Текст книги "Газета День Литературы # 148 (2008 12)"

Борис Тарасов ЦАРСКИЙ ИЛЬ РАБСКИЙ?

Духовная глубина и пророческая сила слова – именно эти качества отличают русскую классическую литературу и религиозную философию, чей художественный и мыслительный опыт обусловлен обострённым вниманием к «тайне человека» (Ф.М. Достоевский), к корневым противоречиям его природы: «Я царь, я раб, я червь, я Бог» (Г.Р. Державин). Кто есть человек – продукт стихийной игры слепых сил природы, «свинья естественная», как утверждает, например, Ракитин в «Братьях Карамазовых» или образ и подобие Божие? От смутно ощущаемого или ясно осознаваемого ответа на главный вопрос о собственной сущности зависит вольное или невольное предпочтение «божественных» или «червивых» ценностей, направление воли и желаний по «царскому» или «рабскому» пути, построение своей и окружающей жизни на «тёмной основе нашей природы» или на основе «положительных сил добра и света».

Размышляя над творчеством Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьёв приходил к следующему фундаментальному и вечно актуальному выводу: «Пока темная основа нашей природы, злая в своём исключительном эгоизме и безумная в своём стремлении осуществить этот эгоизм, всё отнести к себе и всё определить собою, – пока эта тёмная основа у нас налицо – не обращена – и этот первородный грех не сокрушён, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей слепых, глухих, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздаётся вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаёте себя за здоровых, для вас нет исцеления… Истинное дело возможно, только если в человеке и в природе есть положительные силы добра и света; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеет».

Сосредоточенность на противоречивой природе человека и, соответственно, на неоднозначном ходе истории определяет непреходящее и в высшем смысле прагматическое значение наследия отечественной классики и философии – особенно в контексте всё более усиливающихся и все менее обсуждаемых (по крайней мере в правящем бал информационно-манипулятивном поле глобализирующегося, виртуализирующегося и театрализирующегося общества) современ– ных вызовов вечным ценностям и нравственным законам жизни. Один из самых печальных и поучительных уроков истории заключается в том, что она ничему не научает, а глубинный и потому всегда актуальный, насущный, прогностический художественный и философский опыт русских писателей и мыслителей неуклонно оттесняется на периферию нашего сознания, становящегося нечувствительным и невосприимчивым к их пророческой логике. Органически воспринятая или открыто заявленная христианская традиция позволяла им трезво оценивать любые социальные проекты или политические реформы, исторические тенденции или идеологические построения, философские методы или эстетические системы, исходя из корневого проникновения во внутренний мир человека и благодаря, так сказать, «различению духов» в нём. Другими словами, все они прекрасно понимали, что всевозможные метаморфозы и конечные результаты всяких «идей» обусловлены состоянием умов и сердец культивирующих их «людей». В конечном итоге именно духовное начало играет в истории первостепенную роль, предопределяя направление, содержание и характер творческой деятельности, цели и задачи использования тех или иных «внешних» достижений. Следовательно, «восходящее» или «нисходящее» развитие истории зависит не столько от изобретаемых общечеловеческих ценностей (при уже существующих христианских!) или изменяющихся социальных учреждений, научных открытий или промышленных революций, сколько от «внутренних» установок сознания, своеобразия нравственных принципов и мотивов поведения, влияющих по ходу жизни на рост высших «царских» свойств личности или, напротив, на их угасание и соответственно на их проекцию вовне и обустройство окружающего мира. «Внутреннее, сокровенное, духовное, – подчёркивал И.А. Ильин, – решает вопрос о достоинстве внешнего, явного, вещественного».

Обращая внимание на невидимую сращённость «идей» и «людей», на зависимость «внешнего» от «внутреннего», русские писатели и мыслители как бы приглашают и нас повернуть голову в эту сторону. Но мы всё продолжаем на свой лад воспроизводить разоблачённую ещё Ф.М. Достоевским (кстати, в перестроечное время почти один к одному повторена модель его «Бесов» уже со своей нерасторжимой взаимосвязью «чистых» западников и «нечистых» нигилистов, «прогрессивных» губернаторов и примостившихся к ним уголовников, со своими литературными и кинематографическими «кадрилями» и т.п.) схему зависимости человека от среды, уповаем на «внешние» достижения биологических или информационных революций, меняем местами главное и второстепенное, прини– маем материальные средства человеческого существования за его высшую цель, заслоняясь от «внутреннего» рассмотрения конкретного душевного содержания и реального состояния сознания современных индивидумов разговорами о формальных преимуществах тех или иных общественных учреждений и механизмов или абстрактными причитаниями о гуманизме, прогрессе, демократии, новом мышлении, рыночных отношениях, правовом государстве и т.д. и т.п. (здесь вспоминаются строки покойного поэта В.Соколова: «и зачем мне права человека, если я уже не человек»).

Нынешние властители дум почти с религиозным трепетом твердят о так называемом цивилизованном мире, не замечая его не только оборотные, но и даже очевидно противоречивые стороны, отказываясь от качественного анализа душевно-духовного самочувствия личности, не задумываясь о неизбежных и естественных последствиях общего хода жизни, имеющего в своей основе не дружбу, любовь и согласие, а конкуренцию, соперничество и вражду, не пресекающего, а распаляющего и утончающего действия восьми «главных страстей», или «духов зла» (гордости, тщеславия, сребролюбия, чревоугодия, блуда, уныния, печали, гнева).

В пылу неофитского первооткрывательства и наивно-пристрастной идеализации ценностных координат современной цивилизации за бортом сознания оказываются те процессы, которые по-своему формируют и обрабатывают духовно-душевный мир человека, укореняют его волю в низших этажах сущест– вования, упрочивают и разветвляют своекорыстие как тёмную основу нашей природы в рамках денежного абсолютизма, воинствующего экономизма, юридического фетишизма и мировоззренческого сциентизма. Так называемые «эмпирики» и «прагматики» (архитекторы и прорабы как «социалистического», так и «капиталистического» Вавилона), общественно-экономические идеологи всякого времени и любой ориентации, уповающие на разум или науку, здравый смысл или хваткую хитрость, «шведскую» или «американскую» модели рынка, склонны игнорировать стратегическую зависимость не только общего хода жизни, но и их собственных тактических расчеётов от непосредственного содержания и «невидимого» влияния изначальных свойств человеческой природы («рабских» или «царских»), от всегдашнего развития страстей, от порядка (или беспорядка) в душе, от действия (или бездействия) нравственной пружины. «Под шумным вращением общественных колёс, – заключал И.В. Киреевский, – таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит всё».

Действительно, смена идеологических теорий или обновление социальных институтов, технические успехи или законодательные усовершенствования, декларации «нового мышления» или благие призывы к мирному сосуществованию сами по себе ничего не значат и лишь запутывают умы (хотели, как лучше). В реальности всё зависит от фактического состояния «внутреннего» человека, от своеобразия его побудительных принципов и направления воли, от «рабского» влияния алчности, зависти, тщеславия, властных амбиций или капризов плоти (получается, как всегда) и от «царской» способности противостоять им (получится, как хотелось). «Ясно, – писал Ф.М. Достоевский, – что общество имеет предел своей деятельности, тот забор, о который оно наткнётся и остановится. Этот забор есть нравственное состояние общества, крепко соединённое с социальным устройством его».

Выводы Ф.М. Достоевского, И.В. Киреевского и ряда других русских писателей и мыслителей важны как в стратегическом и методологическом, так и в тактическом и практическом отношениях, поскольку позволяют хотя бы немного отвлечься от довлеющей позитивистско-экономической и социально-идеологической конъюнктуры и подумать, что стоит за ней, к какому душевно-духовному состоянию человека мы должны придти в приливе очередного в русской истории витка неозападничества.

Более того, в условиях духовного кризиса и обезличивания разных культур, повышения завистливых накопительских ожиданий во всех группах и слоях при одновременной невосполнимости источников энергии, возможного изменения климатических зон, недостатка пресной воды и удобной земли и, соответственно, новых конфликтов и войн за выживание, увеличения населения при усилении бедности в странах Третьего Мира, уже составляющих четыре пятых современного человечества и готовых предъявить ему свои требования, обеднённая и больная рассудочным прагматизмом «душа», оказавшаяся в плену у своих низших сил, забывшая о своей «высшей половине», но владеющая всё более мощными «внешними» средствами, является главным «внутренним» источником возможных мировых катастроф. Достаточно вспомнить витающую в иных цивилизованных умах «респектабельную» мальтузианскую теорию «золотого миллиарда», не говоря уже о тайных вожделениях сильных мира сего (и не сильных тоже).

О том, как сплошное обмельчение, материализация и эгоизация человеческих желаний незримо готовит драматические последствия, создаёт подспудные предпосылки для перерастания мира в войну, опять-таки проницательно писал Ф.М. Достоевский. Говорят, размышлял он, что мир родит богатство, но ведь только десятой доли людей. От излишнего скопления богатства в одних руках развивается грубость чувств, жажда капризных излишеств и ненормальностей, возбуждается сладострастие, провоцирующее одновременно жестокость и слишком трусливую заботу о самообеспечении. Болезни богатства, продолжал Ф.М. Достоевский, передаются и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Панический страх за себя сообщается всем слоям общества и вызывает страшную жажду накопления и приобретения денег. Утробный эгоизм и приобретательская самозащита умерщвляют духовные запросы и веру в братскую солидарность людей на христианских началах. «В результате же оказывается, что буржуазный долгий мир, всё-таки, в конце концов, всегда почти сам зарождает потребность войны, выносит её сам из себя как жалкое следствие... из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков... из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков, словом, из-за причин, не оправдываемых даже потребностью самосохранения, а, напротив, именно свидетельствующих о капризном, болезненном состоянии национального организма».

Эта «внешне» парадоксальная, а «внутренне» закономерная логическая цепочка превращения мира в войну хорошо показывает, что никакие дружественные договоры, «новые порядки» или общечеловеческие ценности не способны предотвратить катастрофу, если сохраняется «низкое» состояние человеческих душ, видимое или невидимое сопер– ничество которых порождает всё новые материальные интересы и, соответственно, множит разнообразие тайных или явных захватов. В результате мирное время промышленных и иных бескровных революций, если оно не способствует преображению эгоцентрических начал человеческой деятельности, а, напротив, создаёт для них питательную среду, само скрыто накапливает враждебный потенциал и готовит грядущие катаклизмы.

В подобной антропосфере было бы по меньшей мере крайней наивностью полагаться (как нередко случается) на юридические нормы и правовые отношения, которые по своей условной и релятивистской природе неизбежно деградируют, исполняются лишь из-за страха наказания, всё чаще начинают играть роль своеобразной пудры или дымовой завесы для осуществления корыстных и гедонистических потребностей, открывая через демагогию путь праву сильного. А уж «титан» найдёт немало способов, как упаковать беззаконие в оболочку закона и реализовать стяжательские мотивы и плутократические цели близких ему индивидов и групп.

Обозначенная логика отчётливо и выпукло показывает, что без Бога, без «положительных сил добра и света», без религиозного возрождения и без коренного преображения «тёмной основы нашей природы» движение истории неминуемо происходит вперёд-вниз. Языческий выбор в любых вариантах («демократическом» или «тоталитарном», благообразном или неприглядном) выдвигает на авансцену «недоделанных» и «недосиженных» людей, господство которых ещё более пригнетает душу «ветхого Адама» греховными страстями и корыстными интересами. Без духовного максимализма и вышесмысловой наполненности любые гуманистические начинания и идеи (а «минимальные», «презирающие» человека и предлагающие ему дьявольский выбор между большим и меньшим злом тем более) расползаются как тесто, теряют подлинную разумность, готовы к предательскому перерождению и вымиранию.

Без освобождения из «рабского» политико-экономического плена и обретения «царского» истинно человеческого и непоколебимого благородства, благообразия и бескорыстия нравственная пружина демократии, права, науки, культуры слабеет и перестает работать. В таких условиях немыслим плодотворный поиск так называемого третьего спасительного пути между Сциллой кровавого тоталитаризма и Харибдой потреби-тельской деспотии, которые, несмотря на видимую и утверждаемую противоположность, в ситуации духовного, нравственного, психологического, экологического, демографического кризиса, всё очевиднее представляются одинаково тупиковыми и внутренне взаимозависимыми вариантами натуралистически и антропоцентрически понимаемой истории.

Одна из самых главных и заветных мыслей Ф.М. Достоевского, доверенная его герою, звучит так: «На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образ пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом». Потому-то и важно, заключал писатель, беречь «Знамя Христово», что оно помогает сохранить твёрдую почву в различении добра и зла, не позволяет слепотствующему уму питаться «тёмной основой нашей природы» и увлекаться ложными идеями, очищает сердце и оживляет в нём истинную любовь. Ту любовь и те силы подлинного благородства и истинной человечности, которые угасают за невостребованностью, но без которых нельзя одолеть нигилистический дух великого инквизитора, принимающий в истории разные обличия и дышащий везде, где земля обустраивается без небес, счастье – без свободы, жизнь – без смысла, где низшие силы человеческой души одерживают победу над высшими.

Ещё Н.В. Гоголь писал о «высшей битве» – не за временную свободу, права и привилегии, а за человеческую душу, отсутствие света и добра в которой не заменят никакие конституции и инвестиции и которой для её исцеления нужно вернуть забытые святыни. Следует круто направлять лодку вверх, не то река жизни снесёт её вниз по течению, предупреждал Л.Н. Толстой. В том же русле и совет епископа Игнатия (Брянчанинова): чтобы попасть в избранную цель на земле, следует метиться в небо.