Текст книги "Газета День Литературы # 148 (2008 12)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Но и в горьком плену неудач
Обновляются краски и звуки.
Сад усталый негромко поёт,
Бьются в зори ветра дождевые…
В каждом возрасте что-то своё
Нам дано открывать, как впервые.
Если поэзию сравнить с речкой, то большинство стихотворцев ищет и любит в ней какие-то необычные места: плёсы и перекаты, косы и отмели, водопады и горловины… Поэзия Николая Якунина напоминает в этом смысле незаметное взгляду течение по равнине в зарослях лозы и осоки, почти ничем внешне не привлекательное, тихое и спокойное, но полное смысла и глубины, а в некоторых омутах – просто бездонное:
Из мрачного, как пропасть, тупика
Не вырвутся ни стоны, ни проклятья.
Отступит день, наклонится река,
Протягивая мягкие объятья.
............
Плеснёт в песок
последний слабый круг,
Гладь омута в ознобе всколыхнётся,
И может быть,
чуть слышный этот звук
Печальным всхлипом
где-то отзовётся.
И если поэт сказал о жизни, что она «непростительно холодна» («как в пред-зимье бесснежное поле») и «неоправданно тяжела», значит, у него были для этого причины:
Удивительно жизнь коротка,
Если глянуть из старости в детство:
Слишком мало успела рука,
Слишком многое впитано сердцем…
Стихотворение заканчивается многоточием, потому что, несмотря на отто-ченность последней фразы, ещё остаётся возможность её продолжения, а каким оно будет, «нам не дано предугадать».
Лев Аннинский ВКУС МЁДА
Неведомо, в который из часов
Подвижничество дедов и отцов
В сомненьях и порывах повторится
И для меня…
Владимир Бояринов
Кто он по большому счёту?
Лет тридцать назад я подумал: не псевдоним ли это: Владимир Бояринов? Очень уж крут русский замес. Выверены по старинным замерам терема и двери, ворота и ставни. Сладко брашно, полны соты. Радуется Русь! Столы с закуской – на санях! Цветут рубины на кремлёвских башнях…
Однако не всякая Русь. Тут допетровская. Потому что Пётр обрубил Руси бороду, испёк новую столицу на краешке стола – захотел, чтобы мы славили его по-немецки. А вот если от этой ловкости (да и от Иоанна Грозного, клеймо гибельное поставившего на Рюриковичах) нырнуть поглубже – к богатырям, батырам и боярам, – там наше. Ольга-воительница. Садко хмельной. Боян певучий. Русь от Пресни до Урала – вечная. Рим Третий, а Четвёртому не бывать.
Чему бывать, чему не бывать в далёком будущем – о том умолчим. А пока – о ближних вехах на пути, уходящем в вечность.
Вехи... Правда, скупые. Но узнаваемые – для тех, кто помнит новейшую историю.
«Я бегу. Полки разбиты. Отступая налегке, укрываюсь от обиды на заветном чердаке». Дитя, родившееся в послевоенные годы, играет в войну. Тяжесть пережитого висит в воздухе. Но идеологическая лямка уже ослаблена: бабушкина икона не спрятана в чулан – висит!
Следующая веха. На сцене – худсамодеятельность: «Горе от ума». Родители играют, малец смотрит. «А назавтра умер Сталин. Всё забылось, как во сне». Пробудится малец – и вперёд!
Ещё веха. «Человека в космос запустили! – кричит сосед и лезет на забор… Его сынишка плачет от обиды: ликует вся весенняя земля, но даже с крыши не видать орбиты гагаринского в небе корабля». Ничего, вырастут сыны – и полетят. Вперёд и выше.
Однако ещё немного – и ни забора, ни крыльца. «Дом отцовский продаётся… Пёс кудлатый бежит за мной следом – провожает меня». Старые фотографии выцветают. Деревенская Россия 70-х годов переселяется в город.
Последняя веха: «Не я разваливал Союз».
Всё. Мне достаточно. При всей немеряной русской широте, при всём вселенском размахе – биография лирического героя выложена точно. Это то самое послевоенное поколение, которое уже не заразилось пламенной верой последних идеалистов, «шестидесятников», оно пережило младенческую гробовую бескормицу, рано осталось без вождя и учителя, в 1961 году задрало голову к звёздам и рвануло в город, но уже не застало командных вакансий, а подалось в сторожа и дворники, предоставив Системе лететь, куда сама знает.
