Текст книги "Газета День Литературы # 148 (2008 12)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
– Та самая. С тридцатью двумя хромосомами. С глубинной корневой системой в восемь-десять метров. Предполагаемая устойчивость к мучнистой росе и вирусу табачной мозаики на равнине 15-20 лет. Перепроверил трижды в Ереване и ленинградском флороцентре.
– Откуда она тут… во льдах, лавинах, в кастрированном двухмесячном лете… среди камней и скал?
– ОНИ создали её перед прибытием ковчега. ОНИ же высеяли рядом, кроме пшеницы, и корм для молокодающих – коров и коз. Мы зовём его Galega восточная. Неистребимый многолетник, нафаршированный протеинами и сахарами. Даёт по триста центнеров уникальной кормовой массы с гектара и плодоносит без посева десять-пятнадцать лет. С ним рядом кукурузе делать нечего.
– Вон тот?
В пяти шагах от островка пшеницы размашистой и встрёпанной куделью стеной стояла из земли (по пояс!) травища с густым соцветием почти вызревших семян.
– Он самый.
– Ашот, дружище… великий армянин Ашот! Чем мне расплачиваться за царские подарки? – Пригнувшись, ладонями, щеками, всем лицом ласкал Василий драгоценный хлебный злак. – Какие, к чёрту, тут сады Семирамиды, Тадж-Махал… восьмое чудо света – вот оно! Великий дикорос… вот с ним мы продерёмся сквозь ханыг тупоголовых! Сквозь мразь членкорровского каганата – к свободной, сытой безотвалке…
– Рви колосья! – вдруг стегнул командой сквозь зубы Григорян.
Василий вздрогнул. Меловой бледностью наливалось лицо Ашота, истаивал с него загар. Подрагивал в руке низготовку взятый арбалет.
– Ты что?
– Быстрей!! – со стонущей тревогой перебил Григорян. Василий обернулся, отслеживая калёный взгляд Проводника. Шагах в пятнадцати вздымался на дыбы оскаленный косматый зверь. Он разгибался – бурый урод на фоне задранного носа Ноева ковчега: медведь в два средних человечьих роста раскачивался, свесив лапы. Торчал из плеча его, из буро-слипшегося шерстяного колтуна обломок арбалетной стрелы. Сталистым незнакомым голосом прорвало Григоряна. Надменно рубленые слова на неведомом языке чеканили угрозу: «Ты сильный, наводящий страх. Но мы сильнее разумом и натянутой тетивой. Не нападай, глупец. В ответ получишь смерть».
Василий драл колосья… нащупывал, заталкивал в карман вслепую их колючую остистость – срывал, не в силах оторвать взгляд от чудовища на задних лапах.
Ашот закончил, оборвал тираду, и Прохоров впитал каким-то шестым чувством: зверь понял сказанное! Его движения вдруг обрели холодную бойцовскую разумность. Он опустился на четыре лапы, отпрыгнул в сторону, затем ещё раз – но уже в другую. Косматая махина подскакивала, едва касаясь камней, таранила рассвет над озером рваными скачками, вперёд башкой с прижатыми ушами. Оскаленная морда держала арбалет и Григоряна в перекрестье глаз, горевших раскалёнными углями в провалах черепных глазниц. Ашот водил перед собой оружие такими же рывками, не выпуская из прицела зверя: траектория его прыжков стала пожирать пространство между ними. Зверь, приближаясь, вёл атаку с пока неуловимой для отстрела тактикой.
– Возьми и отойди! – Ашот дёрнул из ножен один из двух клинков, протянул Василию. Тот взял блистающую тяжесть лезвия за рукоятку. Стал отходить. Грудь заполнялась вязкой лавой ярости, на темени зашевелились, поднимаясь, волосы.
Швыряя тело в хаотических зигзагах, зверь приближался. Траектория его прыжков смещалась к Прохорову: исчадию пещер был нужен не Посредник – его гость. Познал это Василий предельно обострившимся чутьём, косматого стража притягивал его карман, туго набитый колосьями. Страж нападал на похитителя реликвии: хлебоценности, проросшей из веков в сиюминутность.
