Текст книги "Газета День Литературы # 119 (2006 7)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Шестое – необходимо научиться выдвигать ультимативные политические требования к власти, которая ответственна за всё, и отработка систем быстрого и единого по всей стране реагирования на вызовы Кремля, как демонстрацию силы русской общины. Одно из ультимативных требований – вывести мигрантов за рамки национальных прав. Ибо имея свои государства они становятся обладателями двойного права, не оставляя русским права быть хозяевами на своей земле, на своей, исторически сложившейся, национальной территории.
Необходимо снова объединяться в традиционную форму выживания – национальные общины под началом Русского национального Совета, сиречь Штаба Русского Фронта, чтобы прийти вместе в нужный момент, как на лицемерный праздник 4 ноября, и взять узурпированную власть. Только такой национализм страшен для компрадорского режима Кремля. Мы обязаны поднять знамена этноцентризма и провозгласить лозунг возможности жить планетарно, самостоятельно, в этнически и расово однородном пространстве, без иных. Мы должны закрыть границы России для черных. Те из них, кто пожелает жить с нами, должны будут принять наши духовные ценности. Нам необходим союз между Россией и Большой Европой, но без уравнительной Европейской Конституции – мы должны собрать Белые силы воедино. Мы должны понять положения, нужды и заботы человека народного большинства и отстоять судьбу своего народа, а, следовательно, и смысл его исторического существования.
Вот первоочередные задачи русских, которым нужно биться не за места в Думах для очередных мошенников, а за свое законное русское место под Солнцем. Наше счастье – в счастье наших детей. Рожать их срочно и много, воспитывать их русскими в русских общинах и детских садах, на общинные деньги – и плевать на то, как это назовут наши враги: казарменным коммунизмом или резервациями. Мы уже там, куда нас загнали, но еще не обнесли спиралью Бруно. Я не идеализирую ни русских, ни французов, но их право жить в своих государствах не по указке бандитствующих США, а по-своему – это право священно. Противники этого исторического права – фактически уголовные преступники, какие бы плюралистические, псевдогуманные теорийки они нам не «впаривали».
РЕЗЮМЕ Государство Россия – находится в руках открытых врагов России. Но неотвратимо наступает время мучительного отрезвления. Русский народ в своих трагических испытаниях уже возвращается к национальной идее. А она, эта идея, по задворкам которой нас водят слепые поводыри – в авральном восстановлении утраченной соборности против эгоистического индивидуализма. Душа каждого из нас должна воссоединиться с душой народа. Только в русском обществе, спаянном соборностью, как хорошая семья, мы можем быть спокойны за будущее русских детей.
Зная это, всё происходящее в России и в мире мы должны рассматривать исключительно с точки зрения русских национальных интересов. Любые группировки и кланы, организованные по этническому принципу и пытающиеся контролировать какую-либо частицу России или её экономики – должны приравниваться нами к преступным сообществам.
Существует два выхода: заставить мигрантов подчиняться законам страны – или всех депортировать. Все коренные народы России должны осознавать и сейчас: не выздоровеет русский народ, составляющий 84 % населения РФ, – плохо будет и всем остальным. Надеяться на милость воров – верх простодушия. Прекращать политику поддержки мигрантов в ущерб русскому населению следует столь же жестко, как она проводится. Если русские победят здесь – они победят в целом и везде.
У нас с ними существует лишь одна проблема – восстановить историческую справедливость и вернуть себе свое. Слава Русской России!
Кейптаун, ЮАР
Алексей Лапшин МИСТИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ
Один из самых тревожных симптомов болезненного состояния современной России – вновь обострившийся спор между националистами и интернационалистами. Сразу же подчеркнем, что проблема выходит далеко за рамки политического противостояния «правых» и «левых». Речь идет о выборе базовых ценностей, определяющих национальное самосознание русской интеллектуальной элиты.
