Всеволод Николаевич

Не прошу любить

И не жаловаться

Есть в постмодернистском словаре такое понятие «смерть автора», когда автор как бы умирает в своём произведении, обезличивается и никак не даёт о себе знать. Скажем, в любом центонном стихотворении, целиком составленном из чужих цитат, где ты найдёшь самого автора? Недаром постмодернисты так легко могут подменивать свои обезличенные тексты. Одного Пригова хватит на всю литературу. За всех напишет, всех спародирует. Всеволод Некрасов, когда его загнали в угол, брошенного и одинокого, стал отвечать всерьез: «Режим блатной тусы гонит из искусства переживание: кабачкам оно не по зубам: предел их – обезьяньи кривляния… То-то и смерть искусства… Вполне реальная: куратор на месте автора. Технологии раскруток, блат-РR вместо качества и есть смерть, подмена и как итог отмена искусства. Как и смерть автора: живая неповторимая человеческая личность, всем опытом отвечающая за сопряжение разум/переживание, что и было сроду задачей искусства, да и всего сознания, никакой тусовке некстати, тогда разом кувырком… рыночно-наперсточная их наука про эти смерти…»

И вот эта постмодернистская «смерть автора» настигла Всеволода Некрасова при жизни. Он вроде бы и есть, и даже активно пишет и работает. Но прошло уже двадцать лет перестройки, уже вовсю президент Путин в Париже целуется и обнимается с давним эпигоном Некрасова Дмитрием Приговым, без которого вообще на Западе не проходит ни одна литературная тусовка, а о поэзии Всеволода Некрасова, когда-то и возрождавшего новую поэзию в далёкие 50-е годы, естественно, запрещённого к публикации в советское время, молчат и поныне, в эпоху полной свободы. Так же замалчивают и Леонида Губанова. Не было их. Никогда не стояло. Вот они – правила игры либеральной тусовки.

Ушли из жизни в своём маргинальном полуизвестном одиночном состоянии почти все его былые друзья: Лев Кропивницкий, Михаил Соковнин, Ян Сатуновский, Игорь Холин, Генрих Сапгир. Новым друзьям уже сам Некрасов оказался не нужен. Помню, когда-то рассказывал Корней Иванович Чуковский: «Сначала – говорили Чуковский, Маршак и другие. Потом стали говорить – Маршак, Михалков и Чуковский. Нынче говорят – Михалков, Маршак и другие. Так я стал „и другие“…» Примерно то же самое происходило с Всеволодом Некрасовым. Сначала говорили: Кропивницкий, Некрасов, Холин, Сатуновский и Сапгир. Затем стали говорить: Некрасов, Холин, Пригов, Рубинштейн. Нынче говорят: Пригов, Рубинштейн и другие.

Так Всеволод Некрасов в том литературном течении, родоначальником которого в России он является, очень быстро в перестроечной хищнической суете, в погоне за грантами, премиями и поездками в Париж и Берлин, в конкуренции с молодыми и прожорливыми циниками попал в «и другие…» Остается с ностальгией вспоминать о романтической Эпохе Возражения советских времён, когда для того, чтобы заявить о себе, надо было и немалое мужество иметь.

Не тирлимпомпом

Но поделом

Нам

А были мы империей зла

Испытывали мы

Массу радости

Ситуация живой разговорной речи, в которой существовала его поэзия, стала превращаться в решительный ответный отклик, в речевой энергичный жест. Он по-прежнему тщательно работает над словом, но по-прежнему его конкретное слово несёт в себе смысл, новое Возражение уже новым хозяевам жизни:

Эпштейн бакштейн

А Рубинштейн

Почему это

Сюда не рифмуется

Почему это

Тут рифмуется

Кедров

Откеда вдруг

По-прежнему интересна внутренняя рифма: Кедров – откеда вдруг, по-прежнему речь состоит из концептов, устоявшихся и клишированных, ибо и Эпштейн, и Рубинштейн – давно уже сами стали концептами. По-прежнему поэт выстраивает ряды-перечни, характеризующие уже не советский, а перестроечный хищнический менталитет. Уже другие фразеологизмы, другие поговорки, другие слова-наименования из другого опустошённого мира:

Букер бякер

Букермекер

Антибукер Интернет

И тебя нет

А кто

Есть

Кто

Есть

Тимур кибиров…

Как русский авангардист, Всеволод Некрасов оказался достаточно далёк и от своих предшественников (чересчур большим оказался временной разрыв для прямой переклички с Маяковским ли, с обериутами), и от своих последователей, умело предающих своего учителя. Организованная «смерть автора». Как говорится: за что боролись? Всеволод Некрасов пробовал возмущаться, обратить внимание друзей и читателей, пишет протестные, возражающие статьи: «Приговский фонтан забил так безумно именно после „Аполлона 77“, собравшего „конкретистов“ ещё пятидесятников, и какое-то время Пригов сам заводил речи об этом: „Пригов твой эпигон, а Кибиров – Пригова“ говорит Гробман. И что возразишь?..»

Кому же, как не диссидентствующему поэту, было радоваться падению режима и полной свободе искусства. Но для нового общества потребовалась свобода смерти: смерти народа, смерти науки, в том числе и смерти искусства. И оказалось, что новое либеральное общество диктует свои законы и распределяет места ещё более жестоко, чем предыдущая. С удивлением замечает Всеволод Некрасов: «Казалось бы, они природные враги друг другу. Зря казалось. Первые враги они – общему врагу: тем, кто вне системы. И обе системы слипаются в одну, и ей, единой системе, годятся смертискусники, годится кабаковина с куликовиной и приготой, лишь бы не Булатов и Олег Васильев. И смерть искусства, и смерть картины, и смерть автора вовсю гуляют, востребованы, растиражированы…»

И империя

Империя страсти

К информационной ой власти

Страсти Господи прости

Господина Гусинского

И не единственного

Типа

Господина Гусинского

То есть

Гой еси?

Гой гой.

Гой еси.

Вот эта детская поэтическая наивность и ясность в выражениях завела Всеволода Некрасова уже через край положенной политкорректности. Впрочем, вспомним Александра Блока: «Я – поэт, следовательно не либерал». Воевать с советскими чиновниками дозволялось почти легально. А вот воевать с либеральными кураторами и чиновниками от искусства оказалось гораздо страшнее. Ибо многим не понравилось, что «у вас много каких-то одинаково звучащих фамилий». То есть, надо ли гою идти на рожон. Неожиданно для себя уже стареющему поэту, лет пятьдесят чувствующему себя евреем в искусстве (в цветаевском смысле – «все поэты – жиды», одинокие и заброшенные), пришлось обороняться уже от новых политических обвинений в антисемитизме. Но ему ли, по-детски радующемуся, по-детски мыслящему и играющему словами, по-детски огорчающемуся, выстраивать новые изощренные оборонительные сооружения? Что он мог сказать на упрек в том, что в последних стихах у него многовато Гройсов, Эпштейнов. Бакштейнов?

Игрушки книжки

Какие ишь

Какие наши делишки

Какие ишь у нас

Иртюшки

И пригушки

Скажите

Хотите жить

Умейте иртеться

Это повторы про свободу и про честь и достоинство либеральным исскуствоведам нравились. А повторы про иртюшку с пригушкой вызвали единодушное раздражение. Поэт ответил сразу всем в «Русском журнале» статьей «Разговор в Нью-Йорк Сити об одном антисемите». Он убеждён, что «…шантаж антисемитизмом – любимое прибежище к ногтю взятого Айзенберга Миши, Миши Эпштейна, Иоси Бакштейна, Бори Гройса…» Ему порукой его честь и его достойное прошлое, но много ли они стоят для его оппонентов?

Шахер махер альманахер

Михаил Айзенберг

Миша Шайзенберг

Ох и паршивый пример

Нехороший пример

Заразительный

«Это потому, что я еврей», – соригинальничал Миша. Нет, Миша. Это потому, что ты прохиндей и знал, что делаешь. Когда запускал приготу и напускал приготы в сговоре с какой-то театральной дрянью. Всего лишь."