Ашот, не опуская арбалета, притиснул ко рту ладонь. И розовую синь над просмолённым древом корабля проткнул зазывно-волчий вой. Василий замер. Едва осело эхо от зазыва, издалека вибрирующе отозвался свирепый квинтет собачьей стаи… Медведь услышал. Будто ткнувшись в стену, замер, припавши к земле: вой стаи пронизал его куда более опасным предостереженьем, чем речь Проводника.
Отрывисто и сухо щёлкнула тетива арбалета о металл. Стрела, со змеиным шипом пронизав пространство, вонзилась и застряла в рёбрах зверя. Взревев и изогнувшись, он цапнул пастью оперённое древко, сломал его. И кинулся вперёд – к Василию.
… Василий уворачивался от хлещущих когтистых лап, отпрыгивал и перекатывался в кульбитах. Остервенело трёхметровая махина пока не успевала за увёртливым двуногим. Тот заскочил за глыбу валуна. Оскалившись, медведь раздумывал, с клыков тягуче стекала стекловидная слюна. Раскачиваясь над валуном, он собирался обогнуть его прыжком, когда под кожу, в мускул ноги, вошло и полоснуло болью лезвие ножа – сзади напал Проводник. Зверь отмахнулся, задев ударом человечье тело.
… Прихрамывая, кособокой иноходью гонял пещерный страж пшеницы вокруг гранитной глыбы человечка. Движения того заметно набухали вязкостью изнеможенья. Оно застряло в мышцах похитителя свинцовой тяжестью, и только что медвежьи когти достали человечью плоть, вспоров одежду на плече.
Зверь почти настиг людское тело, когда на каменистое ристалище ворвалась стая. Пять лопоухих гиено-псов с клокочущим рыком насели на извечного врага. Младшой в наскоках полосовал зад и ляжки зверя, хрипел, выплёвывая клочья шерсти. Вожак и самка с двумя заматеревшими переярками вели фронтальную атаку, увёртываясь от когтистых лап. Неуловимыми зигзагами мелькали перед зверем их тела, калёные нерастраченным охотничьим азартом.
Василий бросился к лежащему Ашоту, пал на колени. Тот, ёрзая спиной по каменистому крошеву, стонал. Разодранные клочья комбинезона на боку под мышкой напитывались липко-красной клейковиной. Вспухали, лопались в углах губ бруснично-рдеющие пузыри.
Был медицинский навык у Василия со времён боксёрства и учебы в сельхозвузе. При виде пузырей зашлось сердце, нутром почуял – надломленным, вдавившимся ребром повреждено у Проводника лёгкое.
Он взваливал Ашота на спину. Взвалив, поднялся. Шатаясь, зашагал. Надрывно взмыкивал над ухом Григорян – терзала боль в груди.
За спиной взъярилась, достигла апогея свара у зверья. Медведь, увидев уходящих, ринулся вслед. Но тут же был свирепо остановлен – клыкастые пасти вцепились намертво в облитые сукровицей окорока.
… Василий шёл, выстанывая в муках спуска. С шуршащим рокотом плыло, сдвигалось крошево камней под ботинками. Стучало молотком в висках: не оступиться, не упасть. Тропа уже почти не различалась, мушиный чёрный рой сгущался перед глазами, пот заливал и разъедал их. Впитав в размытость зрения зелёное пятно перед собой, он рухнул на колени, хватая воздух пересохшим ртом. Ноги тряслись. Он приходил в себя. В память вливались узнаваемые приметы их маршрута. Рядом журчал в расщелине родник (он вспомнил: утром, едва выйдя из схорона, они напились здесь). С разбойным посвистом над каменным хаосом шнырял ветрило.