Система и полетела. Так что и сторожить больше нечего, и дворы метут приезжие. Тут-то, на развалинах Союза нерушимого, и пришла пора вспомнить сценические вопросы классиков, горькие вопросы от большого ума: кто виноват в развале и что делать на руинах?
Хорошие вопросы достались от дедов и отцов наследникам великой мечты. Строили то ли Рим, то ли Рай. Вот он, вход в светлое будущее! Отвори ставень – за ним всё по потребностям!
«Открываешь ставень райский» – называется итоговая (на теперешний момент) книга Владимира Бояринова, и… Не пугайтесь. Настоящее испытание ещё впереди. А пока выясняется, что за ставнем – не Рай вселенский, а деревенское окошко, и там… «на бёдра руки жадные кладу…»
А звать-то её как? Ах, да: – Марья, зажги снега!
Русский человек на рандеву...
Что за Марья? Вдруг Богородица? Учитывая запредельность воображения лирического героя, – не исключено. А если Мария Магдалина? А если боярыня Морозова – та всё-таки к снегам поближе. А ясноликая кустодиевская купчиха? Эта – запросто, учитывая русскую печку, от которой автор пляшет. А вдруг там – египетская дива, из гарема Карим-паши сбежавшая, поджидает с танцем живота наготове? Свят-свят! Она ж своя! Только немного подзагорела на курорте. И любовь, подстерегающая героя, возникает не в запредельности, не во областях заочных, а меж родных осин.
Любовь, вполне поддающаяся доводам. И даже разборкам. В смысле: где была? А сам где был?
Конкретно: «Узнал крыльцо. Увидел свет из окон и дверь открыл. И смех в лицо: – Я думала, ты сокол, а ты бескрыл…»
Ах, так? « – Я прочь лечу! Ищи меня отныне меж двух веков… И по лучу скользнул, как по стремнине, и был таков!»
По лучу – это поэтично. Как и меж веков. В прозаическом отрезвлении всё проще. И горше: "…В седых летах вернулся не бескрыло в свои края.
– Зачем же так?
– А как же надо было, любимая?"
Что произошло-то? Бес в ребро. Погуляли – забыли. Поругались – помирились. Он погорячился. Она погорячилась. Он охладел. Она охладела.
«А иначе не бывает – даже солнце остывает».
Раз иначе не бывает, и жалеть вроде не о чём.
«Ты не виновата». Я не виноват. «Я верю в счастье наудачу, в любовь твою… Тебе подумалось – я плачу, а я пою!»
Ну, вот, всё объяснил и вернулся. По сю сторону райских ставен подвёл итог:
Ты зачем, отцова дочь,
У окна сидишь всю ночь?
Ты зачем под клёкот майский
Открываешь ставень райский,
Открываешь сгоряча, –
Таешь, таешь, как свеча?!
В давней советской лирике (где обходились без аналоя и свеч) такие сюжеты решались на юморе («Уезжаю в Ленинград! – Как я рада! – Как я рад»). Но нынешнему герою, кажется, не до смеха. Это он вид делает, что ему весело, и что он поёт. Уж не плачет ли в самом деле?
Нет. Держится. Неуловима печаль. Как это на полотне у Крамского? – Неуязвима Незнакомка, «последней нежности растратчица, очарования полна. Отъедет конка – и расплачется, и разрыдается она!»
Эти невидимые миру слёзы и держат напряжение стиха. Фактура острая, ритм заражающий, слова вподхват. Глаз – зоркий, и вовсе не «сквозь слёзы», а – сквозь лихой прищур. И только неожиданный поворот стиха, неожиданно сломленное слово, неожиданный скачок мысли – из тепла любовного свидания то в жар, то в озноб – делают стих знаком исповеди.
Сожжено всё: и окно со ставнями, и крыльцо с дверью, и дом родительский. Только воет печная труба. Только сажа глаза разъедает.
Не судьба, – говорят, – не судьба.
А другой у людей не бывает".
А у страны другая судьба – бывает?