В ответ на свою статью в «Русском журнале» он уже читает в Интернете: «Гнусный, махровый антисемит вы, Некрасов. Какими бы кудрявыми словами вы не прикрывались, как бы не путали нас своими текстовыми завихрениями, вы есть – махровый, зоологический антисемит. Да и были им, в чём не постеснялись признаться…»

Думаю, жизнь поэта Всеволода Некрасова теперь немного усложнится. Хорошо бы ему в любом случае не зацикливаться на неприятностях, бывали у русских писателей неприятности и похуже. Надо лишь почувствовать себя ещё более свободным и решать свои творческие планы. С одной стороны – искренний и истинный поэт русского авангарда, ценящий друзей и свою страну, какой бы она ни была. С другой стороны – суетливость всей нынешней литературной урлы любой национальности, при любом режиме оказывающейся на верхушке культурной власти, стремящейся всегда и во всём определять литературный процесс, очень быстро развеется временем.

Кто такой сегодня в рамках русской и мировой культуры Давид Бурлюк и кто такой Владимир Маяковский. А ведь первый пробовал шефствовать и направлять второго. Затем этим же занимался Ося Брик. Где он и кто он? Кто такие Вадим Шершеневич и Анатолий Мариенгоф по сравнению с Сергеем Есениным? Тоже ведь суетились, соперничали, старались опередить. И нельзя сказать, что они были совсем бездарны, но уровень не тот, не та планка творческой высоты. Так и нынче Всеволод Николаевич Некрасов – лидер русского поэтического авангарда 50-х—60-х годов, автор многих книг и статей со своими открытиями в области поэтического слова по-прежнему будет интересен всем ценителям русской словесности, а всяческая пригота и бакштейниана уйдут в ту самую тень, в которую загонял когда-то неформальных поэтов либеральный критик Станислав Рассадин. Уйдут в ссылки и примечания, такова их судьба.

Людское ли это дело

Дух

Да отделяти от тела…

Всеволод Некрасов
ПОЛЕМИКА

Господа офицеры!

Шилдышивалды!

Пустимтесь вприсядку

Поднявши фалды!

…и ответственные лица

переменятся в лице

господа офицеры

Гайдар отпустил цены

лица

если переменились в лице

задницы

в большинстве

остаются и на месте

и в целости

в подавляющем

большинстве

……….

вот тебе и мать

зато как светло

как это понимать

что ли что и этот

свет

проклят

и погаснет

а пока

свет

за советской

занавеской

с музыкой

Дунаевского

блеск

а посмотреть

сразу

там и мать

матьматьматьмать

матерьматерьматерь

родина

сыра земля

и никакого метро

а война

вон она

*******

живой

и ой

ой

и слава Богу

Не сочти только за Бога

никоГо другоГо

Ге Бе за Бога

Бога за Ге Бе

*******

Такой дорогой подарок

как Карадаг

Вокруг

и около

и глубоко

голубое

Как будто

это и было

до

То-то

Расти большой

Спасибо

большое

Прости пожалуйста

И еще раз

Посвети

…………

Русь Русь

ась ась

авось авось

а она

спряталась

не вас ли

и испугалась

а оставалась если

хоть

здесь

в этих лесах

самых

и в самом деле

здесь ели есть

Эрику Булатову

я уж чувствую

тучищу

я хотя

не хочу

и не ищу

живу и вижу

И Я ПРО КОСМИЧЕСКОЕ

Полечу или нет – не знаю —

До луны или до звезды.

Но луну я пробовал на язык

В сорок первом году

в Казани.

Затемнение. Война.

Тем не менее – луна.

Белый

Свет,

Белый

Снег,

Белый

Хлеб, которого нет.

Никакого нет.

Я давным-давно

вернулся в Москву:

Я почти каждый день

обедаю.

А на вид луна была вкусная,

А на вкус луна была белая.

