Текст книги "Газета День Литературы # 119 (2006 7)"

Дмитрий Ковальчук СЛАДКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Исаак Бабель – один из русскоязычных писателей ХХ века, чьё творчество вызвало бурные споры и получило немало неверных, искажённых оценок, сопровождаемых массой недоговорённостей и мифов. Один из них – причисление писателя к русской классической литературе.

Попытаюсь возразить с русской национальной позиции, хотя предвижу реакцию, о которой И.Шафаревич писал ещё в 1983 году в «Русофобии»: «Раздражение, которое вызывает любая попытка взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения».

Неприятие вызывает не происхождение Бабеля, а его неприязненное, агрессивное, примитивно-вульгарное отношение ко всему русскому, и даже шире – ко всему славянскому. Естественно, вызывает удивление утверждение Г.Белой, которая во вступлении к двухтомнику писателя, ссылаясь на зарубежные исследования, отмечала, что «еврейское происхождение писателя было непреодолимым барьером между Бабелем и конармией, Бабелем и Россией». На мой взгляд, не еврейское происхождение, а чуждая русскому национальному сознанию духовно-религиозная традиция (что хорошо просматривается в прозе писателя) стала причиной той пропасти, которая пролегла между Бабелем и православной Россией.

И.Бабель не принимает духовного поиска православной личности. Неудивительно, что в основном мотив веры в Бога либо неверия чаще всего связан с католическими костелами и католическими священнослужителями. Но даже в этом случае бабелевского героя цикла «Конармия» занимают только росписи на стенах, человеческие грехи, любое осквернение веры. Неудивительно, что в костеле повествователь видит не то, что мог увидеть человек верующий, богобоязненный. Его внимание привлекает изображение «...богоматерей... с розовыми, как у мышей, зрачками», он чувствует, что «бисквиты хозяйки пахли как распятие» и т.п. Довершает безбожно-кощунственный ряд признание героя: «Я вижу раны твоего Бога, сочащиеся семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц».

О чем бы ни говорил Бабель, какие бы темы он ни затрагивал, богоборческий мотив будет неизменным спутником на страницах его произведений. Причем, эта сторона творчества характерна как для «Конармии», так и для «мирной» прозы автора. И это не преувеличение. Пристальное внимание писателя привлекает не добродетель, но все образы, в которых заключен какой-либо человеческий порок: «неверный монах в лиловой рясе»; глупый ксендз, развесивший на гвоздях «спасителя» интимные детали женского туалета; воинствующий безбожник пан Аполек («Конармия»); Беня Крик, в присутствии тестя развлекающийся с проституткой; «дед, прогнанный из раввинов (! – Д.К.)... за кощунство» и т.д. (проза 20-30-х годов).

Герой-повествователь «Конармии» признается, что «и сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого мщения – ...принес их в жертву новому обету» («Пан Аполек», 1923). Однако знакомство с содержанием «нового обета», изложенного паном Аполеком, в основе которого богоборческий рассказ о грехопадении Иисуса Христа и рождении его ребенка, убеждает нас в том, что отказ от мерзких душевных качеств произведен лишь на словах. Примечательна фигура Аполека. Художник по роду занятий, он расписывал один из новых костелов. Уже в самой манере письма, равно как и в выборе образов и сюжетов, ярко прослеживается антихристианская тенденция.

Многочисленные свидетельства донесли до нас тот особый настрой, с каким приступали православные иконописцы к работе. Этому предшествовали длительные посты и молитвы как период нравственного очищения и подготовки к росписи, которая была актом духовного творчества. Для самого же Аполека такой духовной основы нет. Деньги, жажда духовной бездны заслоняют все: «Пятнадцать злотых за богоматерь, двадцать пять злотых за святое семейство и пятьдесят злотых за тайную Вечерю с изображением всех родственников заказчика». Не на высоте и образ священнослужителя: «Он улыбнулся, старый патер, и послал бокал коньяку художнику, работавшему под куполом».

Именно порок, аномальность в поведении, духовная пропасть привлекают внимание и воспеваются писателем, проявляющим единство с действующими лицами. Как и они, автор демонстрирует полное пренебрежение к нравственным нормам: «Грустный от того, что не с кем совокупиться» (подобные откровения см.: Бабель. Собр. соч. в 2-х т. Т.1, дневник, с.368, 386, 387, 430, 431, 434).