Спроецируйте «несудьбу» героя на судьбу страны – и станет понятно, почему энергия, распирающая его душу, не находит выхода.
Силушка... Начиная свою исповедь, он клянётся в верности отчизне, в чём и расписывается – «жгучей шашкой». Через пару страниц шашка сменяется на «двухсаженную дубину», от взмахов которой, как и полагается по былинному канону, супостаты ложатся направо и налево. Ещё через пару страниц – старания увенчаны, трофеи подсчитаны: «сколько сломано орясин и почёсано о жердь!» – от потешности этого подсчёта возникает (у меня) сомнение в разумности предпринятого во славу отчизны костоломства. А ещё через дюжину строк, когда к могучему Иванушке подступают товарищи и подначивают продолжить подвиги: сокрушить – медведя ли, лешего ли, а то и достать зарю (оглоблей) или пройти чрез полымя (пешком), – богатырь спрашивает: «А какая на это нужда?» – и чудесным образом выламывается из геройской дури в подозрительное благоразумие.
Вот тут-то подозрение моё и принимает форму уверенности: силушка-то бессмысленная была нам продемонстрирована с тайною (провокационной) целью обнаружить именно её бессмысленность. Чтобы попробовать вернуть ощущение цели, смысла и меры (нужды) той энергии, которая не знает, куда себя девать. Почему? Потому что повседневность подла и низка, а цели и пути сомнительны.
Цели и пути... Логично было бы при такой оглобельно-сабельной решительности видеть впереди ясный свет, а под ногами – верный путь, гарный шлях, торную дорогу. Но не свет впереди у героя, а туман. Ночь без просвета. А если день, то белёсый. Лейтмотив – морок. Бездорожье. Не путь, а след в степи, и этот след пурга заметает.
Поэтому и степь в топографический партитуре Бояринова значит едва ли не больше, чем лес. Хотя ордынцы в числе врагов и помянуты – рядом с тевтонцами, мусьяками и хазарами (и этих не забыл), однако со степняками – дело особое. Хоть и не стал наш герой скифом, и печенега по степи вдоволь погонял, а всё ж степняки – родня. Так что от Батыева Сарая до Семи Палат пролегает родное евразийское поле… точнее сказать, полигон. Чем и объясняется анкетная внятность ответа:
Он спросил: «Откуда родом?»
«Из Семи-пала-тинска!»
Ответ внятен. Вопрос непостижим: откуда вражда? Зачем?
…сошлись в ночи две равных страсти,
Как Пересвет и Челубей…
А дальше? Какая их сшибла нужда?
Я на скаку всё время
Чешу в раздумье темя:
Весь мир ополовинь –
На всё один аминь!
В финале любого раздумья (и каждого стиха) такой вот внезапный «аминь», поворот к новой загадке или безнадёжности ответа, и всегда к тому, что впереди морок, туман. Высыхает речка Непрядва, рушится Спас-на-Крови. Покатиться бы покудова «из родимого Паскудова».
Литературно говоря:
На шестом десятке лет
Грех надеяться на чудо.
Милый Афанасий Фет,
Забери меня отсюда!
Кто виноват?
В том-то и хитрость, что враги – эфемерные какие-то, дубиной их не огреешь. Что-то «сердитое и бесполое». «Цивилизованные гады». «Заправляют у кормил». Причём тобой же и прикормлены. Кастраты. Иуды. Мелкие бесы. И всё шутят, шутят.
И мы в ответ шутим: «Невозможно с нами, дураками, говорить о чём-нибудь всерьёз».
А может, не во врагах дело, а в нашем собственном состоянии? Не думаешь – в дураках ходишь. Задумаешься – дальше ехать некуда. Рок, что ли? Враги – они всегда рядом. А дело не в них, дело в нас. Вылезешь из бойлерной – вокруг ни плетня, ни дрына. Ни Союза нерушимого, ни Паскудова родимого.
Это горькое прозрение, открывающееся за богатырской удалью, сообщает стиху острую стереофонию. Срифмовать «мобильник» и «могильник» – значит уже подключить современность то ли к прошлому, то ли к будущему: там и тут могилы. Судьба!
Что делать? Литературно говоря:
Лучше прошлого не трогать
И не знать, что впереди.
Тонкий месяц – рысий коготь,
Старых ран не береди!