*******

господин президент

правильно говорит

господин президент

правильно говорит

да криво

иногда

сильно криво делает

господин президент

Николай Переяслов
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ – КАК БУДУЩЕЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Не будучи уполномоченным говорить от имени всех членов Клуба метафизического реализма, я, тем не менее, не могу не сказать несколько слов по поводу новосозданного литературного направления от себя лично. Регулярно и кропотливо отслеживая в течение, как минимум, последнего десятилетия текущий литературный процесс в России, я не могу не видеть того, что метод так называемого «традиционного» реализма (всё более скатывающегося к натурализму) на сегодня фактически почти полностью исчерпал свои художественные возможности и работает сейчас не столько на развитие, сколько на обесценивание современной литературы. Безусловно, и среди его апологетов пока ещё можно встретить нескольких авторов, творчество которых оправдывает собой существование этого полумёртвого метода познания действительности, но подавляющее большинство писателей-реалистов находится, образно выражаясь, на грани своих индивидуальных творческих катастроф, сумма которых неотвратимо складывается в приближаемый ими общероссийский литературный апокалипсис, в который они поневоле увлекут за собой и необдуманно поставивших на них издателей.

Кому, спрашивается, нужны сегодня бесконечно дублирующие собой унылую заоконную явь произведения, когда рядом с полуистлевшим, как портянка старика Ромуальдыча, серым сукном увядшего реализма шумит целая ярмарка, на которой разложены отрезы ярчайшей праздничной ткани всех тонов и расцветок – и каждая из них неповторима, не имеет своего дубликата, ибо соткана и раскрашена не по затёртым шаблонам стандартного копирования действительности, а исключительно по индивидуально отыскиваемым рецептам проникновения в метафизические тайны бытия и лабиринты вечности. Каждое произведение представителей метафизического реализма – это опасное и увлекательное путешествие в глубины человеческой психики, встреча с обитателями параллельных миров и давно умершими предками, экспериментирование со временем и со словом, история прорыва инфернальных сил и рассказ о восхождении к Божьему Престолу, анатомирование прошлого и рентгеноскопия будущего, сплетение узнаваемой жизненной правды и ошеломительного вымысла, единство гармонии и ужаса, постижение загадок любви, рождения и смерти…

Реализм как творческий метод – это такой же рудимент литературы, как всё ещё встречающийся у некоторых людей хвост, а потому и издатели реалистической прозы кажутся мне откровенными ретроградами, деятельность которых противоречит эпохе реформ и преобразований.

Хватит популяризировать серость, выдавая её за шедевры, когда вокруг написано столько настоящих бестселлеров! Хватит выжимать соки из плоскостного копирования действительности и пытаться разбогатеть на урезании жалких авторских гонораров – произведения писателей метафизического направления способны стать для издателей такой же золотой жилой, какой для их зарубежных коллег стали книги Стивена Кинга, Ричарда Баха или Паоло Коэльо!

Метафизика – это не бред писательского сознания, а всё то, что скрыто от обычного человеческого глаза, что протекает тайно и невидимо для рядового гражданина, но поддаётся анализу при помощи определённых художественных приёмов. Метафизика – это существующее рядом с нами закулисье жизни, взгляд в потустороннюю реальность, обнажение тайных связей между следствиями и причинами исторических событий и поворотов личной судьбы.

Создание Клуба метафизического реализма – это не более и не менее как момент организационного рождения самого полноценного творческого метода, описывающего жизнь и историю страны и её граждан не только в видимом спектре, но и в тех потаённых течениях, где как раз и происходят многие судьбоносные для всех нас события и где зарождаются мотивы завтрашних войн, смертей, любовных союзов, благородных поступков и преступлений, а также множества неведомых нам явлений как нашего личного, так и мирового будущего. А потому – не тратьте свои время и деньги на штампуемые, как тазики на конвейере, книги-однодневки. Не забивайте голову пустыми детективами и высосанными из пальца амурными похождениями. Ищите книги писателей-метафизиков – и вы, подобно послам князя Владимира, которые в поисках истиной веры побывали в православном храме, воскликнете потом в изумлении, что «отведав сладкого, кто же захочет пробовать горькое?!.» Литература – это не фиксирование последствий того цунами, что превратил остров Пхукет из курортного рая в кладбище под обломками, литература – это сейсмограмма, предупреждающая о завтрашних землетрясениях, и этим-то она и ценна для человечества. А иначе – и бумагу переводить не стоит…

Алексей Шорохов
ПОЭТ И ШКОЛА
О стихах Виктора СМИРНОВА

Виктор Смирнов – поэт. По мнению многих, один из лучших сегодня. Недавно увидел свет первый том двухтомного собрания его стихов: «В гостях у жизни». Начиная седьмой десяток, поэт озирает написанное им и предоставляет нам возможность сделать то же самое.