Василий опустил обмякшее тело Григоряна на травянистый бархатный ковер. На меловом, бескровном лице Проводника – закрытые глаза, Ашот был без сознания. Шатаясь и рыча, Василий стал подниматься. Не получилось, подломились ноги. И он пополз к роднику. У бьющей из расщелины хрустально-ледяной струи он сдёрнул с головы промокший от пота берет. Прополоскал его, пил долго и взахлёб. Напившись, зачерпнул в берет воды, пополз обратно. Вернувшись к Григоряну и пристроив меж камней наполненный суконный ковш, он взрезал ножом задубевшее от крови рваньё комбинезона на боку Ашота. Смыл кровь и увидел то, что предполагал: сливово-чёрная полоса кожи на боку вдавилась в грудную клеть – надломленное ударом ребро вмялось в легкое.
Свистящий над скалами сквозняк сдувал в небытие минуты, а с ними – жизнь Проводника...
Татьяна Смертина ”ПОЛЫНЬ ЛУННОЙ ГРИВОЙ МЕРЦАЕТ...”
***
Солнцем коронованы дубравы.
Стая белокурых облаков…
Ангелы купаются! В купавы
падают лучи во мглу цветов.
Маюсь, очарованная небом.
Надо скорби на земле принять:
здесь фиалки радостны – как небыль!
Каждый вздох полыни – благодать.
Крепдешин и ветер – бег изгибов…
Что ещё в наземный этот путь,
чтоб пройти по всем краям обрывов?
Лишь купаву – золотом на грудь.
***
Крестьянский крест вновь взвешивают где-то:
продать все земли, и живых, и прах?
И, удивляя иллюзорным бредом,
какой-то пляшет балаган на площадях.
Сквозь память Прошлого – иных слыхала!
Их души девственны, как свет свечи.
Но злой полынью Русь позарастала,
хоть плачь, хоть вой, или топор точи.
Зачем брожу босая по крапиве,
коль семена её – взяла земля?
Но не прикажешь сердцу в этом мире
искать иные кровные поля.
И эта истина простая вечна:
родила Родина – и здесь распят.
И молочай капелью бело-млечной
колени вяжет, и года летят…
***
Роса незыблемая, холод…
Роса, как сотни лет назад!
И снова кто-то очень молод,
и кто-то стар, всему не рад.
А я опасно научилась
жить и не в наших временах,
сквозь чистоту росы и стылость
могу туда уйти, где прах
летает в странных взломах света,
где прадед мой младенцем спит.
И так близка секунда эта,
что я её врезаю в стих.
И, окрошив росу на брови,
плечами вдруг оледенев,
пространство видя в каждом слове,
я превращаюсь в ту из дев,
что непонятно чем владеют
и непонятно как берут,
на три столетья каменеют,
потом вздохнут и вновь живут.
Моя распущена коса.
Роса. Роса.
КРЕСТ ВОИНА
Свет России печальный, туманный,
разрезающий долгую тьму.
Свет России зовущий, желанный,
что лампада в родимом дому.
Этот свет в наши души уходит
и таится в глубинах сердец,
мы его и не чувствуем вроде,
но засвищет над полем свинец,
Да шарахнет огонь, понесётся,
и пронижет нежданно плечо,
иль пунктиром зенитка метнётся –
тут и станет душе горячо.
И подымется свет этот дивный,
он берёз и кувшинок белей,
и проснётся в нас родич былинный –
станем телом и духом сильней.
Труден воина крест и опасен,
только сильный сумеет нести.
Крест есть подвиг, а подвиг прекрасен.
Долг и честь – будут вечно в чести.
И о воинах в каждом селенье
в храмах молятся – свет от свечи.
И молитву о дивном спасеньи
Богородица слышит в ночи.
ВОЕННЫЙ ГОСПИТАЛЬ
А.П. Горячевскому,
генерал-майору медицинской службы
Эта боль и повязки кровавость,
и пылание огненных ран…
Так душа с белым телом смешалась –
виден Господа лик сквозь туман.
Где-то мама тревогой объята,
в тихом храме свеча-оберёг.
И мерещится маме палата
и раскинувший руки сынок.
Юный воин – и это сраженье,
юный воин, и это твой крест.