До недавнего времени принципиальной особенностью постсоветской России было отсутствие четкого разделения на «правых» и «левых» в традиционном смысле этих понятий. Крайне «правые» выступали за социальную справедливость не менее эмоционально, чем «левые» радикалы, а представители «левого» лагеря рассуждали с позиций государственников и даже сторонников «красной» империи. Причины этой ситуации следует искать в дореволюционном прошлом русской мысли. В частности в идеях мессианства и русского универсализма. Являясь «правыми» по форме, эти идеи были «левыми» по сути.
В основе русского мессианства, безусловно, лежал христианский принцип жертвенности. Православная традиция образцом жертвенности считает кенозис – добровольное самоумаление всемогущего Бога до уровня человека ради спасения мира. Закономерно, что основанное на православной метафизике русское мессианство рассматривало историческую судьбу России как трагическую борьбу за утверждение на земле идеалов добра и справедливости. Сформулированная таким образом русская идея делала разделение на «правых» и «левых» бессмысленным. В контексте мессианской философии русский национализм превращался в наднациональное явление, абсолютно чуждое отношениям «господство-подчинение». Уникальными качествами русского народа теоретики мессианства считали открытость и всечеловечность. Именно эти черты, по мнению Достоевского, сделали Россию носительницей богооткровения и идеи всеобщего братства. Согласно логике мессианства, русские, отталкиваясь от национального, приходят к вечному и универсальному закону всеединства.
Существовала, правда, и другая русская версия философии всеединства, не основанная на национальном мессианстве. Ее создатель Владимир Соловьев пытался совместить христианство с идеей прогресса и в определенный период своей жизни склонялся к католицизму. Тем не менее, теократическая утопия Соловьева, как и идеология русского мессианства, была антитезой чисто утилитарной функциональной модели общества. В области политики русский универсализм – это, прежде всего, радикальное неприятие буржуазности и капитализма.
Очевидно, что русское мессианство чрезвычайно близко интернациональной идеологии «левых». Камнем преткновения между ними до сих пор оставалось отношение к религии. Отрицание «левыми» метафизики привело к многочисленным недоразумениям, вызванным ложной трактовкой термина «интернационализм». Русский универсализм и «левый» интернационализм стали противопоставляться как два совершенно разных учения. Под универсализмом понимался идеал единства человечества в Боге, под интернационализмом – механическое объединение обезличенных масс. Эту трактовку интернационализма унаследовали современные русские «правые». На самом деле интернационализм вовсе не отрицает право человека на национальную самоидентификацию. В этом его коренное отличие от космополитизма, действительно игнорирующего понятие «нация». Подлинный же интернационализм возможен лишь при условии солидарности людей, ясно осознающих себя представителями равноправных народов. Только в этом случае в межнациональных отношениях может быть преодолен принцип «господство-подчинение», на ниспровержение которого настаивает «левая» идеология. Космополитическое же растворение, также как и внешне противоположный ему национальный эгоизм, были и остаются признаками буржуазной цивилизации. Это прекрасно понимала Советская власть, поддерживавшая миф об относительно мирном и справедливом объединении евразийских народов под эгидой России. Несмотря на жесткую критику монархии, советская версия русской истории, в сущности, была атеистическим вариантом мессианской идеологии. Как и в теории русского универсализма, важнейшую роль в советской концепции играла идея жертвенности.
Показательно, что сегодняшние противники интернационализма атакуют его именно за те принципы, которые сближают «левых» с религиозным содержанием русского мессианства. В качестве политической альтернативы интернационализму современные «правые» предлагают «разумный национальный эгоизм», выражающийся в лозунге «Россия – для русских». По мере того, как наша страна становилась все менее амбициозной, этот лозунг менял свой смысл. В ельцынскую эпоху фраза «Россия – доля русских» означала сопротивление насильственному втягиванию России в унифицирующую глобалистскую систему. Во времена Путина данное требование уже выглядит признанием исторического провала объединительной евразийской миссии Москвы.
Возникшая ситуация парадоксальна и трагична. Отказываясь от интернационализма в пользу национального эгоизма, патриоты теряют связь не только с большевистским прошлым, но и с метафизической основой русской идеи. В период, когда интернационализм должен наполняться мистическим смыслом и пафосом, происходит откат к брутальному национализму, враждебному самой сути универсализма. Для патриотического движения это обернется дальнейшим вырождением и в конечном итоге капитуляцией перед более мобильными и тонкими противниками. Переломить ситуацию может лишь обновленное понимание русской идеи как мистического и революционного интернационализма.