Почему «литературно»?
А вы посмотрите, как стихотворение названо. «Одна ночь Ивана Денисовича».
Ран хватает. Старых и новых. Соли – хоть отбавляй. Не полечиться ли по-старинному – мёдом?
Пробуем. Кругом стены (частная собственность!). Ни старой чайной, ни знакомого крылечка, ни травинки.
Полуночные метели
Замели мои следы.
И забыть меня успели.
И горчат мои меды.
А ведь с этой горечи и начинается настоящее пробуждение души к подвижничеству дедов и отцов. Им куда похуже было. Горька их правда. Горек дым отечества. Горек мёд.
Аминь.
Мастер Вэн ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА
Часть восьмая
ЗАЯЦ В ГОЛУБЫХ ГОРАХ
Посвящается Юэ Ту
Лунный заяц истолок в своей агатовой ступке последний пучок лечебной травы и последние кусочки коры кассии, бессмертной лунной корицы и приготовился отдыхать в домике, который он построил для себя недалеко от Лунного Дворца, но перед отдыхом стал просматривать лунные лучики, скачущие по земле. Там на земле, его собратья, земные зайцы всех пород и всех континентов, давно уже установили дежурство, передавая своему лунному могущественному собрату все тревожные новости, сообщая ему, кто прежде всего нуждается в его лечении. Кому только ни приходилось помогать на своём веку лунному зайцу с его целебными снадобьями: и людям, и птицам, и рыбам, и самым разным зверушкам. Даже злобным крокодилам, когда уже речь зашла об их полном истреблении в Африке, приходил на помощь лунный заяц вместе со своим другом небесным псом. Сам заяц на Луне питался маленькими звёздочками, которые постоянно падали с Неба и закатывались под лунные кустики. Эти звездочки давали лунному зайцу запас беспредельной энергии для его непрекращающейся работы. От звёздочек, которыми он питался, и сиянье глаз у лунного зайца такое, что он видел, пусть и с помощью лунных лучиков, всё, что происходит на земле. Когда в полнолуние Луна сияет очень ярко, приглядитесь повнимательнее, и увидите, что это сияют заячьи глаза.
Как всегда, лечащему зайцу доводилось бывать на земле и храбрым бойцом, и хитрым политиком, наставником, педагогом. Всё чаще болезни возникали на земле не сами по себе, а вызывались злобными силами, колдовскими ли, небесными, или вызываемые не менее могущественными алчными земными дельцами. Чем больше развивалась на земле техника, чем изобретательнее становились люди, тем страшнее становились болезни, тем чаще возникали войны.
Иногда заяц принимал облик старичка с Луны, неприметного и услужливого, и проникал то в развалины разрушенного войной Цхинвала, то в афганские пещеры, то в трущобы индийского Момбея, везде спасая людей и животных. Его так и звали – «чудесный лунный доктор».
На этот раз из всех лучиков тревожно выделился лучик из казалось бы самой спокойной на земле Австралии. Его земной австралийский собрат бил тревогу. Он сообщал, что гибнут на обширных и пустынных полях красного континента сотни тысяч австралийских кроликов.
– Что с ними? – спросил лунный заяц.
Отвечал ему даже не заяц, а короткоухий и пучкохвостый заячий кенгуру, обитатель травянистых степей и саванн, быстрый прыгун, прыгающий сразу на десять метров вперёд, такой же сумчатый, как и его большие кенгуристые собратья.
Заячий кенгуру забрался на самую высокую вершину в краю популярных в Австралии Голубых гор, и оттуда слал на Луну сигналы о трагедии.
– Люди сами же завезли к нам из Европы кроликов и зайцев. Так же, как овец и верблюдов. Овцы обогатили фермеров, теперь по всему миру славится австралийская мериносная шерсть. Кроликов и зайцев хотели ради такого же стремительного обогащения превратить в дешёвую пищу для всех австралийцев.
– Ну и что, сразу всех съели?
– Нет, кролики и зайцы разбежались по всей Австралии и, как считают фермеры, съедают всю траву, предназначенную для овец. Люди решили отравить всех кроликов и зайцев сразу. По всей Австралии с вертолётов тоннами рассыпают по местам обитания моих привезённых собратьев самый ядовитый порошок. Этот порошок не едят овцы, но его едят кролики, зайцы, едят также кенгуру и коалы, ехидны и утконосы. И в течение дня умирают. Австралия превратилась в кладбище животных.