Мама верит в твое воскресенье,
будет радость и слава, и честь!
Исцеления тихую веру
дарит тот, кто не даст умереть:
скальпель молнией бродит по телу –
трудно молнией Божьей владеть.
Боль – зигзагами. Житель? Не житель?
И душа уж рванулась уплыть.
Но хирург – словно Ангел-хранитель –
Жизнь-свечу не даёт погасить.
***
Вновь толпа, колыхаясь, течёт,
у метро – целый рой.
Исчезает уставший народ,
словно чудь, под землёй.
«Менделеевской» шум и шары.
Гул подземный и стук.
В электричку вхожу – все правы.
И высок мой каблук.
Сжаты душами! Мчимся в тоннель.
Тыщи дум – в тот проём.
Так же в небе – толпою теней! –
мы на свет поплывём.
Все молчим. Я надменная вновь.
Стон вагонный и всхлип.
Перерезал мне чёрную бровь
чёрной шляпы изгиб.
***
Долго ночью из окна
шла лиловая луна,
снег рождался и мерцал,
фиолетово блуждал,
то ли бледен, то ли ал.
А потом из темноты
вышли бледные цветы
и, качаясь предо мной,
засияли красотой,
закричали немотой.
Из колодца у сосны
поднялись былые сны.
Стало всех ушедших жаль.
Над челом чернела шаль,
и снегов сияла сталь.
Ах, верните жизни те,
землянику в решете,
и на грядках острый лук,
и сердец родимых стук.
Но вокруг из немоты –
лишь алмазные цветы.
***
Помню явь и высоту:
я ушла в волну ночную
и небесную звезду
променяла на морскую.
Помню брызги... тёмный вал...
Дальше – в памяти провал.
Иль царицей водяной
стала, косы распустив?
Или пленницей нагой,
белизну чадрой прикрыв?
Иль бродила, словно сон,
среди рыбок тихо-млечных,
вспоминая лишь о нём,
что давно с другою венчан...
Что стою на берегу?
Трон свой вспомнить не могу...
***
Полынь лунной гривой мерцает:
что мрак поглотил – не зови.
Жестокость – врагов порождает.
Измена – лишает любви.
Купавами куполы храма
плывут по небесной реке.
И Ангел в купели тумана
крылами зовёт вдалеке.
Мелькают вокруг лжеидеи
о том, как нам быть и не быть.
Мне их бы росой в орхидеи
на тёмной заре утопить!
Гоню я гнедого вдоль века,
изломаны нимбы осок.
Надломлена тонкая ветка,
и дождь ударяет в висок.
***
Я росла средь убитой деревни
и на шкуре медвежьей спала.
Волк заглядывал в зимние сени,
иней рос из сырого угла.
Я до тонкостей знала работы
в этих вечных хлевах и полях.
Комаров оголтелые роты
висли шалью на детских плечах.
Одеваюсь в метели и травы,
пробегаю по глади реки,
упадаю в глухие отавы,
чтоб плясали вокруг мотыльки.
Я не славлю убитые сини,
истерично о Прошлом не бьюсь.
Нелюбимый ребёнок Отчизны,
за которую кротко молюсь.
НА БОЙНЕ
Скрутили верёвкой,
рванули до боли,
и в ноздри ударил
чужой запах крови.
Взревел бык и сразу
учуял, что это –
разрыв с росным лугом,
конец его света.
Он вспомнил о тёлке
хрипя и тоскуя,
когда из-под горла
ударили струи.
Потом стал покорен,
ушла в землю сила,
в тот миг человечья
печаль в нём сквозила.
Вдруг кто-то нагнулся:
«Живой ещё, вроде...»
И ломом ударил
по вскинутой морде.
НИЛЫЧ
Он был бесстрашен, славен в околотке,
копал колодцы, плотничать любил.
Он печи клал, выделывал и лодки,
и на медведя в тёмный бор ходил.
Но вот в ту ночь, когда земля застыла,
и первый снег порхал в полях слепых,
его от страха до утра знобило,
кидало в дрожь от шорохов любых.