Юрий Медведев ПРАЗДНИК ПРЕОБРАЖЕНИЯ
Посвящается ласточке, свившей себе гнездо в дупле старого дуба
за оградою церкви Преображения Господня
1.
Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано косою полосой шафрановою от занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою соседний лес, дома посёлка, мою постель, подушку мокрую и край стены за книжной полкой.
– Ну, блин, и видок у тебя. В халате и шлёпанцах, сплошной обалдёж. Из дурдома, видать, чесанул. Шизик? Параноик? Или же благородный маниакально-депрессивный психоз?.. Чего молчишь? Будешь давать признательные показания?
Бомж Куприянов разломил кольцо краковской колбасы, насадил обе половинки на заржавленный шампур и принялся поджаривать над костерком.
– Какого хрена ошиваешься на моей персональной свалке? Чё потерял?
– Из самолёта выпал, – сказал я.
– Гы-гы-гы! – затрясся в хохоте бомж и погладил сидящую у ног таксу с белой отметиной на лбу. – Облай-ка, Авва, этого придурка. Ну, чего голос не подаёшь? Тявкни для острастки на приблудного. А то лишу колбасы.
– Извини, хозяин, но облаивать гостя не стану, – сказала такса. – Он добрый. И много вынес, наверное, в жизни страданий.
– Ха, из самолёта вывалился! Ну и заява! – потешался бомж. – Меня не проведёшь. Дурдомовский ты. От санитаров-кровопийц да педиков чесанул. Да от шоков аминалоновых, невыносимых. Ладно, хрен с тобою, присядь на ящичек. Колбаскою жареною не побрезгуешь?..
– Мяса чуждаюсь, – сказал я.
– Бляха муха, в отказ пошёл. Но рыбу-то, небось, трескаешь за милую душу, а? Лады, у нас рыбки тебе обломится. Горбушечка горячего копчения подойдёт? Или судачок? А насчёт налимуш-ки? На свалке рыбы – пропасть. Везут из магазинов, ежели сроку хранения вышел кирдык. Ну и пусть с душком. Перебьёмся. Русское брюхо гвозди переварит. Запил водочкой – и всё путём.
Бомж Куприянов извлёк из груды мусора початую бутылку «столичной», отхлебнул дважды и протянул мне.
– Испей, шизик, повесели нутро.
– Горячительных напитков чуждаюсь, – сказал я.
– Чего-чего? Спиртного не употребляешь!? Тогда не шизик, а параноик. Ладно, не обижайся, братан. Ты мне сразу глянулся. Во-первых, как и я, бородатый. А во-вторых, всё ж двенадцать вёрст отшагал по лесочку до моей свалки персональной. На нечаянную встречу с господином Куприяновым, так сказать.
– Извини, хозяин, но свалка не твоя персональная, а городская, – сказала такса Авва.
2.
Я вспомнил, по какому поводу была увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня шестое августа по старому, Преображение Господне.
– Значит, заплутал, бедолага, – сказал бомж. – Не будь нынче воскресенье, тебя отвезла бы в город наша шоферня. – Он огладил дикорастущую бородищу и вновь приложился к бутылке. – А так придется топать восвояси пешедралом, шизик, верно я говорю?
– Сегодня не обычное воскресенье, а Преображение Господне. Великий церковный праздник, – сказал я.
– То-то перебор колокольный доносит ветерок с востока. Аж с ранней зорьки. – Бомж громко икнул. – Чудное словцо: пре-об-ра-жение. Никак в толк не возьму. Отражение – это в зеркальце. Или в озерце, где мы сидим с тобою, шизик, на бережку и душевно беседуем. А пре-об-ра-же-ние – что за диковинка? Тем более – Господне. Это чё, про того, што ли, подследственного, которого братки, типа кавказцев, к кресту пригвоздили?