В «Конармии» чётко прослеживается двусмысленность, двойственность поступков повествователя, который непримиримо относится к тем, кто совершил акт вандализма в католическом костеле («У святого Валента», 1824) и пишет рапорт начальнику об оскорблении религиозного чувства местного населения. В то же время главный герой безучастен к открыто готовящейся расправе над православным священником, дьяконом Иваном Аггеевым («Иваны», 1921).

Страдания, боль и нужды живого человека, не близкого по крови или по духу повествователю, не важны. Вспоминая о постое в Будятичах, герой заявляет о хозяйке: «Ничто не спасло бы ее, я донял бы револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев» («Песня», 1925); «в низкой комнате... сидел в кресле парализованный старик. Моргая глазами, он пролепетал какую-то просьбу. Умывшись, я ушел в штаб и вернулся ночью» («Поцелуй», 1937).

«Принципиальность» журналиста в других вопросах столь же избирательна: «Тифозное мужичьё прыгало на подножки нашего поезда и сваливалось, сбитое ударами прикладов». Когда же Лютов узнает «Илью, сына житомирского рабби», то делает всё возможное, чтобы, «переступив все правила, втащить его к себе в вагон» («Сын рабби», 1924).

Такой взгляд на события гражданской войны присущ и самому писателю, в чем нас убеждает знакомство с его дневником: «Несчастное еврейское население», «Славяне – навоз истории»; «Старый еврей – я люблю говорить с нашими – они меня понимают», «Русско-украинская душа. Мне, верно, не интересно».

Подобная раздвоенность внутреннего мира автора и главного героя не является надуманной. Более того, она носила осознанный характер и использовалась в личных интересах, о чём свидетельствует признание самого Бабеля: «Все это ужасно, я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец – рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей».

Изображение гражданской войны и существования личности в ее условиях у Бабеля крайне необъективны. Автор акцентирует внимание читателя на зверствах конармейцев в отношении к еврейскому населению, не участвовавшему в боевых действиях. Создается ложное впечатление, что война была направлена в основном против мирных евреев. Общеизвестно, что насилие над гражданским населением не определялось национальной принадлежностью. Именно духовно-религиозные, ритуальные преступления отличались наибольшей жестокостью. Одно из многих свидетельств приведено Высокопреосвященнейшим Иоанном, митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским в книге «Самодержавие духа». Место и время действия те же – Украина периода гражданской войны. Когда две сотни кубанских казаков, сражавшихся на стороне Белой армии, взяли деревню, из которой были выбиты два часа назад, то обнаружили тела своих бойцов, попавших в плен. «На всех трупах осмотр обнаружил следы ритуального религиозного глумления. На всех 22 трупах оказались пробиты ладони и ступни (язвы от гвоздей прободавших руки и ноги спасителя), проколот левый бок (рана, нанесённая Христу римским стражником), и на лбу сорвана полоска кожи (след от тернового венца). Кощунство было произведено как над трупами, так и над живыми людьми, скончавшимися во время этой пытки».

Ключевой момент в рассмотрении поднятой проблемы – авторская оценка изображаемого. Лютов, понимая абсурдность того, в чем убеждал окружающих, продолжал службу в конармии. На словах не принимая насилия и крови, он не пытался вернуться к мирной жизни. Причина этому проста. Как откровенно заявил герой: «Как быть дальше? Я прикидывал в уме множество планов. Война избавила меня от забот». Всё становится понятно...

Обращение к публицистике Бабеля дает интересные материалы для размышления. Приводимые ниже отрывки помогают уяснить главное: Бабель не только не возражал против классового насилия, но и сам культивировал его в газетах, подобных «Красному кавалеристу»: «Так погибает шляхта. Так издыхает злобный бешеный пес. Добейте его, красные бойцы, добейте его во что бы то ни стало, добейте его сейчас, сегодня!» «Недорезанные собаки испустили свой хриплый лай. Недобитые убийцы вылезли из гробов». «Добейте их, бойцы конармии! Заколотите крепче приподнявшиеся крыши их смердящих могил!»

Руководствуются «новой моралью», действуя по сходной схеме, и казаки. Правда, по творческому замыслу писателя, их внутренний мир несоизмеримо более темен и убог. Неграмотный Матвей Павличенко («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионовича», 1924) час избивает помещика Никитинского, подводя идейную базу под эти действия: «Стрельбой... от человека только отделаться можно. Стрельба – это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь». Матвей отрицает очевидное для любого верующего представление о святости и бессмертии души, существование которой неподвластно воле человека. Богоборческая основа действий роднит его с молодым кубанцем Прищепой («Прищепа», 1923), который, возвратившись домой из плена, обнаружил разграбленную хату. Герой обходит село и в тех избах, где он находит вещи родителей, оставляет свой кровавый след: «...подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, иконы, загаженные пометом».

Особо следует отметить условно-схематичную обрисовку характеров казаков. Многочисленные признания писателя подтверждают сказанное: «Для меня все крестьяне на одно лицо»; «Вся Верба забита повозками. Тысячи повозок. Все возницы на одно лицо»; «Мужики, в них не хочется вникать». Из общего правила нет исключения. И в этом Бабель идет против исторической правды. Достаточно обратиться для сравнения к роману М.А.Шолохова «Тихий Дон», в котором великий русский писатель объективно и правдиво изобразил разные типы из казачьей среды. Перед нами проходят и близкие по духу бабелевским конармейцам «лихой рубака» Чубатый, долг которого "рубить, не «задумываясь», и безжалостный Мишка Кошевой и многие другие. Но центральный тип в романе – Григорий Мелехов, глубоко русский по духу, ищущий третью правду, третий путь – без жестокости, насилия, несправедливости и убийств.

Герои же Бабеля словно бы скроены «на одно лицо», по шаблону. Похожи их мысли, чувства и поступки. Это, применяя характеристику самого писателя, «тупые, широколицые, лупоглазые» казаки, «ужасно грязные человеки»... Особую же нелюбовь писателя вызывает все православное, все славянское. Сказанное ярко проявляется не только в «Конармии», но и в «Одесских рассказах», прозе 20-30-х годов, публицистике указанного периода.

Параллельно с «Конармией» Бабель работал над циклом «Одесские рассказы», произведениями о мирной жизни. В них появляется новый тип. Им стал герой-еврей с характерными манерами и отношением ко всему окружающему. Автор пишет о бандите Бене Крике («Король», «Как это делалось в Одессе»), укачиваемом дедом ребенке («Любка Казак»), предводителе 40 тысяч одесских бандитов Фроиме Граче («Фроим Грач»). И в этих произведениях со всей очевидностью проявляются черты, роднящие мирную прозу с «Конармией». Неудивительно, что многие исследователи, размышляя об «Одесских рассказах» и прозе 20-30-х годов, неизбежно проводят многочисленные параллели и сравнения с циклом рассказов о гражданской войне.

Главное, что в изображении мирной жизни мотив смерти продолжает оставаться ведущим. Причем, писателя интересуют именно те случаи, когда герой принимает насильственную смерть.

Так, один из любимых героев Бабеля Беня Крик решается на убийство собственного отца. Вместе с братом он пытается при-дать задуманному чудовищному преступлению ореол борьбы за справедливость: «...возьмем на себя, и люди придут целовать нам ноги. Убьем папашу, потому, что мы не можем ждать дальше». В этом мире стремление подчеркнуть собственную исключительность при полном равнодушии к окружающим – главная черта, которая многократно выделена автором при помощи художественных деталей. Если речь идет о похоронах, то «таких похорон Одесса еще не видела, а мир не увидит» («Как это делалось в Одессе»). Если в рассказе присутствует детская тема, то обязательно присутствует мечта о том, «что семья... станет когда-либо сильнее и богаче других людей на земле» («История моей голубятни»), либо мысль о превосходстве укачиваемого грудного младенца в каком-либо качестве над всеми остальными детьми: «А-а-а, вот всем детям дули, а Давидочке нашему калачи, чтобы он спал и днем и в ночи... А-а-а, вот всем детям кулачки...»