– Неужели нельзя было найти другой выход? Они же превратят Австралию в самую пустынную пустыню?
– Дорогой лунный заяц. Ты же знаешь, мы – коренные обитатели Австралии, честно говоря, недолюбливали всех привезённых из-за океанов животных, в том числе и завезённых кроликов. Мы у себя дома в Австралии для этих приезжих из Европы – чужие. Сначала они истребили наших людей, коренных аборигенов, с которыми мы всегда ладили, у каждого племени было своё тотемное животное. И было племя заячьих кенгуру, украшающих свои жилища нашим знаком. Их не осталось вовсе.
Потом они принялись и за нас. Заячьих кенгуру тоже почти совсем не осталось. Но когда им для их овечьего бизнеса помешали их же зайцы и кролики, они решили их полностью истребить. А заодно и нас. Если ты не поможешь, в Австралии останутся одни бараны.
– И где же прячутся уцелевшие животные?
– В пустыне они всем видны с вертолётов, и остатки заячьего племени, а с ними и все другие, перебрались в Голубые Горы, где их не видно, но они начинают вымирать и здесь от занесённого ветром ядовитого порошка. Спасите нас.
…Уже не первый раз отправлялся лунный заяц на землю, спасать саму её от прожорливых и ненасытных людей. Конечно, его лунный порошок бессмертия сильнее любой человеческой отравы, но, как узнать, сколько надо брать с собой этого лунного порошка, чтобы всем хватило? И где взять столько целебного лунного снадобья? Наученный горьким опытом таких же массовых бедствий, то в дальневосточной тайге, то в горах Кавказа, лунный заяц уже построил в своём домике помещение для хранения необходимого запаса его целительного порошка. Может быть, и хватит для австралийских уцелевших кроликов и зайцев. Но сумеет ли он мгновенно вылечить всех нуждающихся в спасении. Пока он будет бегать по австралийским Голубым Горам, по австралийскому бушу, так там называется лес, никаких животных не останется.
Лунный заяц послал на землю сигнал небесному псу, пусть мчится на Луну, чтобы им вместе продумать, как спасти австралийских зайцев, кроликов, коал и кенгуру.
Небесный пёс Тянь Гоу тут как тут.
– Что будем делать? Кого опалить небесным огнём? Какого злодея надо разорвать на части?
– Эх, собака ты собака, чересчур много этих злодеев, всех не уничтожишь, да и воевать с людьми нет желания. Неразумны они, деньги стали для них важнее всего на свете. Как спасти от них сразу множество ещё уцелевших австралийских кроликов, а вместе с ними и всех местных животных, собравшихся в Голубых Горах?
Думали они, думали, наконец, придумали. В целительную лунную росу, которую лунный заяц тоже давно уже собирал в своём росохранилище, они высыпали весь запас целебного порошка. Небесный пёс пару раз хорошо подул, размешал, затем опалил холодным лунным пламенем, и вся роса с растворённым в ней лечебным снадобьем превратилась в аккуратненькое лунное облачко, небесный пёс обернул это росное облачко силами небесного притяжения, взвалил на плечо, и они вместе с лунным зайцем устремились в дальнюю Австралию.
Лунный заяц не мог понять одного, сколько бы ни расплодилось кроликов в Австралии, нынешняя человеческая индустрия могла бы любое количество кроликов превратить в обыкновенное мясо, а кто же из людей не любит жареной зайчатины? И хоть было бы лунному зайцу всё равно их жалко, но побеждать людей ему никто бы из Властителей Неба не позволил. В этом мире хищников по-другому не живут, и силы добра всегда уравновешиваются силами зла. За этим равновесием добра и зла, чёрного и белого, следит даже Небесный владыка. Добрый заяц попробовал расспросить Небесного владыку, зачем он хранит столько зла на земле, но так ничего по доброте своей и не понял.
– Ты, заюшка, живёшь в добрых делах, и живи. Ты предназначен для добра и спасения. А не будет зла, само добро превратится в зло, и мир исчезнет. Даже я, Небесный владыка, не волен что-нибудь в этом мировом распорядке изменить. Я могу помочь многим, но искоренить мировое зло – не в моей власти.