Спасибо ему, книга получилась поучительной, даже хрестоматийной. Потому что именно в лирике Виктора Смирнова как нельзя лучше отразился огромный – его чаще всего называют «советским» – период в истории русской поэзии. То есть без малого весь ХХ век!

В этом небольшом томике стихов, толщиною в человеческую жизнь, небывалым откровением становится не «свежесть образов», «изощренность строфики» и тому подобная ерунда, а сама трагедия времени и души человеческой, заключенной в нем. Тем знаменательнее, что речь идет о душе поэта. Которая, по слову Пушкина, самим своим строем уже «расположена к живейшему восприятию впечатлений» и «скорейшему сообщению оных».

Так вот: о трагедии русского народа и нашей истории в ХХ веке, о трагедии отдельных человеческих судеб и целых поколений, – обо всем этом говорено много и достаточно основательно, но вот о трагедии русской поэзии, о трагедии Поэта и Школы не сказано еще ничего. А ведь, собственно, об этом у Заболоцкого: «нет на свете печальней измены, чем измена себе самому»!

Хочу подчеркнуть, речь идет не об «идеологической» или «политической» измене диссидентствующих ночью, но прилежных днем (дача, квартира, должность, сами понимаете) «участников социалистического строительства», а об онтологической измене поэта – поэзии. И об этом необходимо подробнее.

***

В одной своей статье я уже писал о том, что советская поэзия вышла из акмеизма. Эту, для многих, видимо, парадоксальную, мысль необходимо разъяснить.

Дело в том, что сам дух советской эпохи 30-х годов ХХ века (то есть времени, когда, собственно, и начинает формироваться советская поэтическая Школа) точнее всего можно охарактеризовать как «дух созидательного строительства». Причем, повторюсь, это даже не идеология, а именно дух. Приглядитесь, рациональное и созидательное строительство во всем: в государственности (создание СССР из никогда прежде не существовавших, наскоро созданных республик), в политической жизни (начало преобразования ВКПб в КПСС), в сельском хозяйстве (создание колхозов), в промышленности (индустриализация), в культуре (создание союзов писателей, композиторов и т. д.).

Нечего и говорить, что богоборческое строительство преследовало и декларировало в конечном счете гораздо более глобальные цели: рациональное укрощение стихий, исторического процесса (направление его в «нужное русло»), а там, чего уж, и переделка бытия человеческого с идеей личного земного бессмертия (ленинская мумия, институты омоложения, переливания крови, генетики и т. д.) в целом.

Но так как душа человеческая – создание Божие (как мы веруем и как, кстати, показывает наш исторический опыт), а не сумма предсказуемых психосоматических реакций, то и во вполне созидательной и безупречной схеме: 2х2=4, необходимо (коль речь идет о чем-то, связанном с человеком, то есть обо всем) вместо определенной двойки подставлять неопределенный икс, и тогда в итоге опять-таки замаячит не строгое и жизнеутверждающее четыре, а самое что ни на есть неизвестное и неопределенное – х. Или бездна (в смысле бездонности и неопределенности).

Об этом, в общем-то, и сказал Блок, завещая: «творите, опираясь на бездну, так надежнее». И крепче, заметим. Потому, что в переводе с интеллигентского на русский это будет звучать: творите, доверясь душе. Или – уповая на Бога.