Тому виной – медведица шальная,
чья шкура распростёрлась тихо в ночь...
Она как будто на полу вздыхала!
И мнилось в ночь, что ей лежать невмочь.
И понял он, что за избою, рядом,
медвежий и подросший бродит сын.
Что это он – дверь выломал в ограде,
собаку уложил шлепком одним...
Давно он лапой оскребает двери:
он чует шкуру, призывает мать...
И верил в это Нилыч и не верил,
и каялся в содеянном опять...
***
В бледных туманах неясность травы.
Пятна цветов расплываются в хмарь.
Тёмный стожок или тень головы?
Дуб у воды или омута царь?
Льнёт мой подол – он росою намок.
Всю окружил белоокий туман,
так заманил, затянул, заволок –
снегом растаяла, словно обман…
Вышла из белого лет через сто.
Отрок увидел, пошёл на восток.
Всем рассказал: "Там, где в ирисах луг,
молнией белой расколотый ствол,
мне водяница пригрезилась вдруг,
шла от воды, отжимая подол…"
***
Благостной осени сонные листья
светятся золотом даже во мгле.
Пишут паденьями плавно на высях,
стих-завещание зимней земле.
Эти полёты, вуали, метанья
видятся мне по речным берегам.
Волн чернооких легки изгибанья,
лодки-ресницы качаются там.
Камень прибрежный оплакан дождями,
странный и древний, как наша земля.
Сяду на лодку, мелькнёт кружевами
тёмно-багряная юбка моя.
Буду я плыть сквозь печаль и туманы,
воду взрезать одиноким веслом.
Юбка багряна, рябины багряны,
время сгорает осенним костром.
***
Еду лесом, конь буланый
так и пляшет подо мной.
Ткут осенние туманы
белый полог над травой.
Здесь доверчивые нравы,
здесь и я так хороша –
встречный путник – самый бравый! –
вскрикнул, словно от ножа.
Что же мне? Ресницы-копья
опустила и молчу.
Круто дёрнула поводья
и в глухой туман скачу…
Конь буланый очень жарок,
вихри юбок на ветрах,
мой венец из ягод ярок –
всё исчезло в сосняках!
Бедный путник, не забудешь
звонкий окрик и сквозняк!
Бедный путник, затоскуешь,
зря пошёл через сосняк…
***
Кто эти тёмные, злобные, ржущие?
Это охотники ищут невинных...
Небо закрыто наглухо тучами,
лают собаки на улицах синих.
Лают собаки, никто и не видел их!
Каждый мобильник сходит с ума.
Вас сквозь бинокли когда-нибудь видели?
Не из партера, а там, где Луна
трижды закрыта туманными глюками.
Крик воронья, гипнотический вальс...
Крестик нательный мой!
С болью и муками
тихо молюсь за Россию, за вас.
Наталья Егорова ”НА КРАЮ МИРОВОГО ПОРЯДКА...”
***
С волчьей ягоды, с чертополоха
Для вощаных светящихся сот
Я любовь собирала по крохам,
Как пчела терпеливая – мёд.
И в великом земном разнотравье
Запах солнца захватывал дух.
Длилась песня, соловья и славья,
Лился хмель золотых медовух.
Вы – спешили, работали, ели,
Выше Господа ставя дела.
Шли к какой-то неведомой цели.
Я – любила, летела, жила.
Ты бери, мой богатый, да нищий,
Мёд, что ульи собрали мои.
Всяк обрящет, кто верит и ищет.
Вьется Паркою – пчелка Любви.
Не печалься, что много растрачу,
С златокрылою споря судьбой.
Выпью сусла за хмель и удачу
Каждым взятком делиться с тобой.
И взлетая над райскою кущей,
На двоих разломлю каравай.
Никогда не скудеет дающий.
Солнце светит и жжёт – через край!
***
Никто не косит чёрные бурьяны.
По всей округе – тленье и распад.
Глядят сквозь ночь в тягучие туманы
Глаза пустых, забытых Богом хат.
И собранный по чьей-то вышней воле
В честь жизни той, что пела и цвела,
Стоит музей в безлюдном диком поле
На улице умершего села.
О жизни той, что пела и светила,
Ржаной косой пленив пределы стран,
Горят горшицам сонные светила,
Рубахам красным пляшет сарафан.
А у светца, где в пёстром полушалке
Крестьянка-мать детей учила жить,
Соломенное чучело на прялке
Сучит судьбы таинственную нить.
Растут в бурьяне племена другие.
И на могилах родины моей
У древних хат легко зовут Россией
От чужаков родившихся детей.
А ты всё ищешь правды и исхода,
Пока, дыша в затылок тяжело,
Других миров ненужная свобода
Летит с дождём в разбитое стекло.
И не смирившись с пагубой и тленом,
Музейный зритель родины своей,
В умершей хате споришь со вселенной,
Но лучшей жизни – не находишь в ней.
***
Родителям
Кто посмеет меня обогнать-перегнать?
Я бодаюсь с великой горой!
Ах вы, санки-салазки, разбойная стать,
Острый полоз, снежок под рукой!
Мама в шубке-боярышне тропкой бежит
К папе в школу – на первый урок.
А у чёрных бараков солдат-инвалид
Сел с гармошкой на снежный порог.
Над холмами горят снегири-купола.
Льнёт к заснеженной крепости лес.
А в церквах разорённых – щебёнка и мгла,
И на фресках – глаза в пол-небес.
Бьются в заверти снежной другие миры.
Я от жути кричу: «Ух ты, ух!»
Я лечу над Россией с высокой горы –
Захватило от вечности дух!
Вслед мальчишки на гильзах немецких свистят,
Как в военных снегах соловьи.
А родители в парке у школы стоят
И кричат мне, кричат о любви!
И слагаем мы были Победы святой
Над заснеженной древней горой,
Даже в мыслях не зная отчизны другой
И не веря беде роковой.
Я в крови сохраню ту любовь и мечту,
И на смертных очнувшись санех.
…А родители ловят меня на лету –
И толкают в смеющийся снег!..
***
В черничниках – личинки и жуки.
Замшелых сосен треск вдоль косогоров.
– Ау! – кричат за рощей грибники.
В лесах красным-красно от мухоморов.
Беспечный дачник пнёт ногой – не жаль!
Да и куда их – алых и бесстыжих?
Ау, ау, опять моя печаль
Стоит с лукошком в соснах медно-рыжих.
Мне кажется, что жизнь не удалась,
Но я не знаю, как мне обозначить,
К чему я, позабыв себя, рвалась,
И что я понимаю под удачей.
И почему не светлый лес грибной
Меня влечёт – дробясь в пластах тумана,
Восходит солнце за моей спиной –
И светится поганая поляна.
***
Пар дыханья и воздух морозный.
Посвист вьюги сквозь вещие сны.
Смотрят в ночь древнерусские звёзды
Из днепровской седой глубины.
Здесь ходили поляки и шведы
Волчьей сагою смёрзшихся струн,
И кровавые стяги Победы
Пел, вмерзая в снега, Гамаюн.
А сейчас здесь ревёт автострада,
Выпив город усталый до дна,
И тяжёлые камни распада
Рушит в ночь крепостная стена.
Но и в самой решительной схватке,
В час сомненья, ступив за черту,
На руинах былого порядка
Я увижу Небес красоту.
Это весть о Вине и о Хлебе,
О терновом сиянье Венца.
Ведь сквозь трещины в дрогнувшем Небе
Только ближе дыханье Творца.
***
Сыпнёт снежок за ворот шубы тьма.
Дай рукавичку, зимушка-зима!
Пускай за всех, кто в буре одинок,
Горит червонной розою платок.
С чужих перил сметаю снежный прах.
В чужую дверь стучусь в помёрзлых тьмах.
Чужой пурге кричу: "Довольно выть!
Мне не с кем о любви поговорить!"