В творчестве Бабеля показано, как идея превосходства еврея над всеми остальными людьми закладывается в души героев с детства. Даже в дооктябрьском творчестве эта идея довлела над иными: «...ты добьешься всего: богатства и славы, – слышит малыш наставления. – Все будут падать и унижаться перед тобой. Тебе должны завидовать все. Не верь людям. Не отдавай им денег» («Детство. У бабушки»). Бабушке были неинтересны посторонние люди. Она требовала, чтобы «они исполняли свои обязательства по отношению к нам, и только». Это на всю жизнь запечатлелось в сознании внука. Изложенные принципы отношения к окружающим могут в полной мере быть жизненным кредо других героев Бабеля. Чувство уязвленного самолюбия – главная движущая сила внутреннего мира действующих лиц.

Однако, в отличие от «Конармии», где гибель от рук казаков мирных евреев вызывала сочувствие автора, многочисленные убийства мирных жителей Одессы не вызывает у Бабеля сожаления. Такая двойственность оценок объясняется просто: «У Татарковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь». Оказывается, то, что нельзя одним, можно другим, если они, конечно, подойдут по крови оценивающему...

Следует отметить, что исследователи творчества Бабеля единодушно предостерегают от буквального понимания автобиографизма рассказов. Действительно, писатель сам не переживал погромов, он даже не был их свидетелем. Но именно на основании сцен еврейских погромов некоторые критики и литературоведы пытаются создать весьма условные и зыбкие теории.

Е.Шкловский создает такую поверхностную схему, в которой пытается соединить поступки инвалида, размазавшего по лицу еврейского мальчика внутренности раздав– ленной птицы, мужика, «который разбивал деревянным молотом раму в еврейском доме, замахивался всем телом и, вздыхая, улыбался на все четыре стороны доброй улыбкой опьянения, пота и душевной силы» и бойцов Первой Конной армии, превращенных стихией «не в разъяренных зверей, а в спокойных и хладнокровных убийц, наслаждающихся своей силой и безнаказанностью».

В этой схеме ключевой является одна художественная деталь из рассказа Бабеля, на основе которой Е.Шкловский и строит свои зыбкие умозаключения. Внимание исследователя привлекает даже не «добрая улыбка», а «голубые глаза» мужика. Так недвусмысленно дается понять, кто виноват в погромах, а проведенные параллели, по замыслу Е.Шкловского, должны подвести читателя к мысли, что именно люди с «голубыми глазами» делали революцию, одобряли и поощряли действия бойцов Первой конной, а Бабель и ему подобные «ощущали свою внутреннюю отдельность от той общей массы».

Отношение же к русским у героев напрямую зависит от того, что может сделать полезного для еврея тот или иной человек. Тот же Е.Шкловский умалчивает, что обиженный инвалидом мальчик бежит к русскому дворнику с просьбой: «Спаси нас, Кузьма» («История моей голубятни»). Именно русские люди Рубцовы с огромным риском для собственной жизни спасают во время погрома еврейскую семью («Первая любовь»). Между тем действующие лица рассказов всячески отталкивают все русское. Директор Русского для внешней торговли банка Боргман «избегал говорить по-русски». Героиня рассказа «Конец богадельни» прямолинейна: «Если у русского человека попадается хороший характер, ...так это действительно роскошь».

Такая «философия жизни» позволяет глядеть на мир, как бы видя все в кривом зеркале, где бандиты, налетчики, насильники, воры, себялюбцы – орлы, а нормальные люди уже не люди. Никто...

Эгоцентрическая личность героев Бабеля характеризуется прежде всего пристальным вниманием к себе и себе подобным, национальной ограниченностью «избранных». Странно, в этой связи, читать выводы Н.Лейдермана, который, полемизируя с В.Бондаренко, писал, что критик, якобы, всем выдал «ордера на изолированное расселение по своим национальным квартирам». По мнению Лейдермана, «существенно не то, кто кого перевесил, а то, какое приращение эстетического идеала произошло в результате взаимопроникновения разных национальных культур». Безусловно, мысль верная. Однако нельзя не заметить, что все в приведенной цитате оказалось перевернуто. Попытку изолировать физически и духовно еврейское население и обосновать особую избранность евреев предпринял именно Исаак Бабель. «Благословен бог Израиля, избравший нас между всеми народами земли...» – провозглашает один из его героев. Беня Крик еще откровеннее: «Но разве со стороны Бога не было громаднейшей ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду?»