А как же созидательный социалистический задор, с его жизнеутверждающей четверкой? Как и предсказывал Розанов, возраст социализма оказался равен возрасту одной человеческой жизни и ее глупости: 70, от силы 80 лет. И вот – бездна и неопределенность человеческой души, торжественно изгнанные из светлого и созидательного, но обездушенного бытия, победительно разверзлись и поглотили социализм и его строителей. Теперь куда ни посмотришь: вместо СССР – бездна, вместо КПСС – бездна, вместо колхозов – бездна… И неопределенность. Над тем, что же сейчас действительно существует на нашем пространстве, ломают голову все: начиная с нас самих и кончая аналитиками западных и восточных разведцентров. И все-таки, как минимум одно «определенное» на «пространстве всеобщего краха» осталось. Это поэзия.

***

Дух строительства, дух конструктивизма – все просчитано, кубик к кубику, образ нанизывается на образ – разумеется, не обошел стороной и поэзию. Ведь она тоже – стихия. Стало быть, и её нужно было укротить.

Блоковская поэма «Двенадцать», несмотря на всю свою революционную патетику, вызывала сильное сомнение и внушала вполне оправданные опасения созидательному и всепобедному духу строительства. То есть, да, Блок – крупнейший поэт на рубеже эпох, принял революцию и все такое. Исторически «Двенадцать» была объяснима. Даже необходима. Но только – для истории литературы. И упаси Бог – продолжать в том же духе. Все эти ветры и вьюги от социалистического строительства камень на камне бы не оставили. Поэтому, нет, не годилась «Двенадцать» в качестве примера и образца. Футуристическая заумь тем более.

Но была школа, которая провозгласила «лучшие слова в лучшем порядке», которая объявила поэзию «царством меры и отвеса», то есть донельзя созвучная духу строительства и определенности. И, несмотря на то что творцы этой школы (расстрелянные Гумилев, Мандельштам) под конец жизни ей явно изменили, именно акмеистическая теория послужила основой советской поэтической Школы. Начиная с кружков и литобъединений и заканчивая Литинститутом и Высшими литературными курсами она победно учила: кубик из кубика, образ из образа, метафора раскрывает, а эпитет подчеркивает и т. д. Таким образом, по сути всего лишь «одна из школ» стала Школой. А тут еще (строительство же, темпы!) – ни дня без строчки, и т. п. В общем, не позволяй душе лениться! Что, впрочем, становилось уже неизбежным после измены себе самому.

Говорить о том, что все это мертвечиной (подчас громкозвучной) заполняло жизнь, считаю излишним. Важнее то, что и те, кто порывал с советчиной «идеологически», были уже «обучены» на этом, и даже порвав с соцреализмом, они тут же кидались в модерновые объятия другой мертвечины: элиотов, паундов, джойсов, прустов и т. п.

Блок называл модернизм «завитушками вокруг пустоты». Ничего удивительного, что поздние и самые прилежные ученики Школы, устав от завитушек и ахматовской лепнины вокруг пустоты, выбрали, в конце концов, голую Пустоту. Пускай и с Чапаевым. Переход от акмеизма к постмодернизму оказался прямым и вполне закономерным.

И если тот же Блок свой путь от символистского модернизма «Незнакомок» к высокому реализму «Стихов о России» окрестил «трилогией вочеловечивания», то происшедшее с последними учениками Школы (Бродский, Рейн, Кушнер, Кинджеев и др.) с необходимостью придется назвать «апологией расчеловечивания».

***

Поэтому, на мой взгляд, онтологический трагизм русской поэзии в ХХ веке ни в коем случае не сводим к «конфликту с властями», «проклятому тоталитаризму» и прочая, и прочая. Нет! Это была борьба Поэта и Школы. Борьба, если угодно, за «тайную свободу» (опять же не «идеологическую»)! Борьба тех, кто посмел отказаться от Школы, тех, кто посмел писать, доверясь неопределенному, доверясь душе, доверясь человеку. Собственно, только они и могут называться поэтами в полном смысле этого слова, только они оправдывают своими судьбами «советскую эпоху» в русской поэзии. Имена их известны: Прасолов, Рубцов, Соколов, Чухин, Кутилов, Костров…

У одних (Прасолов, Рубцов, Кутилов) бессознательный отказ от Школы и неотменимое доверие душе были едва ли не изначальны (или, как в случае с Рубцовым, «переболеть» Школой привелось еще в юности), другим (Соколов, Костров) понадобилась ломка эпох, «пространство всеобщего краха», чтобы полностью отказаться от Школы и обрести единственное и последнее доверие душе и только душе.