– Тёмная история, – сказал я. – Со временем сам прозреешь и поймёшь. Преображение – это превращение в другую сущность. И телесную, и душевную. Что же касается праздника... Обыкновенно, свет без пламени исходит в этот день с Фавора, и осень, ясная как знаменье, к себе приковывает взоры.
– И шизик, и параноик, правда, Авва? – сказал Куприянов таксе, тыча в меня грязным перстом. – А может, впридачу и эмдэпэ-эшник – маньяк и депрессивный псих.
– Не обижай гостя, хозяин.Наш гость – добрый и кроткий чело-век, – сказала такса.
Я сказал:
– На Востоке бытует древнее поверье: в сей день можно превратиться в кого угодно. Стоит только пожелать. И воззвать к небесам. К примеру, ты – хозяин персональной свалки. А кем хотел бы стать? Кем?
– Шуткуешь, псих, или, по-нашенски, гусей гонишь.
– Тогда хотя бы шутки ради – кем?
– Иваном Грозным. Или снайпером на Великой Отечественной. Чтоб Гитлера, суку сучайшего, укокошить. – Бомж вздёрнул бородищу к небесам, закрыл глаза и после долгого молчания изрёк. – Коли без шуток, хочу стать самим собою. Не развалиной, как сейчас, а сорокалетним доктором физматнаук. До того, как на меня обрушились несчастья и беды. Когда ещё и не помышлял о самоубийстве.
– К счастью для меня, хозяин, спас тогда тебя гениальный хирург Морозов, Юрий Иванович.
– Эх, рано ты ушел из жизни, хирург Морозов, русский гений. Затравили тебя завистники, будь они трижды прокляты, – опечалился бомж Куприянов и зачем-то остатки водки плеснул в костерок. Закрыл глаза и после долгого молчания сказал: – Подтверждаю, шизик: хочу стать самим собою, сорокалетним.
– А мне стать бы птичкою легкокрылою, – вздохнула Авва.
3.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, нагой трепещущий ольшаник в имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник. С притихшими его вершинами соседствовало небо важно, и голосами петушиными перекликалась даль протяжно.
Я огляделся. Вокруг озерка громоздились многоэтажные зале-жи невообразимого хлама: сожженные автомашины, покорежен-ная ферма подъёмного крана, разодранные диваны, пузатые мешки с мусором, драные матрасы, картонные коробки, поло-манные доски, гниющие отбросы, – всё то, что многомиллионный город-монстр переваривает в своём бездонном чреве, а непере-варенное – изрыгает. Над изрыгнутым месивом кружили армады воронья, выглядывая добычу. То было капище экологически нечистой силы.
– А озерцо чистое, дно видно. И как это его хламом не загубили? Чудеса, – сказал я.
– Покуда я жив, не завалят, – ответил Куприянов. – Потому как уток жалею. Вон, гляди, где хвост самолёта торчит, – видишь, три будочки на воде. Самолично смастерил. Дикие утицы здесь обитают, деток выводят. К осени подрастают утята, встают на крыло – и улепётывают в тёплые края. А одна парочка и зимою живёт, полюбилось, видно, селезню и его подружке моё озерцо.
– Но зимою вода небось замерзает? И утки могут погибнуть.
– Фиг с маслом, концы отдадут. Возле будок ключи тёплые бьют, большая полынья. А я их подкармливаю. Жратвы на свалке – всем птицам хватит у нас, на святой Руси. Подтверди, Авва!
Такса гавкнула дважды и сказала:
– Я селезня и утицу в сильный мороз облаиваю. Чтоб не дремали и не замерзли на озерце нашем.
– Между прочим, подельник мой, Моня Кренблит покойный, окрестил озерце этим, как его... Ге-ни-сарецким, сразу и не выговоришь. Якобы в тёплых краях имеется водоём с такою кликухою. И якобы во времена незапамятные шастал там по водам этот, как его... ну которого братаны, типа кавказцев, попозже к кресту деревянному пригвоздили, уроды. Как по суше, бродил по глади водяной. И ни разу не провалился. Потому как был чудотворец.
Бомж Куприянов швырнул камешек в воду и созерцал, как расходятся и затихают круги.
– Бывало, употребит Моня пять-шесть пузырьков с одеколоном – и шасть к озеру. «Пройду, яко по суху!» – кричит. Чёрта с два. Весь вымокнет, вылезет из воды, дрожит, как цуцик. Я ему помогу раздеться, в шинель генеральскую укутаю, ну и ещё пару одеколончиков в глотку волью – тут же засыпал. И веришь ли, шизик ты или параноик, один хрен, ни разу не простудился Моня. Жаль друга, дал дуба в одночасье. Мы его с Аввою вон на том пригорке схоронили, глянь, где грузовик без колёс валяется на боку. Вырыл я могилку другу моему закадычному, да так в шинели генеральской и зарыл. Без гроба, извини, на свалке гробов не встречал, но остальное – чин-чинарём. Салют устроил из пистолета немецкого трофейного, водицей озерной окропил могилу, две поллитры употребил, конечно, под отменную закусь. И вдоволь нарыдался о друге Моне, царствие ему небесное. А ведь в былые времена значился Моня шахматным мастером, объездил-облетал полсвета.
– И я тоже плакала на похоронах, – сказала такса Авва.
4.
В лесу казённой землемершею стояла смерть среди погоста, смотря в лицо моё умершее, чтоб вырыть яму мне по росту.
Солнце давно уже перевалило за полдень. Миротворные звуки далёкого благовеста осеняли земную юдоль.
– Оставайся здесь, шизик, поживи, перекантуйся, – предложил Куприянов. – Скука одолевает. Одежонку тебе подберём, сапоги кирзовые, как у меня. В будочке Мониной станешь жить-поживать. А взыграет плоть, позовём бомжиху знакомую, Ленку-кривоножку. Тоща она, правда, как жердь, но дело своё бабье знает, великая искусница. Но чур: часок-другой попользовал – и пущай отваливает восвояси. Потому как от бабёнки – либо разорение, либо склока, а то и кондрашка хватит.
– Мой хозяин эти горькие слова повторяет несколько раз на дню, – сказала Авва. – Иногда бормочет и во сне.
Куприянов вздохнул.
– Ты спросишь, шизанутый: как я стал бомжом? Нежданно-негаданно. Жена ушла к генералу из МЧС, а перед уходом пригвоздила меня: я, мол, уже пять лет с ним в любовной связи. Сын Андрей уехал в Канаду, навсегда. И в довершение беды партнёр по бизнесу, мой бывший студент, Петька Татауров, меня разорил. Мы с ним наладили выпуск бензина из обыкновенного газа, в пяти городах работали уже установки. Так этот сволочара Пётр кинул меня, сожрал мою долю, я и ахнуть не успел. Поверь: нет ничего страшнее предательства. Тем более, когда ученик предаёт учителя.
Куприянов отер слезу кулаком.
– Не всё так просто, – возразил я. – Святой апостол Пётр трижды предал своего учителя, а ему воздвигнут один из самых больших соборов в мире. Поверь: есть кое-что пострашней пре-дательства.
Бомж замотал кудлатой головою с явным несогласием.
– С той поры много воды утекло. Но о прежней житухе не скорблю, разве что детство вспоминается с тоскою. Да, я бомж. Да, прозябаю на свалке. Да, друзья мои – чёрные вороны, что кружат здесь от зари до зари. Но зато – вольному воля. Сказать по правде, кроме уточек, нет мне существа родней, чем Авва.
– Хозяин тоже близок мне и дорог, – сказала негромко такса. – Он меня спас из лап лютых живодеров-собачников. Часы за меня отдал, старинные, серебряные.
– Одна беда с Аввою, – сказал бомж. – Прежние хозяева собачонку сте-ри-ли-зи-ро-ва-ли. Обесплодили, мерзавцы. Тоскует она, видать, по деткам нерождённым, подвывает в лунные ночи.
– И правда, я плачу иногда по деткам моим нерождённым. Особенно в тяжкие ночи, когда светит полная луна, – сказала Авва.
