Текст книги "Газета День Литературы # 101 (2005 1)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Речь не может идти о характерологическом сравнении, реализованном, например, в известной статье Тургенева «Гамлет и Дон Кихот». Чацкий выступает аналогом (и отчасти антагонистом) Дон Кихота как образный вариант внутри единой парадигмы «поиска смысла жизни» – парадигмы, отрицающей любые готовые формулы его. Но отрицающей вовсе не с позиций априорного нигилизма – напротив, на основе личного опыта последовательного и предельного приложения этих формул к действительности.
Именно поэтому Чацкого, как и Дон Кихота, подозревают в безумии. Правда, его возлюбленная София («мудрость» по-гречески), в отличие от «сладчайшей» Дульсинеи Дон Кихота, – особа, в реальности существования которой внутри текста нет никакого сомнения. И стремление к ней Чацкого столь же безусловно, как преданность Дон Кихота своей «даме сердца», долженствующей быть у любого странствующего рыцаря.
Пребывание Грибоедова посланником в Персии, очевидно, дало ему не меньше, чем Сервантесу – пребывание в алжирском плену. Личный опыт сопоставления христианских и мусульманских (а возможно, и зороастрийских, и даже более древних) традиций был совершенно необходим писателям для проникновения за грань привычной системы представлений, давая возможность почувствовать не столько разницу между ними, сколько их общность и те архетипы, которые данную общность определяют.
В византийско-православной традиции уже с V века и вплоть до XVI главными государственными храмами не случайно были храмы Святой Софии. «Софийность» как единение государственно-политических и духовно-религиозных импульсов, как непременное качество империи и императора, – являлась идеалом православных христиан. И этот идеал находил свое выражение практически во всех сферах общественной жизни, не исключая даже архитектуру «софийских» храмов: словно нисходящую к земле, истекающую на нее с Неба, что символизировало характер религиозной связи между небом и землей, резко контрастируя с возносящейся вверх «католической», а на деле – тамплиерской, готикой.
Но Чацкому, мятущемуся и неспокойному, который ради ложноименного знания изменил любви («Ах, если любит кто кого, зачем ума искать и ездить так далёко?»), София, тоже начитавшаяся французских книг (а впереди были еще немецкие и «американские») предпочла – на то время – Молчалина. Но не всё то золото, что молчит. Точно так же Дон Кихота – с третьей, правда, попытки – вышиб из седла бакалавр Самсон Карраско, принявший имя Рыцаря Белой Луны. Победить Дон Кихота можно было, только войдя в мир его иллюзий – и не иначе. Однако Самсон Карраско – «рыцарь на час», внутри него не горит звезда странствующего рыцарства, это – чиновник, облачившийся в доспехи ради сохранения своих представлений о мире, непосредственный предшественник тех же фон Хайека и Фукуямы.
Характерно, что первому «паладину прогресса», идейному предку фон Хайека и Вебера, Самсону Карраско, в конце концов, стало катастрофически не хватать уничтоженной им легенды: «Как, сеньор Дон Кихот? Именно теперь, когда у нас есть сведения, что сеньора Дульсинея расколдована, ваша милость – на попятный? Теперь, когда мы уже совсем собрались стать пастухами и жить с песней на устах, ваша милость записалась в отшельники? Перестаньте, ради Бога, опомнитесь и бросьте эти бредни!» – говорит недавний Рыцарь Белой Луны, Рыцарь Зеркал (всё это весьма прозрачная символика) умирающему Дон Кихоту.
Но Дон Кихот умирает, ни словом не упомянув в завещании о Владычице своего сердца – Дульсинее Тобосской. Тем самым он окончательно передает ее судьбу в руки Санчо, самобичеванием которого и должна быть впоследствии расколдована тайная испанская красавица. «На порку эту добрый Санчо должен пойти добровольно, а не по принуждению и притом, когда он сам пожелает, ибо никакого определенного срока не установлено (курсив мой. – В.В.). Кроме того, бичевание будет сокращено вдвое, если только он согласится, чтобы другую половину ударов нанесла ему чужая рука, хотя бы и увесистая».
Последующая история Испании трагически подтверждает это предсказание Сервантеса. Подобно тому, как история России подтверждает высказанное желание Чацкого «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…» Три волны русской эмиграции XX века – следствие именно оскорбленного чувства, страстей души, чаяний «пассионариев»-чацких, родившихся на шестой части Земли «с названьем кратким Русь». Правда, никакой новой цивилизации, подобной Латинской Америке, оторвавшись от собственной почвы, они не создали, да и не стремились. Эмигранты – не конкистадоры, а Россия жива лишь в триединстве своего места, своей крови и своего духа. Утеряв или отказавшись хотя бы от одного элемента из этого триединства, мы теряем всё остальное. Русский человек не может быть русским только по месту своего рождения, как большинство представителей нынешних западноевропейских, новоатлантических наций; или только по крови, или только по вере – здесь необходимо именно их триединство. А обеспечить условия для сохранения такого триединства русских может только государство. Судьба русской мудрости-Софии столь же таинственным и трагическим образом остаётся в руках «государствен– ного человека» Фамусова, внешне до чрезвычайности напоминающего Санчо Пансу-губернатора: «В деревню! К тётке! В глушь, в Саратов!»
Возможно, столь пристальное внимание к фигурам вроде бы «второго плана», а вовсе не к главным героям покажется кому-то не слишком оправданным преувеличением, личной прихотью автора, но ведь здесь мы попытались заглянуть за пределы и «Дон Кихота», и «Горя от ума», мысленно продлить их действие во времени – на том пространстве и в той образной системе, где оно разворачивалось внутри текста. Дон Кихот умирает, Чацкий бежит, «поле боя» остается всё же за Санчо Пансами и Фамусовыми.
От того, что за это время одни стали долларовыми (евровыми?) миллионерами и миллиардерами, а другие – министрами и даже президентами, их внутренняя сущность ничуть не изменилась. И реакции на столкновение с искателями Истины, абсолютного смысла жизни пусть даже ценой жизни собственной, – тоже.
Разумеется, отношение Фамусова к Софии, отношение родственное, отца к дочери, совершенно иного качества, нежели у Санчо – к Дульсинее, которая в своем некрестьянском качестве полностью измышлена Дон Кихотом, ибо рыцарь, согласно всем романам, обязан служить «даме сердца». Кто такая Дульсинея для Санчо – без Дон Кихота? Простая деревенская девица, каких сотни, насчет которой ныне покойный господин возомнил было невесть что. Но для Фамусова важно, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна», то есть он на деле сильно зависит от мнения «света» и не является в этом смысле самодостаточной фигурой. Подобная «двойственность» наших «государевых людей», вечная оглядка на «свет», включая весь остальной, иностранный свет – уже без кавычек, куда страшнее всех «французиков из Бордо» и даже из Корсики, и даже не «французиков», которые суть лишь следствие, но не причина болезни.
Русскому дворянину Фамусову страшны «злые языки», слово, испанскому крестьянину Санчо Пансе – порка. Даже в ответ на злое многословие Чацкого, которого никоим образом не боится и которого, в общем-то, даже не воспринимает всерьёз, Фамусов закрывает уши – его нежелание слышать плохое о себе вполне сродни нежеланию Санчо подвергаться самобичеванию, а тем более – бичеванию чужой рукой. Здесь налицо совершенно разные «группы страха» – как бывают разные группы крови. Отсюда и преодоление этих страхов: физического порядка у Санчо Пансы и информационного порядка у Фамусова, – оказывается важнейшим и непременным условием «расколдования» внутренней, душевной сути их народов, заключенной соответственно в образах Дульсинеи и Софии: испанской сладости и русской мудрости.
Поскольку человек, согласно евангельской традиции, изначально был создан для райского наслаждения, а от древа мудрости, древа познания добра и зла вкусил по дьявольскому наущению, Сервантес через Дон Кихота увидел в Дульсинее гораздо более величественную и всечеловеческую сущность, чем Грибоедов через Чацкого – в Софии. И пусть у каждого народа в мире есть своя задача, своя историческая судьба, – осознать и выполнить ее можно только в связи с задачами и судьбами других народов. «Несть бо во Христе ни еллина, ни иудея». Но до Христа еще надо дойти.
Евгений НЕФЁДОВ
ВАШИМИ УСТАМИ
СЕДИНА В ГОЛОВУ
"На семьдесят пятом году
Мальчишку себе заведу…
И буду его баловать
И между бровей целовать…
Стихи ему в кухне читать
И громко, до слёз хохотать,
Однажды с девчонкой застукав…
Ох, прячьте, подруженьки, внуков!"
Марина БОРОДИЦКАЯ
В две тысячи пятом году
Ещё ничего я бабец:
Три зуба есть в нижнем ряду,
А также клюка и чепец…
И всё же возьму и влюблю
В себя я мальца порезвей.
Очки только дай нацеплю:
Вдруг чмокну не между бровей…
Мальчонка закатит скандал,
Толкнет современную речь:
«Да вы педофилка, мадам.
Вас можно к ответу привлечь!»
Он будет по-своему прав:
Процесс стихотворный не здрав,
В нем столько таких «нетрадиций»,
Каких мы не знали вчера,
Что прятать от всех Бородицких —
И внуков и внучек пора!