…Но сейчас в этом хищном мире даже зайчатина не понадобилась. Оказывается, правили в это время Австралией люди, считавшие и кроличье и заячье мясо – нечистыми, негодными для пищи. Они всего лишь строго пользовались старыми ветхозаветными законами. Потому что сказано во Второзаконии: «Только не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта с глубоким разрезом: верблюда, зайца и тушканчика, потому, что хотя они жуют жвачку, но копыта у них не раздвоены, нечисты они для вас…» Но там же в Псалме Давида и говорится: «каменные утёсы – убежище зайцам…»
И поэтому правители Австралии не пожелали отправлять кроликов на пищу для местных жителей, предпочитая их массовое отравление. Но и изгонять их из каменных утёсов Голубых Гор они тоже не осмелились, согласно их же законам – это святое заячье место, сакральное убежище.
Каменные утёсы в Голубых горах укрыли не только уцелевших кроликов и зайцев, но и другую древнюю австралийскую живность, все деревья облепили неуклюжие, но ужасно симпатичные крошечные мишки – коалы, вдоль гор прыгали, спасаясь от ядовитого порошка кенгуру с высовывающимися из сумок кенгурятами. Прятались везде, где можно, опоссумы, белые какаду оглашали все Голубые Горы пронзительным криком, они кричали на все голоса, кричали сразу за весь животный мир Австралии. Орали во весь голос кукобары. Здорово досталось не только кроликам, но и кенгуру, ночью в темноте они стаями перепрыгивали широкие автомобильные шоссе, их слепили фарами автомобилей и безжалостно давили. Все шоссе в окрестностях Голубых Гор были покрыты телами несчастных, раздавленных скоростными автомобилями животных. Немногим удавалось пересечь все дороги.
Голубые горы становились новым Ноевым Ковчегом, куда собирались все животные Австралии. Но и Ноев Ковчег не мог надолго укрыть зверей от ядовитого порошка. Вертолёты с ядом продолжали летать. Всех ждала неминуемая гибель…
И вдруг всё небо над Голубыми Горами затянуло огромным густым облаком. Никто не мог понять, откуда оно взялось. С утра сверху палило нещадно южное солнце, выпивая последнюю воду из немногочисленных ручьев. Спасительного южного ветра из Антарктиды не предвиделось. Будто с самого неба опустилось густое голубое облако. Над Голубыми горами обрушился ливень. Этот ливень пропитал все травы и деревья, смыл весь ядовитый порошок, омыл всех зайцев и кроликов, кенгуру и даже ленивых коал, пробующих улизнуть от спасительного дождя. Не понимая его целебность, попыталась зарыться в землю ехидна, хотел запрятаться подальше утконос, но не удалось никому – всех пропитал налетевший голубой ливень.
Он доставал абсолютно всех зверей, пропитывал все цветы, растения и могучие эвкалипты. Никто из них и не знал, что обрушившийся ливень – весь из лунной росы и бессмертного заячьего снадобья. При этом все звери и деревья почувствовали, заметили каждой своей клеточкой – пришло спасение, отрава людей стала беспомощна. И сколько бы новых вертолётов ни посыпали с неба на животных свои ядовитые смеси, перед заячьим снадобьем и собачьим голубым дождевым облаком все яды были бессильны. Звери древние и звери, завезённые с Европы и Азии, перестали чувствовать вражду друг к другу, они собрались длинной цепочкой вдоль всех Голубых Гор и запели свой общий звериный гимн. Конечно, больше всех старались белые какаду, у них песня ужаса и отчаяния заменилась песней радости перед жизнью. Даже молчаливые дикие собаки динго, давно уже не пришельцы на этой земле, но всё ещё отличающиеся от древних обитателей, завезённые в Австралию десятки тысяч лет назад, стройные, с поджарыми животами, вспомнили свою древнюю собачью пляску и закружились в стройном танце, задрав голову высоко вверх, к голубому облаку, чуя там что-то родное, собачье. А на облаке сидели лунный заяц и небесный пёс и радовались спасению всех животных. Небесный пёс что-то подпевал своим земным собратьям. Они знали, что человек не отстанет со своей охотой, но это больше не тревожило их. На охоте по праву побеждает сильнейший, силой ли, быстротой своих ног. Или же хитростью и смекалкой. Охота – это жизнь. А молчаливое массовое отравление животных они предотвратили. Не совсем, конечно. Многие ещё будут оплакивать смерть своих близких. Но уцелевшие встречают будущее во всеоружии лунного снадобья…
Лунный заяц и небесный пёс уже собирались отправляться на Луну праздновать победу, но услышали снизу, от всё того же заячьего кенгуру:
– Подождите. Здесь мы спасены, но часть отравы ушла на Тасманию, и там в тасманийских джунглях задыхаются, вымирают последние тасманийские тигры и тасманийские дьяволы. В Австралии их уже нет, но совсем рядом, на соседнем острове, где была самая страшная тасманийская каторга в Порт-Артуре, где были истреблены все до единого сначала аборигены, потом сумчатые волки, ещё живут из последних сил наши достойные собратья.