Бомж Куприянов взглянул на меня внимательно и протянул в задумчивости:
– Невероятно, шизик, но беседа с тобою прочистила мне мозги. Благотворно действуешь на людей, а на бомжей – особенно. Право слово, бросай якорь на моей персональной свалке, живи себе поживай на воле. Ты же, братец, бездомный, как и я, даже не спорь, глаз у меня – как алмаз.
– Я и не спорю. Как сказано в древней книге, лисицы имеют норы, и птицы небесные гнезда, и только сын человеческий не имеет где преклонить голову.
– Красиво сказано в твоей книге, похоже на стихи. Представляешь, я тоже вспомнил вдруг стих, неведомо чей. Выслушай:
Был всеми различим физически
Негромкий голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, нетронутый распадом.
Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Дальше, извини, забыл... Господи, как в головушке моей забу-бённой всё проясняется, я даже вспомнил тему своей докторс-кой диссертации. Затаи дыхание. «Критические параметры срыва ламинарного газового потока в турбулентный в условиях попе-речно-продольных колебаний»... Ни фига себе, названьице, согласись. Я б тебе пояснил, о чём речь, да ты не поймёшь.
– Я тоже ничего не понимаю, – сказала такса.
– Хочешь, братец, преподнесу тебе и Авве сюрприз, – улыбнулся впервые Куприянов. – Только побудьте минут двадцать без меня, а лучше всего, прогуляйтесь по берегу, до обиталища уточек.
Я взял таксу на руки, встал с ящика и пошёл к срезу воды, щурясь на заходящее солнце. А когда вернулся, то возрадовался: Куприянов сбрил бороду, причесался, облачился в армейские пятнистые брюки, косоворотку с красною подпояской и потрепанный смокинг. Из прежнего обличия остались лишь кирзовые сапоги.
– Ну, каков в новом наряде? Будто помолодел лет на двадцать, – ликовал он. – Давайте и вас приоденем, милостивый государь. Право же, пора сбросить с плеч больничную хламиду.
– Благодарю за великодушие, – сказал я. – Но пришла пора расставания. Не возражайте, мы еще встретимся, правда, нескоро. А теперь запомните, бывший бомж Вячеслав Иванович Куприянов, запомните на веки вечные. Высказанное вами желание в праздник Преображения – стать самим собою – исполняется. Это вознаграждение вам. За ваши страдания. За любовь к таксе Авве. За озерцо спасённое. За жалость к утицам. Знайте же: ещё до захода солнца вы станете самим собою: сорокалетним доктором физико-математических наук. А через одиннадцать лет – и академиком. Академиком медицины. Поскольку станет вам внятен язык живой природы. Сможете разговаривать с птицами, животными, растениями. И исцелять людей, даже безнадежно больных.
– И с Аввою смогу беседовать?
– Прощайте, Вячеслав Иванович.
5.
Я спустился к темнеющей воде и пошествовал, не оглядываясь, по глади озера Генисарецкого, яко по суху.
И ликовала, порхая надо мною, ласточка Авва. И слышался мне позади сдавленный рыданиями голос Куприянова:
– Я вспомнил, вспомнил чудный стих до конца! Я вспомнил, послушайте!
Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне униженья,
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство!
И автора вспомнил: Борис Пастернак! Вы слышите?
Я протянул ладонь перед собою – ласточка тут же на неё опустилась, чуть царапая коготками.
– Ласточка Авва, – сказал я, – лети к старому дубу за оградой церкви Преображения Господня. И свей себе гнездо в дупле. Ты будешь жить долго, и выводить деток. Не грусти, расставаясь со мною. Мы ещё увидимся, но не скоро.
– Благодарю, мой спаситель. Я полечу яко молния. А иногда стану прилетать к моему хозяину и беседовать с ним.
Она вспорхнула с ладони и растворилась в вечереющей земной благодати.
А я чуть замедлил поступь по глади озера Галилейского, размышляя о превратностях творчества и чудотворства.
Прежде чем ступить на высвеченную заходящим солнцем лестницу в небеса обетованные.
6.
Прежде
чем
ступить
на лестницу
в небеса
обетованные