***
...Ты бил в те дни ракеткой воздух с гудом
И повторял какой-то длинный счёт
Своих побед. А я ждала, как чуда,
Твоей любви: она вот-вот придёт!
А впрочем... Что ты вспомнишь, шут, мальчишка,
Ловец удач и пуха с тополей?
Давно как с чем-то безусловно лишним
Управился ты с памятью своей.
...Минуют дни... Приедут гости летом
В твой старый дом. Ты выбежишь на луг
И вспомнишь за случайной сигаретой
Былую стать стареющих подруг.
Окликнешь время – седовласый мальчик,
Прошедшим, словно светом, осиян.
Но на лужайке в жёлтый одуванчик
Никто не отобьёт тебе волан.
Ты солнца ком метнёшь в зенит над лугом
И крикнешь в воздух дерзкое: «Лови!»
И зарыдаешь: «Где моя подруга?» –
Впервые в жизни вспомнив о любви.
– Лови! – Ловлю! – А время сушит веки.
– Люби! – Люблю! – А дождь дробит песок.
– Беги! – Бегу! – А ил заносит реки.
И каждый в самом главном одинок.
***
Тряхну друзьям лохматой русой гривой.
Стряхну с души смятение и лень.
Пройду вдоль дамб с улыбкою счастливой
Дразнить влюблённых, целовать сирень.
Мелькну в садах летящей юбкой алой.
– О где вы, воздыхатели мои?
Споют мне вслед смущённые гитары,
Засвищут из оврагов соловьи.
Скажи, о чём мечтать? Чему дивиться?
Куда деваться в мире от любви?
Провинция, мечты моей столица,
Швырни мне в ноги улочки свои!
***
Третья скорость. Печаль и тревога.
Быстрый промельк летящих огней.
Вновь живёшь ты, ночная дорога,
Потаённою жизнью своей.
Плавя тени и светы живые,
Спят деревни и реки обочь.
И машины – громады ночные –
Исчезают, как призраки, в ночь.
И рождаясь во мраке могучем,
На обочине бросив село,
Вся Россия, как звёздная туча,
В лобовое несётся стекло.
Запевай – о великом и вечном,
На спидометре плавя простор,
Брызни фарой растерянным встречным
И держись за баранку, шофёр!
За Гагариным к звёздам нетленным
Мы с планеты навеки ушли.
Нам мешают мечтать о вселенной
Адреса и приметы земли.
Нас пленили в пути бесконечном
Не леса и столицы вдоль трасс –
Ясно зрящая звёздами вечность,
Мир, что выше и праведней нас.
Шли КАМАЗы, сигналили ЗИЛы,
Плыли фуры – миров корабли.
Не будили мы звёздные силы,
Подражая титанам земли.
Но на чёрных разбитых дорогах,
Мчась лесами к Полярной звезде,
Ждали правды и вечного Бога,
Забывая легко о себе.
И миры различая во мраке,
Пели песни России своей,
Наплевав на дорожные знаки
В стройном космосе встречных огней.
***
Сяду в травы над алою бездной.
Свешу ноги в обрыв мировой.
Здесь прошёл экскаватор железный,
Сор и землю мешая с травой.
И в земной разорённой пучине
Как в межзвёздной колышутся тьме
Гнёзда ласточек в огненной глине,
Груды ржавого сора в траве.
Свистну в воздух по певчие души.
И тогда, если мне повезёт,
Белобрюшки и береговушки
Хлынут в синее пламя высот.
На краю мирового порядка
Что ты свищешь во тьме огневой,
Щебетунья, летунья, касатка,
Птица-ласточка над головой?
Ты поёшь, что в жестокой обиде
Мир смывает полярная мгла.
Что проснувшись, Земля на орбите,
Как касатка в гнезде, – ожила.
Что от страшной космической силы,
Затаившейся в бездне родной,
Ни крылатым певцам, ни бескрылым
Не укрыться в ковчег ледяной.
Так прощай, человечье, земное.
От грядущего знанья знобит.
Снова разуму снится иное
В диких травах межзвёздных орбит.
И становится даром небесным
Смелость жить разоренью назло,
В чёрной туче над новою бездной
Вольной птицей ложась на крыло.
И щебечет хвостатое диво
Так легко, словно здесь меня нет,
На краю мирового обрыва
У лица пролетая, как свет.
***
У леса луна в изголовье.
Чуть видится поле.
Крапивой хлестнёт, как любовью, –
Внезапно и больно.
Зелёная заросль густая
До слез, до болезни
И жжётся, и не отпускает.
Ну надо ж – залезла!
Шарахнешься в сумрак солёный.
Умолкнет кузнечик.
Весёлою, злою, зелёной
Всё хлещет и хлещет.
И белым кромешным пожаром
И ноги и руки.
Любовь? Да не стоит, пожалуй.
На что эти муки?
***
Сгоревших звёзд за снегопадом свет.
Ищу друзей, которых больше нет.
Я жить хочу – и на себя сержусь.
Скриплю снежком. Ищу былую Русь.
Чужих витрин сплетаются огни.
Чужому веку светят фонари.
Чужая ночь. Чужой любви закон.
Чужая повесть варварских времён.
Шепчу: "Держись! За льдинку в кулаке,
За тёплый снег, растаявший в руке.
За лиры мёртвых – бьющий вьюгой прах.
За лики нищих в снежных фонарях.
***
Корявые ивы! Столетние ивы!
Под сонными вётлами – света извивы.
Летучие лозы! Покой долгожданный!
Луч, в кронах сквозящий над галькой песчаной.
Мир, светом представший сквозь влажные тени.
Рок, ласкою ставший в лучах примиренья.
Прилечь, и забыться в траве у дороги,
И вытащить лодку на берег пологий,
Пусть дикие утки, поднявшись на крылья,
Бегут по стоячей воде без усилья,
И селезень плачет над ряской зелёной,
И падают в воду шуршащие кроны.
***
Два брата тягались за славу умершего брата.
Два седобородых, как два петуха оглашенных
Идут друг на друга – друг другу впились в бородищи
И ну как тузить кулаками – локтями – друг друга.
А брат под замшелым гранитом у красной ракиты
Всё видел и слышал, но всё же не мог шевельнуться –
За смертные сны, он, бессмертный, ответить не властен.
А снилось ему, будто слава, – девчонка босая –
Хохочет вовсю и поёт, и свистит хворостиной,
И гонит, как коз, его род по отлогим долинам
Сквозь чертополохи: «А ну, окаянные козы!»
А козы кричат от испуга и топчут друг друга
И от хворостины свистящей бегут врассыпную,
А солнце за холм отдалённый садится. И вечер
Знакомые тропы скрывает колючим бурьяном.
Он хочет им крикнуть: и даром что седоголовы!
Опомнитесь, братья и сёстры, опомнитесь, дети!
Ведь к славе за милю нельзя подходить безоружным!
Беритесь за руки, хватайте лопаты и колья,
Спиною к спине – и держите вокруг оборону!
Но крика не слышно. И козы бегут врассыпную.
Девчонка хохочет вовсю и свистит хворостиной.
И род его крепкий рассыпан по третье колено.
***
– Где твои дети?
– На звезде,
В дожде, в ночном бреду.
– Где твои милые?
– Как где?
Скорей всего – в аду.
– Где твоя Родина?
– Ушла
За ведовскую тьму.
Слезами боли изошла
В сожжённом терему.
И только Бог с ночных орбит
Во тьму гладит, глядит,
Глотает дождь земных обид –
И о Любви твердит.
ЧЕТЫРЕ МАТЕРИ
Крест на хлебе, крест на скатерти,
Крест на небе и земле.
Дал Господь четыре матери
От рождения тебе:
Матерь Божья чистой Девою
Для Небес тебя хранит.
Мать Россия с чистой верою
Пасть за Родину велит.
Мать Земля дарует силушки,
В глубь свою влечёт по грудь.
Мать родная тянет жилушки –
Ты её не позабудь.