– Вовремя сказал. Уже и от росного лечебного облака почти ничего не осталось. Но если их там немного, то хватит.
Небесный пёс быстренько скоординировался, сгруппировался, добавил своей небесной мощи и ярости, забросил за спину остаток облака, схватил под мышку лунного зайку и стремительным рывком понесся к Тасмании.
В Тасмании лунному зайцу и небесному псу пришлось заняться поисками тех, кого они решили спасти. Тасманийский дьявол обнаружился ещё довольно быстро, но кто бы при его пугливости назвал всерьёз эту оскалившуюся кошку дьяволом? Он был явно недоволен своим спасением, думал, что настал и его последний час. И хотя сила его челюстей была подобна силе какого-то гигантского животного, небесный пёс небрежно взял его за загривок и грозно приказал сообщить, где ещё есть на острове тасманийский тигр.
Дьяволы знамениты своим аппетитом и огромной силой укуса. Если учесть небольшой размер животного, челюсти тасманийского дьявола сильнее челюстей любого иного зверя. Австралийцы расценивали этих тасманийских дьяволов, как реальную угрозу для овец, и охотились на них. За каждого убитого дьявола государство выплачивало награду. Когда австралийцы спохватились, живых тасманийских дьяволов осталось слишком мало, и если бы не подоспевшая помощь лунного зайца и небесного пса, исчезли бы и последние. Другому, главному австралийскому хищнику, стройному и быстроногому тасманийскому тигру повезло гораздо меньше: охота на них продолжалась, пока последний, увиденный людьми зверь не был уничтожен. Но тасманийский дьявол рассказал псу, что есть ещё и живые тигры. Только их очень трудно найти.
– Укажи, где они прячутся, а там мы и без тебя его найдём? – Небесный пёс ещё раз как следует тряхнул этого пугливого и вонючего кошкодьявола. Держа в лапах за загривок напугавшегося тасманийского хищника, небесный пёс и лунный заяц медленно полетели над Тасманией. Дьявол вдруг запищал:
– Вот он, тасманийский тигр, видите его странную походку…
И на самом деле по бушу бежала какая-то странная собака, с полосами на спине, с толстым хвостом. Бежала очень странно, как бы прыгая на бегу и при этом виляя задними лапами из стороны в сторону. Тасманийский тигр в своей затравленности и запуганности уже и забыл, что он тигр. Любой баран представлял для него смертельную опасность, за бараном всегда стоял хорошо вооружённый человек. А тут что-то с неба спускается. Тигр вжался в землю. Заяц с собакой еле его успокоили, напоили лечебным снадобьем, снабдили на будущее для всех оставшихся сородичей. Прощаясь, небесный пёс сказал тигру:
– И всё же, людям на глаза не показывайся. Пищи пока в буше хватит, прятаться есть где, овец не трогай. Станет совсем плохо, дай знать, переправим на Луну, пойдёшь в помощники к нашему небесному Белому тигру.
А про себя подумал: всё-таки индусы и китайцы подобрее тасманийских завоевателей будут, азиатские тигры и сейчас живы. Живы и африканские звери. Почему так безжалостен белый завоеватель?
И пожелал лунный зайка всем австралийским зверушкам сохраниться на земле.