И в этом замечательном ряду, думается, по полному праву стоит итоговая книга Виктора Смирнова «В гостях у жизни». Но в том-то и ее исключительность и поучительность, что линия борьбы Поэта и Школы проходит в ней не по судьбе поэта, а по его стихам, разделяя их, как линия фронта.

Жаль, что Виктор Петрович не включает в свои книги ранних стихов (Школа выучила!). Деревенский парень, певец русского крестьянского космоса, он, без сомнения, начинал писать с абсолютным и непререкаемым доверием душе. И самое важное, что это (песенное) доверие душе он пронес через всю свою жизнь и лирику, даже демонстративно (на литинститутских фотографиях – неизменно с гармошкой). Но… но сомнения Школа заронила, и, больше того, писать «выучила». Поэтому очень часто в зрелых его стихах так: пошел первый звук («Но лишь Божественный глагол/ До слуха чуткого коснется…»), первые строки, первая строфа – поется, дышится душе вольно, и вдруг… – А так ли? – начинает шептать в уши Школа, – что-то образов маловато, да и метафоры бледноваты… И, как следствие – недоверие душе, и полное, безжалостное доверие приему:

…Сдается столетью оглоблями вверх
Моя золотая телега…

Вместо «золотой телеги» можно было подставить все, что угодно: моя золотая мотыга, моя золотая коса, моя золотая лопата и т. д. У немалого числа читателей, тоскующих по ушедшей деревне в уютном бархате меблированных московских квартир, такой очевидный «удар по чувствам» вызовет неминучую «слезу ностальгии». Казалось бы, эффект достигнут, прием работает, чего еще надо? Маховик крутится, привод движется, колеса крутятся…

Но не об этой ли «правильности» (пагубной душе и поэзии) – не просто с юмором, с убийственным сарказмом пел в свое время в общежитии Литинститута старший товарищ Смирнова, студент Рубцов?

Скот размножается, пшеница мелется,
И все на правильном таком пути;
Так замети меня, метель-метелица,
Ох, замети меня, ох замети…

И ему подпевали убеленные сединами преподаватели. А после… шли преподавать: образ к образу, эпитет подчеркивает, а метафора раскрывает… В этом, как и во всем другом, – небывалая, чудовищная двойственность советской эпохи. Выход из которой заканчивался либо петлей (Прасолов), либо юродством и бродяжничеством (Рубцов, Кутилов), либо компромиссом…

Но нельзя забывать и того, что ерническая рубцовская «метель-метелица» напрямую вырастала из пафосной блоковской вьюги:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

…Однако вернемся к приведенному стихотворению Смирнова: оно практически все «построено» под завершающий образ «золотой телеги». И говорить было бы не о чем, кроме приема (который так и просится в хрестоматию), если бы не две строки:

На рожь, на могилы, на беды мои
Созвездия сыплются косо…

Появление этих строк в «построенном» стихотворении невозможно объяснить! Какие созвездия? Почему – косо?.. Но это и есть поэзия. Лирическая поэзия. Мгновенный слепок с Творения. В звуке.

По верному слову Кожинова, лирическое стихотворение – единственное из произведений всех других родов искусств, которое поселяется в самой в душе человеческой и начинает жить в ней своей собственной жизнью. Остальное: картины, музыка (исключение: народные песни) – всего лишь впечатления, тени, что проносятся в душе человеческой и со временем забываются…

Загадка здесь, может быть, в том, что лирическое стихотворение еще до своего появления на свет (формального, на бумаге) – обладает собственным бытием. Поэт его лишь угадывает… Но в этом «лишь» – все! Судьба, глухота ко всему остальному, самоотречение. В случае с В.Смирновым – это природное, подчас хулиганское недоверие Школе. Но всегда с сомненьями, «сомневающееся недоверие». И потому – полосующее надвое страницы лирики. В этом – тайна стихов поэта, и она очевидна для всякого неглухого к подлинной поэзии человека: